Удивительно сходны в разных землях и эпохах и судьбы зачинателей смуты. Те, кто надеялся извлечь из крушения существующих организационных структур личную выгоду, чаще всего не доживают до становления условий, позволяющих хотя бы внятно сформулировать, в чём эта выгода может заключаться. В лучшем случае – оказываются в эмиграции, как большинство политиков, уговоривших в феврале 1917-го Николая II Александровича Романова отречься от престола. А то и сочиняют извращённые судебные технологии ради взаимоистребления, как герои Великой Французской революции.
Это логично вытекает из всего хода гайдаровского исследования. Сильные мира сего опираются не столько на собственные мышцы и нервы, сколько на обширную паутину общественных взаимосвязей. Смута же рвёт всю ткань общества со всеми паутинами, сплетёнными из её нитей. Всякий надеющийся, как и прежде, ловить зазевавшихся мух, да ещё и ожидающий, что в обвальной неразберихе они будут летать вслепую и чаще попадаться, рискует оказаться вовсе без опоры. Сплести же новую паутину – дело далеко не секундное: далеко не каждый успеет вновь прочно приклеиться к обществу.
После нескольких перетасовок наверху оказываются те, кто не только готов свалить вину за все неполадки на предыдущее поколение управленцев, но и искренне верует в их вину. Кто сам готов пользоваться служебным положением и, естественно, склонен полагать, что cosi fan tutte [все делают это – название оперы Моцарта]. Кто исходит из неких политических доктрин (от общественного договора Руссо, который якобы можно нарушить только по злой воле, до марксовой концепции классовой борьбы, определяющей едва ли не всё поведение человека его положением в обществе). Кто, наконец, объясняет злым умыслом даже последствия обычной глупости.
И это также неизбежно. В атомизированном обществе, где даже жизненно важные взаимосвязи утрачены, срабатывают только простейшие – одноходовые – решения. А что может быть проще, нежели бросить очередных козлов отпущения на пики изголодавшейся парижской бесштанной толпы [в предреволюционные годы неотъемлемой частью дворянского костюма были пышные шорты – кюлоты, а всех носивших обычные брюки презрительно именовали санкюлотами – бесштанниками] или штыки кронштадтских матросов, озверевших от бездельного ожидания грядущих сражений!
Гражданская война после краха управленческих структур, по счастью, не строго обязательна – это доказывает, в частности, личный опыт самого Гайдара: Ельцину удалось удержаться на грани, ограничившись символическим обстрелом пустых этажей здания Верховного Совета 4-го октября 1993-го. Но вероятность такой войны всё же весьма велика. Альтернативных проектов устройства общества всегда немало. После краха существующих управленческих структур все их сторонники одновременно желают осуществить свои идеи на свежеобразованном пустом месте. Столкновения неизбежны.
Да и сторонники восстановления разрушенной системы никуда не исчезают. Как справедливо отметил Гайдар, распад всегда занимает считаные дни, поскольку все звенья управления взаимосвязаны и взаимоподдерживаются, так что устранение верхушки мгновенно обрушивает всю пирамиду. Это выглядит столь внезапным, что велик соблазн списать провал на заговор или случайную ошибку. На постсоветском пространстве реваншисты в значимых количествах проявились разве что в Таджикистане – в качестве вынужденного противовеса агрессивным исламским фундаменталистам, устроившим полномасштабную резню всех представителей более современных психологий. Но, скажем, популярность Лжедимитриев и многолетнее крестьянское сопротивление в Вандее доказывают, сколь популярна обычно в народе идея возврата в прошлое ради избавления от трагичного настоящего. Этого достаточно для перехода неизбежных конфликтов в силовую форму, делающую настоящее всё трагичнее.
Итак, последствия любой смуты почти не зависят от исходного повода к массовому признанию нелегитимности существующей системы государственного управления. Они всецело определяются самим фактом разрушения этой системы и принципиальной невозможностью мгновенного признания легитимности (не говоря уж о технических трудностях формирования) какой бы то ни было новой системы того же назначения.
Всякий, кто отрицает право существующей власти на само её существование, кто призывает к немедленному её уничтожению, кто повторяет формулу Эжена Потье «весь мир насилья мы разроем до основанья», в конечном счёте открывает путь насилию (а заодно и голоду, и неравенству) несравненно худшему, нежели то, кое тщится отменить. Сколь ни преступна сама власть – её низвергатели куда преступнее. Даже если их намерения столь же чисты и благородны, как у Мирабо с Робеспьером или Родзянко с Шульгиным, не говоря уж о Касьянове с Каспаровым. Таковы неоспоримые выводы из исторических фактов, отобранных Егором Тимуровичем, и убедительного анализа, проделанного им буквально в последние месяцы трагически оборвавшейся жизни. Будем достойны этого завещания великого реформатора.
Как бороться с преступным режимом
[84]
Вскоре после безвременной смерти Егора Тимуровича Гайдара «Известия» опубликовали мою заметку о неожиданном для многих антиреволюционаризме его последней крупной прижизненной публикации. Собранные выдающимся реформатором факты и аналитические выкладки приводят к однозначному выводу: сколь ни преступен правящий режим – его мгновенное падение порождает последствия столь разрушительные, что революция сама по себе оказывается едва ли не тягчайшим преступлением перед обществом.
В ходе обсуждения этой заметки мне не раз указали: случается, что правители всё же хуже любой революции. Так, красные кхмеры под чутким идейным руководством бывшего студента Сорбонны за несколько лет истребили более двух миллионов камбоджийцев – из восьми миллионов, наличествовавших в стране к моменту прихода новой власти. Причём не собирались останавливаться на достигнутом. Их свержение вторгшимися вьетнамскими войсками – несомненно куда меньшее зло, нежели возможное продолжение деятельности фанатичных детей, предводительствуемых циничными стариками.
На мой взгляд, камбоджийское исключение скорее подтверждает гайдаровское правило. Существенная часть смертей в период краснокхмерского правления вызвана не самими зверствами новоявленных властителей – хотя сами эти зверства (вроде забивания людей мотыгами ради экономии патронов) несомненно впечатляли даже тех, кто их творил. Куда больше жертв повлекло закрытие больниц, разрушение торговли, массовое выселение в деревню людей, имеющих опыт исключительно городской жизни… Словом, то самое разрушение сложной структуры общественного жизнеобеспечения, чьи последствия Егор Тимурович подробно и красочно описал применительно к революциям и чью неизбежность после любой революции он убедительно доказал.
Этого и следовало ожидать. Ведь сам приход красных кхмеров к власти – типичная революция. По всем параметрам – начиная с насильственного свержения предыдущих правителей и кончая наличием у новой власти обширной идеологической концепции, чьё полное претворение в жизнь представляется достойным любых жертв.
Обсуждая мои комментарии к книге Гайдара, многие упоминали другой – не столь яркий, как красные кхмеры, зато несравненно более знакомый в нашей стране – пример заведомо преступного режима. Последствия деятельности национальной социалистической немецкой рабочей партии общеизвестны: более полусотни миллионов смертей, в том числе двадцать семь миллионов (из них восемь с половиной миллионов – непосредственно вследствие боевых действий) в нашей стране и более десятка миллионов (из них примерно шесть миллионов – непосредственно вследствие боевых действий против нас) в самой Германии. Если бы власть нацистов пресекли до начала Второй мировой войны – всех этих смертей не было бы.
Увы, это стало очевидно лишь задним числом. До начала зверствования в СССР национальные социалисты практически не выходили за пределы приемлемого в тогдашней Европе. Даже пакет антисемитских законов, принятый в 1935-м и обычно именуемый Нюрнбергским по месту официального подписания, всего лишь творчески заимствовал опыт сопредельной Польши, а окончательным решением еврейского вопроса считалось выселение ненавистного народа за пределы Европы. Даже взятие заложников практиковалось ещё до Первой мировой – причём не только немцами (во Франции), но и их противниками (в бесчисленных колониях). Даже в скандальной «Моей борьбе» Адольф Алоизович Хитлер (и его секретарь и фактический соавтор Рудольф Вальтер Рихард Йоханн-Фрицевич Хесс) всего лишь довёл до логического завершения теории расового неравенства и жизненного пространства, задолго до него разработанные уважаемыми английскими и французскими исследователями и пропагандистами. В Западной Европе нацистов не любят, по сути, только за то, что они осмелились применять к её обитателям некоторые из методов, активно применяемых самими же этими обитателями за пределами самой Западной Европы. Причём вплоть до начала этого применения никто – ни рядовые неосведомлённые обыватели, ни всезнающие политики – не верил в возможность столь невежливого обращения с собою. Иначе вряд ли сэр Артур Невилл Джорджевич Чембёрлен в Мюнхене в сентябре 1938-го выкручивал бы руки союзным французам и чехам, чтобы подарить немцам (по кусочкам, начиная с Судетской области с первоклассной системой укреплений) Чехословакию с её крупнейшим и высококачественнейшим в Восточной Европе производством боевой техники, вооружения и боеприпасов.
Более того, при всех невзгодах и лишениях войны Германия до 1945-го пребывала в образцовом порядке. Даже регулярные бомбёжки городов (в те годы ещё почти не было управляемых авиабомб, так что английские и американские тяжёлые бомбардировщики, забираясь на недосягаемую для немецких зениток высоту, практически лишались шансов поразить конкретный завод) не нарушили спокойствие общества, привычного к дисциплине. Военный переворот – не говоря уж о стихийной революции – дезорганизовал бы страну несравненно сильнее. Поэтому генералы попытались убить главу государства лишь тогда, когда договорились с западными противниками о немедленном прекращении боевых действий после своей удачи. Правда, вождь почти не пострадал от взрыва, так что порядок сохранился вплоть до военного поражения.
Но само согласование с противником действий после переворота – действие совершенно разумное. Ведь любой провал делегитимизирует власть. Значит, поражение может дать те же последствия, что и революция. Единственный шанс избежать полного распада общества – установление порядка извне.
Международное право не только признаёт право оккупантов брать на себя управление занятыми территориями, но и настоятельно рекомендует такой образ действий. И немцы в захваченных ими странах, и государства антинацистской коалиции в самой Германии, и вьетнамцы в Камбодже, очищенной от ультралевых фанатиков, считали наведение порядка своей обязанностью.
Если оккупанты пренебрегают управленческими функциями, свержение даже явно преступного режима влечёт поток новых преступлений. Хрестоматийный пример – вторая иракская кампания. Американцы распустили правящую партию, уволили всех состоявших в ней государственных служащих – то есть едва ли не весь аппарат управления – и долго не создавали ничего взамен. На совести Саддама Хусейна сотни тысяч погибших в ирано-иракской войне. Но за вычетом этих потерь, случающихся не только в диктаторских странах, по его вине убито куда меньше, нежели в разразившейся на почве безвластия схватке множества общин, чьи распри он сдерживал самыми жестокими способами.
С этой точки зрения разумно выглядит сотрудничество отечественной внесистемной оппозиции – и до 1917-го, и сейчас – с зарубежными политиками. Разрушаешь управленческую структуру государства – держи в запасе систему внешнего управления, дабы переворот не обернулся пагубным безвластием.
Но если оккупанты отсутствуют или по каким-то собственным соображениям (скажем, ради окончательного избавления от оккупированного конкурента) не желают исполнять свои международно признанные обязанности – даже свирепейшая диктатура лучше революции.
Расстрелянное возрождение
[85]
В числе ключевых элементов национальных мифов многих постсоветских республик – рассказ о расстрелянном возрождении. Среди жертв волны репрессий 1937–38-го – многие из тех, кто, начиная ещё с разгара Гражданской войны, радостно создавал национальные культуры советских народов.
Как гражданин Украины я знаю в основном украинскую ветку расстрелянного возрождения. Некоторые цветы на этой ветке и впрямь замечательны.
Известнейший из творцов современного украинского языка Николай Григорьевич Фитилёв (псевдоним – Мыкола Хвыльовый, то есть Волновой) до приговора не дожил. 13-го мая 1933-го видный прозаик и публицист пригласил домой коллег и перед ними застрелился. Было за что. Так, его слова «Рим и сегодня тлеет, но никакой Муссолини уже не поднимет его на высоту былой грандиозы» в тогдашнем контексте воспринимались как однозначное одобрение вождя Союза Борьбы, хотя коммунисты (а бывший чекист Фитилёв – член компартии) считали фашистов главными своими врагами. Первичной дифференциацией в обществе он полагал процесс образования национальных государств, а по Марксу – да и по здравому смыслу – общество дифференцировалось задолго до появления самого понятия нации. «И самостоятельна Украина не потому, что этого хотим мы, коммунисты, а потому, что этого требует железная и необоримая воля исторических законов, потому, что только таким способом мы ускорим классовую дифференциацию на Украине» – несовместимо с идеей строительства коммунизма как бесклассового общества. Эти отклонения от классики – не мелочь (как кажется по нынешнему забвению марксизма), а стратегические разногласия в выборе пути развития страны.
Основоположники коммунизма по опыту французской буржуазной революции считали социалистическую революцию возможной только во всём мире сразу, чтобы старый строй не пытался силой задавить новый. Если бы революция началась, как они ожидали, в самой высокоразвитой стране, остальные скорее всего последовали бы передовому примеру. Но революция случилась в далеко не совершеннейшей в ту пору Российской империи. Она могла только агитировать за перевороты в других местах. И контрпропагандисты тут же объявили идею мировой революции продолжением имперской экспансии.
Многонациональная империя прогрессивнее мононационального королевства хотя бы потому, что даёт больше возможностей разделения труда. Но большевики до прихода к власти объявили Россию тюрьмой народов, так что им пришлось доказывать: в революционной стране любая нация расцветёт, а не будет угнетаться, как в старое время.
Народы, чьё положение революция явно улучшила, не годились на роль рекламной витрины: слишком малы, а то и вовсе неведомы за рубежом. Большевикам пришлось делать эффектные манекены из частей русского народа – мало– и белорусов.
Ещё в 1860-х, после поражения очередного польского восстания против России, историк ксёндз Валериан Анджеевич Калинка писал: «Если противодействующая сила поляка хранится в его польской душе, то между душой малоросса и душой москаля нет основного различия. Поэтому надо влить новую душу в малоросса – вот в чём главная задача поляков… Если Гриць не может быть моим, и в таком случае пусть будет ни моим, ни твоим». С 1867 года согласно этому указанию действовала Австрия: превратности европейской политики вынудили её искать приращения в зоне интересов России, так что пришлось разрабатывать неконвенционное – пропагандистское – оружие. Галичина – восточный склон Карпат – стала австрийским полигоном отработки технологии превращения русских в антирусских (как несколькими веками ранее та же Австрия сделала окатоличенных сербов – хорватов – врагами сербского народа).
Большевики подхватили австрийский почин. Рьяные украинизаторы – еврей Лазарь Моисеевич Каганович, поляк Станислав Викентьевич Косиор, русский Павел Петрович Постышев – давили всею мощью власти, чтобы южная часть русского народа не уклонялась от уроков украинства, даваемых приглашёнными галичанами, чья родина оказалась под властью Польши. За пользование русским языком на работе можно было вылететь из партии. В то время это – волчий билет и серьёзный риск ареста. Но создание витрины дружбы народов, подготовка развития революции важнее!
В создание украинского народа и языка впряглись рьяные революционаристы любой ориентации. Фитилёв сочувствовал Бенито Амилькаре Андреа Алессандровичу Муссолини, ибо воспринимал бывшего социалиста как борца за изменение общества – всё равно в какую сторону.
Но уже к середине 1920-х стало ясно: мировой революции в обозримом будущем не предвидится. В советских внутрипартийных дискуссиях 1927-го за её главного поборника Лейбу Давидовича Бронштейна проголосовал каждый сотый коммунист. Остальные поддержали призыв его оппонента Иосифа Виссарионовича Джугашвили – строить социализм в одной стране.
Для созидания нужно внутреннее единство. Стали актуальны слова Алексея Максимовича Пешкова (псевдоним – Максим Горький): «Мне кажется, что и перевод этой повести [„Мать“] на украинское наречие тоже не нужен. Меня очень удивляет тот факт, что люди, ставя перед собой одну и ту же цель, не только утверждают различие наречий – стремятся сделать наречие „языком“, но ещё и угнетают тех великороссов, которые очутились меньшинством в области данного наречия. При старом режиме я – посильно – протестовал против таких явлений. Мне кажется, при новом режиме следовало бы стремиться к устранению всего, что мешает людям помогать друг другу».
Но единство обостряло конкуренцию. Фитилёв обосновал свой лозунг «Прочь от Москвы!» откровенно: «Русская литература тяготеет за нами веками как хозяин положения, приучивший психику к рабскому подражанию» – иными словами, он и его коллеги не надеялись написать что-то оригинальное в рамках русской литературы и надеялись уйти туда, где их не с кем сравнивать.
Правда, конкуренции боялись не все. Так, фельетонист Павел Михайлович Губенко (псевдоним – Остап Вишня) дружил с Фитилёвым, но украинотворцев и прочих сепаратистов нещадно ругал – возможно, потому, что писал оригинально. Остаётся лишь гадать, по чьему доносу его 26-го декабря 1933-го арестовали по обвинению в подготовке покушения на Постышева и сослали на 10 лет на север, подальше от Украины.