А заводчики – ещё более от того шарахались. А Козьма – веди с ними переговоры, убеждай.
До сего дня очень помогал Гвоздеву советами и наладкой дела – Пётр Акимович Ободовский, то и дело забегал в комиссию по труду. Но с сего дня назначили его ещё, вместо генерала, и по снабжению металлом заводов, – стало быть теперь перейдёт он на металл, Козьме падает поддержка.
Да ведь если б только одно своё дело! – но состоял же Гвоздев и членом финансовой комиссии Совета, и автомобильной комиссии, а там был свой разворох дел, и надо тоже вникать.
А вчера на Исполнительном Комитете едва что не выбрали Гвоздева ещё в Контактную комиссию, на постоянные переговоры с правительством. Сла-Богу, пронесло.
Да чего на Исполкоме не издумывали? Три дня назад почему-то именно Козьме вдруг поручили ехать и закрывать «Новое время». Почему – именно ему, хотя и без него там было говорунов и в издательской комиссии и в агитационной? А – неприятное дело, никому не хотелось пятнаться, подставляли вместо себя безответного. Но и это пронесло, передумали закрывать «Новое время», как-то те уластили Совет.
И вдруг, после тёмных, густо-заботных дней – сегодняшний принёс Козьме совсем неожиданную, необхватную радость: от петербургского «Общества фабрикантов и заводчиков» позвонили ему, потом прислали на переговоры – да каких уступчивых! Это ж самое общество фабрикантов никогда и слышать не хотело ни о восьмичасовом, ни о минимуме заработной платы. Ни о чём разумном они слышать не хотели. А тут вдруг, о чём и грезить было невпопад, – в один раз согласились по всему Петербургу на восьмичасовой день, и без понижения притом заработной платы, – и подписывать хоть завтра, вот диво-то! 30 лет лозунгами носили рабочие, сами никогда не верили, – а вот, пожалуйста, сдавались капиталисты!!!
Так что ж, получалось, что всё это озорство, нахальство, хулиганство – оно и помогло? Вот те так! Значит, по-хорошему ничего с людьми нельзя, а только силой?
Тут меньшевицкая «Рабочая газета», ещё не спроворясь, писала, что бороться за 8-часовой день несвоевременно, – а заводчики, вот, уже несли на блюде. Соглашались они теперь и на фабрично-заводские комитеты и на примирительные камеры, – только чтобы без разбора в этих камерах не удаляли самовольно мастеров и административных лиц.
Так Козьма и сам так думал. Так конечно!
Вот живо дело пошло, вот нечаянно! Неужто всё и обойдётся миром, ладом? Да лучше и не придумать.
И только собрался Козьма идти на Исполком докладывать о такой победе – как и за ним оттуда прибежали: туда иди скорей! Козьма и пошёл проворно.
А они в новой комнате стояли все на ногах кругом, возбуждённые, – да уж они знали?…
Не, лица все были мрачные, даже перепуганные. И все повернулись к нему, как к главному виноватому.
Да что ж эт такое приключилось? Да в чём же Козьма оступился? Открыл он рот в оправдание, объявить им свою радость,- нет. Ото всех Чхеидзе:
– Товарищ Гвоздев! Исполнительный Комитет поручает вам арестовать бывшего царя Николая Второго!
Что это? Почувствовал Козьма, что вдруг вся краска ударила ему в лицо, густо, как уж он забыл, когда и было.
И все увидели эту краску на его лобастом лице – и смотрели на него ещё более как на виноватого.
– Что это? – бормотал Козьма, растерявшись. – Другого дела у меня нет? Другого человека у вас нет? Что это?
И правда, не знал он за собой ни заслуг таких, ни такого выдатья на всю Россию, чтобы вот именно вдруг ему – да царя арестовывать. Да он и не гож к тому. Да он и не…
Пробасил Нахамкис поощрительно:
– Товарищ Гвоздев! Это большая честь! Вы должны гордиться!
Подскочил и Гиммер, как воробей на одной ноге:
– То он вас арестовал – а теперь вы его! Справедливо!
Этого Гиммера, прости Господи, терпеть не мог Козьма: уж такой надседливый, надоедный в Совете человек – и самый бесполезный: ничего никогда не делал, только речи свои пропискивал.
– Да почему же – я? – руки разводил Козьма, из головы даже вылетело, с какой победой он шёл.
Но никто не объяснял, почему – он, почему – сами не идут. Молчали.
А сказали, что сейчас будет выписан ему мандат на царя. К сожалению, неизвестно, где именно находится царь, где именно его арестовывать, но скоро выяснится, сообщат, тогда туда и ехать.
А сейчас на помощь аресту будет собрана рота семёновцев и рота пулемётчиков.
И надо арестовать также всех без исключения членов династии. А их имущество будет конфисковано народом.
Приподнял руки Козьма, возражать, – не насчёт династии, насчёт себя, – ослобоньте, мол. Нет, стояли все слитным, грозным кругом: только ему!
Так, с приподнятыми руками, как с подхваченным беременем, и отправился Козьма к себе в комиссию по труду. Про восьмичасовой день так и вылетело.
Почему-то сильно его оглоушило. Одно, первое, отрываться от своей работы досадливо, никак нельзя. А второе: невподым тяжело.
Это неправильно Гиммер прощебетал: он – тебя арестовал, а ты – его. Он – царь, тут уклону нет. Не Николай бы Второй правил Россией, так другой кто-нибудь.
А жил себе в России – Козьма Гвоздев, помощник машиниста и токарь. Тот – царствовал, а этот – точил на токарном станке. И никогда бы в голову не запало, что скрестятся их пути, да в такой час неровный. Да с таким мандатом.
Принесли мандат. Росчерки лихие. Жирная печать.
Смотрел на него Козьма безо смысла.
Царя арестовать – как-то не гораздо.
524
Сергей Масловский был человек – драматически неиспользованных возможностей, как и всегда гибнут лучшие таланты на Руси в её кошмарно-неблагоприятной истории. Индивидуалист par excellence, романтик-борец с душой конквистадора, – что бы он мог, если бы перед ним развернулись просторы! Но едва не захлопнулась тюремной дверью неудавшаяся революция, а теперь, в удавшуюся, ведь он побывал на самом важном месте, в центре урагана, – но опять ничего не достиг, и вот тяготился в Военной комиссии каким-то писарем на офицерской должности. Однако за эти первые дни упустил и кооптироваться в Исполнительный Комитет, это уже просчёт непростительный, Революция пошагала гигантскими шагами, и другие имена были вписаны в её раскалённую летопись. Все занимали места, а Масловский везде опоздал, и только складывал про себя, как бы мог ядовито выразиться про этих выскочек-министров: что они сменили воротничные салфетки общественных ужинов на портфели общественного кабинета. О-о, он умел выражаться преостроумнейше, преядовитейше, как он укусит – так никто, но не возникло и новых журналистских мест, кроме грязных «Известий», а во всех солидных газетах все места были укомплектованы своими пишущими мальчиками.
И оставалось, оставалось… опять отдаться своим литературным надеждам (псевдоним Мстиславский будет хорош и даже чем-то страшен), да посещать квартиру Гиппиус и Мережковского на углу Потёмкинской, тут же близко, – всегда к нему внимательных и возможных будущих покровителей на литературном пути. Им изливал он и всё своё недовольство Советом рабочих депутатов и его стихийностью. Если вдуматься – то и новая Революция не слишком удавалась.
И вдруг – Революция ещё раз позвала Масловского, на своём огненном пролётном языке: со 2-го этажа Таврического его позвали на 1-й, в Исполнительный Комитет, – там, в неустроенности, у конца случайного стола сидели Чхеидзе, Соколов и Капелинский – сильно раздёрганные, Соколов с заломленными фалдами сюртука, всегда аккуратный Капелинский с отбившимся на сторону длинным галстуком, а Чхеидзе – трагически вращая глазами.
И вот что они ему объяснили (в Военной комиссии, за рядовыми бумажками даже не знали этого ничего). Сегодня утром были определённые сведения, что Временное правительство обмануло Совет и тайно гонит царский поезд к какому-то из портов для отправки царской семьи за границу. Исполком принял все меры по железным дорогам – остановить! Сейчас получены последние сведения: царь прибыл в Царское и отвезен во дворец как арестованный. Необходимость его перехвата и ареста таким образом отпала. Однако поколеблено доверие к Временному правительству: где гарантия, что они не предпримут такого шага снова на самом деле? Вся охрана дворца – в руках Корнилова, – но, в конце концов, что мы знаем о генерале Корнилове? У него есть демократическая репутация – но так ли он предан народу? Мы должны обеспечить себя от всякого возврата Романовых на историческую сцену. Да за границей у него колоссальные богатства, к нет двух мнений, что он использует их в борьбе против народа. Не ясно, что надо сделать, – но что-то надо! Уже были разогнаны многие меры: заняты вокзалы, собраны кое-какие войска. Но ещё какую-то демонстрацию нужно сделать, чтобы Временное правительство получило урок и остерегалось, да и жаль покинуть начатые приготовления. Так вот предлагается: Масловскому как человеку решительному. (Масловский не мог не ответить признательным кивком) – поручить – поручить ему – совершить нечто эффектное, найденное на месте: перехватить царя в руки Совета и в Петропавловскую крепость? Или хотя бы проверить условия содержания его в Царском Селе? установить действительность охраны? Что-то такое, чтобы почувствовало Временное правительство, и подавить все поползновения Романовых!
Так! Настал. Настал великий час. Тот миг, для которого он и жил всегда, конечно, – а вот уже думал, что пропустил. Ему! – потомку поблекнувшего, оттиснутого дворянского рода, – ему и войти к царю – печатающим беспощадным шагом. Наше происхождение и обязывает нас к подвигам. Он слишком долго был беспомощно зажат в проходах меж библиотечными полками. (А для писательской биографии – какой это случай! Какая пища острому едкому глазу!)
Так! Революция подошла к своему роковому неизбежному повороту – бегству короля! Взлетающий миг! (Нота-бене: однако и не споткнуться, тут – прямая конфронтация с правительством.)
Что делать? Прежде всего – чего не делать? Не надо было Совету передавать власти Временному правительству, а себя ставить в какую-то постороннюю позу. Теперь – что делать?
Ах, это было слишком ясно! Зачем полунамёки, полупризнания и полуклятвы? Всё революционное нутро Масловского встрепенулось навстречу прямому ответу: цареубийство! – вот пламенный язык революции, вот кардинальное решение вопроса, и никакой реставрации никогда!
Но из присутствующих – один лихой Соколов мог одобрить, ему доступны были крайности. А те двое, как и вся почти головка ИК – заячьедушные меньшевики, от полнозвучия такого решения у них лопнут барабанные перепонки!
Обещать же им только усилить охрану дворца – было бы презренным компромиссом.
Ещё и первых слов не сказав, Масловский внутренне так вырос, так напрягся – к великому мигу своему и российской революции, – сам удивился своему властному голосу:
– Как я буду называться? Эмиссар Совета?
– Комиссар для надзора, – сказал Чхеидзе.
– Хорошо. Пишите мандат, – читал из невидимого, зажмурясь: – Принять всю военную и гражданскую власть в Царском Селе… для выполнения возложенного на него особо важного… особо важного государственного акта!
Акт! В это – всё могло входить. И – любые меры к изоляции царя, и, конечно, проверка условий его содержания. Но и любые меры – к его расстрелу. Хоть сегодня же, там же… Комиссар сам ещё точно не решил, не знал, но – государственный акт.
И не теряя минуты – помчался собираться. Внутренне – он уже вырос. Но не хватало перерождения внешнего. На нём был хотя и военный мундир и шинель офицерского покроя – но без погонов, а только интендантский значок. Библиотекарь он был – не военнослужащий, а вольнонаёмный, мундир и шинель носил незаконно. На вопросы, кто же он есть, – отвечал: «Масловский, без звания.» Без звания – можно было понять и высоко, как бы не вмещаясь в офицерские чины, но можно было, увы, понять и – как нижний чин, рядовой.
Уж этого – исправить было сейчас нельзя, но пока печатался мандат – вот как вышел из положения Масловский: у одного кубанского казачьего офицера в Таврическом выпросил до конца дня устрашающую кавказскую папаху и полушубок без погонов. Полушубок придавал ему сразу боевой, дикий, иррегулярный вид, так что не придёт и в голову спросить звание. А папаха – дивная, чернобарашечья, со многими шевелящимися змейками завитков, да ещё утроившая голову его по объёму, – воистину была как голова горгоны со змеями.
Перед золочёным трюмо исполкомовской комнаты, ещё опоясавшись чужою шашкой, проверил – очень страшно! очень выразительно! (Только усы – штатская щёточка, вот когда голое лицо.)
И – браунинг в кармане полушубка! Он ощутил в себе – безднопропастную революционность. Даже самому страшно этого размаха.
Мандат был готов, подписан Чхеидзе. Так, да не так: «принять всю военную и гражданскую власть в Царском Селе» – да, но «государственный акт» – сробели меньшевички, а: «особо важное поручение»…
Ну, в это тоже входит…
Автомобиль – ждал у подъезда. Свита – два офицера-республиканца: штабс-капитан Тарасов-Родионов, пулемётчик, и уже знакомый понятливый прапорщик Ленартович с подвижным лицом.
А на вокзале должны были ждать их уже собранные рота семёновцев и рота пулемётчиков из 1-го полка. И действительно – ждали. Семёновцы – довольно распущенным строем, при них – неуверенных два офицера. Пулемётчики – грозней, из-за своих станковых, на колесиках. (Рота не рота, а семь пулемётов есть.)
И Гвоздев встретил их на ступеньках вокзала радостно: передать постылое командование да ехать по своим делам. Действительно, вид его, такой уж белобрысый, наивный, никак не подходил для великой революционной задачи.
На перроне зеваки смотрели на солдат, вкатывающих пулемёты в пригородный поезд. Какой-то дежурный газетный корреспондент цеплялся – кто такие? куда? зачем? – но не так был прост Масловский, чтобы поделиться с корреспондентом. Да солдаты сами рассердились и прогнали его.
Тронулись.
Штабс-капитан предложил обсудить тактику – но Масловский, под жуткой своей папахой всё возрастая, всё возрастая, не удостоил его обсуждения. Его беспогонство возвышало его и над штабс-капитаном.
Мандат был – необъятен.
Уже в пути семёновский офицер даже не доложил, а так, в нынешней революционной манере, обронил, что семёновцы едут с пустыми винтовками, патронов почти не везут: не хотели брать, тяжесть таскать, убедить их не удалось.
Хо-хо… А какой ещё там боекомплекту пулемётчиков?
525
Сегодняшний день складывался у Павла Николаевича невыразимо приятно. С утра в своём министерстве у Певческого моста он назначил первую встречу с корреспондентами газет. Во второй половине дня, – ввиду особой торжественности уже в Мариинском дворце, – весь состав правительства должен был принять признание от иностранной державы – Соединённых Штатов Америки. Великие Соединённые Штаты имели смелость официально и полностью признать русскую революцию и притом хотели непременно первыми. (И Милюков охотно вошёл для того в малую конспирацию с американским послом Френсисом, давая опередить других союзников.) В этой послеполуденной церемонии Павел Николаевич также был именинником и ведущей фигурой: как по положению министра иностранных дел, так и по особым своим связям с Америкой, где он был первым популярным изъяснителем России и первым пророком падения царского режима.
Итак с утра в роскошном зале министерства с высокими окнами, раскинутыми серо-зеленоватыми шторами и в pendant к ним лягушачьим ковром – в креслах с высокими овальными старинными спинками рассаживались представители петроградской и московской прессы, человек около двадцати.
Павел Николаевич и всегда остро любил прессу – этот живо-отзывчивый нерв общества, выражающий самую душу его. И в каком-то отношении, в одной из функций своих, как передовик кадетской «Речи», он и сам принадлежал к ней, не в репортёрском, конечно, смысле. Общество газетных корреспондентов, исключительно восприимчивое, острое, было для Павла Николаевича, может быть, самым интересным, более перчистым, чем скучные порой профессорские компании или блеклые иногда собрания кадетского ЦК. Когда между думскими заседаниями Милюкова обступали корреспонденты, то их волнующее понимание извлекало из его уст часто наилучшие формулировки. И вот сегодня, с большинством хорошо знакомый, но впервые выросший до своих подлинных размеров, – он встречал их как хозяин, сохраняя и дружески понимательный тон, и сознание своей несравнимой ответственности.
Сперва два корреспондента, встав из кресел, приветствовали Павла Николаевича как первого общественного министра иностранных дел России. Это воспринимается как общий их праздник и надежда, что теперь отношения между министерством и печатью…
О да. Павел Николаевич благодарил. Да, их встреча застаёт правительство, избранное русской революцией, в конце первой недели его деятельности. Сам он хотел бы управлять своим министерством в соответствии с величием переживаемого момента. На посту руководителя русской внешней политики он намерен внимательно прислушиваться к голосу общественного мнения, наиболее чутко выражаемого печатью.
Заявление Милюкова не было написано им заранее, все эти мысли настолько ему органичны и выношены, что не могли составить затруднения в изложении.
– Господа, – говорил он с наслаждением к процессу речи именно перед ними. – Я считаю, что моя первая задача состоит в том, чтоб укрепить и упрочить тесные узы, связывающие нас с нашими союзниками. До сих пор нам приходилось краснеть перед союзниками от позора за наше правительство. И сами союзники стыдились его. Мы даже не могли быть уверены, что русское правительство окажется верным союзным обязательствам. Теперь же в итоге великого переворота отсталая Россия стала равной передовым западным демократиям, и союз с нами уже никого из них не может компрометировать. До сих пор Россия была единственным тёмным пятном во всей противогерманской коалиции, она тяготела мёртвым весом над державами Согласия. Но теперь наконец мы можем не стыдиться самих себя и выступать с сознанием своего достоинства. Теперь никто не может сомневаться в нашей искренности. Мы получили право обсуждать высшие освободительные цели войны – положить конец германским мечтам о гегемонии и не упускать из вида освобождение народностей Австро-Венгрии.