Мы думаем, что канцлерство Мора было тихое и не ознаменовалось никакими крупными внутренними реформами именно в силу тех обстоятельств, при которых ему приходилось действовать. На очереди тогда стоял вопрос о разводе короля и последовавшем затем отпадении Англии от папского престола. Но в разрешение именно этих вопросов Мор и не хотел впутываться, так как видел, что король, как говорится, закусил удила. Он предпочитал или, вернее сказать, был даже вынужден стушеваться на время, предоставляя другим наполнять историю шумом, а сам ушел целиком в мелкие обыденные дела.
Однако он не мог долго придерживаться такой позиции. Король действительно оставил его в покое и обратился к университетам и знаменитым богословам, предлагая им высказаться по поводу законности или незаконности требуемого им развода. Генрих уже тогда решил разрубить гордиев узел, обойтись без папы. Когда ответы были получены и большинство их оказалось в пользу Генриха (он не гнушался действовать подкупом), когда епископы и лорды высказались также за развод и брак короля с Анной Болейн, тогда он приказал прочесть все эти мнения с подобающей торжественностью в палате общин, что в качестве канцлера должен был сделать Мор. Сохраняя полное беспристрастие и удерживаясь от всяких комментариев, он прочел эту декларацию короля; но вместе с тем для него стало совершенно ясно, что совесть не позволяет ему больше оставаться на службе, что, будучи канцлером, он не может более молчать и таить про себя свое мнение, когда тысячи глаз устремлены именно на него и ждут его слова, и он решил добровольно сложить с себя канцлерские обязанности. Он испросил позволения лично явиться к королю и передать ему государственную печать. Король и на этот раз обошелся с ним милостиво, хвалил и благодарил его за честную службу и обещал не забывать его и впредь, сохраняя к нему свое царское расположение.
Стряхнув с себя тяжелую ношу, Мор со спокойной совестью возвратился в Челси и на первых порах ничего не сказал своим домашним. Это произошло накануне какого-то праздника. На следующий день он по обыкновению отправился в церковь, где была также и вся его семья. В дни его канцлерства по окончании службы к г-же Мор подходил обыкновенно кто-либо из его подчиненных и докладывал ей, что господин канцлер выходит из церкви. На этот раз к ней подошел сам Мор и, подавая руку, сказал, что канцлера уже нет, он вышел. Г-жа Алиса приняла это за шутку. Но затем он заявил всем своим семейным, что он действительно покинул службу. Г-жа Алиса, женщина вообще тщеславная, стала жестоко нападать на мужа и порицать его; она укоряла Мора в том, что он нисколько не думает о семье и детях, что он заботится только о своем покое и так далее. «И на что же вы рассчитываете, – кричала расходившаяся женщина, – не думаете ли вы успокоиться около вашего камина и спокойно вырисовывать по пеплу фигуры! Поверьте мне, гораздо лучше управлять, чем быть управляемым!» Видя, что ее раздражение и негодование не уменьшаются, Мор вдруг спросил жену, почему это она так мало заботится о своей внешности? Г-жа Алиса, пораженная таким необычным замечанием, моментально забыла о предмете своего гнева и, обращаясь к детям, стала укорять их за то, что они ничего не сказали ей о беспорядке в ее костюме. Но те ей отвечали, что они не видят никакого беспорядка. Тогда она с недоумением посмотрела на мужа, а тот, обращаясь к детям, шутя сказал: «Как, дети, разве вы не замечаете, что у вашей матери нос несколько искривлен набок…» Грубая шутка, но она достигла своей цели: негодование и ярость пустой женщины, превратившейся так внезапно из канцлерши в простую смертную, как рукой сняло… Таким фарсом завершилось недолговременное канцлерство Томаса Мора. Занавес пал. Он снова подымется, но тогда нашим глазам откроются иные картины: Тауэр, судбище, плаха!..
Глава VI. Томас Мор как католик
Религиозность Мора. – Ее характер. – Поворот к ортодоксальному католичеству. – Полемика с Лютером. – Ответ на «Челобитную бедняков». – Полемика с Тиндаллем. – Казнил ли Мор протестантов?
Мор был в высшей степени религиозным человеком от начала до конца своей жизни. Это не подлежит никакому сомнению, и он резко выделяется в этом отношении среди северных гуманистов, вообще равнодушно относившихся к религиозным вопросам. Религиозность его, в особенности под конец жизни, сильно окрасилась в тона ортодоксального католичества. Католическая церковь воспользовалась этим и превратила его в одного из своих мучеников. Биографы постарались нагромоздить кучу фактов, показывающих якобы, что в душе гуманиста Мора пылала настоящая инквизиторская ревность. Старались тут и католики, и протестанты; одни из ревности, другие из ненависти. В конце концов истинная суть дела настолько затемнилась, что в настоящее время крайне трудно разобраться в массе разноречивых показаний и, главным образом, понять, как могло случиться, что Мор, проповедовавший в «Утопии» чуть ли не религиозную свободу, в действительности оказывался нетерпимым католиком. Впрочем, это противоречие мало кого поражает, так как большинство смотрит на «Утопию» или как на простое упражнение в подражании классикам, или как на сатиру. Но нам кажется такое мнение совершенно ошибочным; тот, кто не поленится проследить за частностями жизни утопийцев, и сопоставить их с частностями жизни Мора, приняв, конечно, во внимание то обстоятельство, что Мор жил не на Утопии, а в Англии XVI века, тот согласится, что в «Утопии» отразились искреннейшие убеждения ее творца. Я не говорю уже об общем духе, который пронизывает жизнь Мора и его «Утопию». Мор был слишком цельным человеком, чтобы двоиться и обнаруживать вопиющее противоречие по капитальнейшим вопросам жизни. Если же так случилось в действительности, то тому должны быть серьезные причины.
Прежде всего постараемся вникнуть поглубже в религиозность Мора. Обыкновенно, говоря о религиозности человека, под нею понимают приверженность какому-нибудь из существующих догматических учений. Мор стоял на стороне католицизма; поэтому его религиозность превращают в католическую ревность. Не предрешая пока вопроса, так ли это было в действительности или нет, мы должны заметить, что такое понимание религиозности слишком узко. Всякий человек религиозен, независимо от догматической стороны, если он относится к своей жизни как к выражению своего верования, своих убеждений. Всякий человек религиозен, если у него есть святыня, которой он служит, если он сообразует свои поступки с предписаниями, вытекающими из служения этой святыне, отодвигая на второй план вопросы о пользе и наслаждении. Вглядываясь в Мора, я и нахожу, что он, безотносительно к своему католичеству, был в высшей степени религиозным человеком. В основе всех поступков Мора лежит совесть, и я бы сказал, что он есть само воплощение религиозной совести. Совлеките с Мора эти его традиционные одежды, этот его католицизм, в который он так старательно облекался в особенности под конец жизни, – и вы все-таки найдете, что он по существу остается все тем же человеком. На всех его поступках лежит печать внутренней правды. Конечно, вы можете указать на ошибки, погрешности и в особенности на колебания и борьбу, но тем не менее общий тон его жизни от этого нисколько не изменяется.
Возьмем важнейшие моменты жизни Мора. В юности это была борьба со страстями. Мы еще ничего не знаем о его необычайной католической ревности; напротив, он даже зло шутит над монахами, и тем не менее он объявляет решительную войну естественным инстинктам молодости. Так подсказывает ему его совесть, которая не могла указать другого чистого выхода при наличии данных обстоятельств. В своей борьбе он пользуется, конечно, средствами, какие могла предложить ему окружающая жизнь, опыт других. Он впадает в аскетизм, он приходит к мысли о монашестве. Здесь он действительно пытается встать на почву существовавшего тогда католицизма. И что же получилось? С глубоким отвращением он покинул монастырь и расстался с монахами, чтобы над ними же зло посмеяться. Если правильному развитию, так сказать, совестливости Мора в эту пору и угрожала опасность, то скорее со стороны мистицизма, чем католицизма, мистицизма, в который его увлекал Пико делла Мирандола, чья книга по велению папы была сожжена. Но эта трудная пора в развитии Мора миновала благополучно; он не стал ни мистиком, ни аскетом-католиком, он вырос в цельного, благородного гуманиста. Вместе с тем характерная особенность Мора, которую я называю религиозностью, побуждала его придерживаться догматов и обрядов католической церкви во всем, что не противоречило его совести, и он делал это вполне искренно.
Затем остановимся на поре полного развития его сил и способностей. Перечтите характеристику Мора, сделанную Эразмом. Тут весь Мор перед вами; но едва ли кто скажет, что это портрет католического мученика или даже правоверного, ревностного католика. И Эразм не отрицает, что Мор был набожен, или, иначе, проявлял свою религиозность в тех формах, какие установила католическая церковь; но всякий видит, что не в этом вовсе он усматривал основные черты внутреннего облика Мора. Эразм, можно сказать, даже пересаливает, особенно выпукло изображая непринужденную и непосредственную веселость и жизнерадостность Мора и недостаточно сильно подчеркивая его строгое, серьезное, даже суровое отношение к своим поступкам в жизни. Но обратимся к еще более достоверному источнику – к самому Мору. Что он сам говорит о своей религиозности в эту пору? В положительной части «Утопии» он проповедует полную веротерпимость. Я не говорю уже об обрядовой стороне: всякий истинно верующий католик обязательно придет в ужас от тех служб, какие совершаются в утопийских храмах. Но возьмем даже догматическую сторону. От честного утопийца, по-видимому, требовались лишь две вещи: во-первых, вера в единого Бога, и во-вторых, вера в бессмертие души. Смешно, скажут, думать, что Мор сам разделял эти мысли: ведь все это – одна фантазия. Фантазия или не фантазия, но всякий должен будет согласиться, что правоверный католик не станет и даже не может писать подобных фантазий. Мор же не только писал, но и преисполнился величайшей радости, когда узнал, что его «Утопия» имела большой успех; он гордился бы, если бы только он вообще умел гордиться. Крайне любопытно в данном случае также то место, где говорится о впечатлении, произведенном на утопийцев рассказами о жизни и учении Христа; казуист-католик имеет полное право прийти от него в негодование. Учение Христа, рассказывается там, пришлось по сердцу утопийцам, ибо они увидели, что Христос и его ближайшие последователи признавали общность имущества и жили, следуя такому своему убеждению.
Затем остановимся на поре полного развития его сил и способностей. Перечтите характеристику Мора, сделанную Эразмом. Тут весь Мор перед вами; но едва ли кто скажет, что это портрет католического мученика или даже правоверного, ревностного католика. И Эразм не отрицает, что Мор был набожен, или, иначе, проявлял свою религиозность в тех формах, какие установила католическая церковь; но всякий видит, что не в этом вовсе он усматривал основные черты внутреннего облика Мора. Эразм, можно сказать, даже пересаливает, особенно выпукло изображая непринужденную и непосредственную веселость и жизнерадостность Мора и недостаточно сильно подчеркивая его строгое, серьезное, даже суровое отношение к своим поступкам в жизни. Но обратимся к еще более достоверному источнику – к самому Мору. Что он сам говорит о своей религиозности в эту пору? В положительной части «Утопии» он проповедует полную веротерпимость. Я не говорю уже об обрядовой стороне: всякий истинно верующий католик обязательно придет в ужас от тех служб, какие совершаются в утопийских храмах. Но возьмем даже догматическую сторону. От честного утопийца, по-видимому, требовались лишь две вещи: во-первых, вера в единого Бога, и во-вторых, вера в бессмертие души. Смешно, скажут, думать, что Мор сам разделял эти мысли: ведь все это – одна фантазия. Фантазия или не фантазия, но всякий должен будет согласиться, что правоверный католик не станет и даже не может писать подобных фантазий. Мор же не только писал, но и преисполнился величайшей радости, когда узнал, что его «Утопия» имела большой успех; он гордился бы, если бы только он вообще умел гордиться. Крайне любопытно в данном случае также то место, где говорится о впечатлении, произведенном на утопийцев рассказами о жизни и учении Христа; казуист-католик имеет полное право прийти от него в негодование. Учение Христа, рассказывается там, пришлось по сердцу утопийцам, ибо они увидели, что Христос и его ближайшие последователи признавали общность имущества и жили, следуя такому своему убеждению.
В критической части «утопии» Мор открыто поднимает на смех католических монахов и казуистику католических богословов. Действие происходит за столом у кардинала Мортона. Когда речь заходит о нищих, поднимается шут и говорит: «А о нищих вы уж позвольте позаботиться мне; никому они, наверно, не внушают такого отвращения, как мне, и они сами хорошо знают, что от меня могут поживиться не больше, чем от священника. Я предложил бы издать закон, чтобы всех нищих отправляли в монастыри, мужчин – к бенедиктинцам, и делали бы их бельцами, а женщин – монахинями». Такой проект понравился кардиналу, и даже находившийся в комнате серьезный, мрачный богослов нимало не оскорбился, а, напротив, шутливо заметил: «Но это не избавит Англию от нищих, если вы не позаботитесь о нас, чернецах». – «О них позаботился уже кардинал, – отвечал шут, – когда он предложил свои меры против бродяг, так как я не знаю бродяг хуже вас».
Эта шутка также понравилась кардиналу; но чернец был глубоко уязвлен; он стал всячески бранить бедного шута и громить его цитатами из Священного Писания. Этого только и нужно было шуту. «Не давайте гневу овладеть вами, добрый инок, – сказал он, – ибо сказано: „В терпении обретешь душу свою“». Монах отвечал, что он вовсе не гневится и во всяком случае не совершает никакого греха, так как псалмопевец говорит: «Воспылайте гневом – и в том нет греха». Тут вмешался в спор кардинал и вежливо просил монаха не давать страстям взять верх над собою. «Нет, ваше святейшество, – отвечал тот, – во мне говорит искреннее рвение, которое я должен иметь, так как святые отцы также чувствовали в своем сердце такое рвение, ибо сказано: „И рвение к дому твоему снедает сердце мое“, а в церкви мы поем, что насмехавшиеся над Елисеем, когда он шел в дом Господа своего, скоро почувствовали на себе силу гнева его, который, быть может, восчувствует также и этот негодяй, мошенник, зубоскал!..» На замечание кардинала, что во всяком случае для него было бы благоразумнее не впутываться в препирательство с шутом, монах продолжает свое и говорит, что мудрейший из людей, Соломон, сказал: «Отвечай глупцу сообразно его безрассудству»; он и делает именно это, указывая глупцу ту яму, в которую тот неминуемо упадет, если не предостеречь его; «ибо если многочисленные поносители плешивого Елисея, то есть одного человека, восчувствовали на себе, что значит гнев его, то что же станется с поносителем всех вообще монахов, среди которых так много лысых людей? Наконец, мы имеем буллу, которая карает отлучением от церкви всякого дерзающего глумиться над нами…»
Так-то мученик за католичество позволяет себе издеваться над монашеством, являющимся одним из оплотов католицизма, и вообще над способом аргументации католического духовенства. Нелишне будет также указать здесь, что известная сатира, направленная против папства и духовенства, «Похвала глупости», была задумана Эразмом по внушению Мора; Эразм даже писал ее в доме этого последнего. В эпиграммах Мора можно также найти немало насмешек над епископами и духовенством. Даже в полемике с Тиндаллем он высказывает, например, такую некатолическую мысль, что собор выше папы, и т. п.
Итак, в пору полного развития своих сил Мор не был поглощен еще ортодоксальным католицизмом. Он был религиозен, но то была религиозность чистой гуманитарной совести; он принимал догматическую и обрядовую стороны католицизма, поскольку та и другая не противоречили этой совести. В эту пору он, несомненно, стоял выше католичества; но он признавал его, так как, во-первых, находил и в нем истину, во-вторых, будучи просвещенным гуманистом, боялся религиозных народных движений, и в-третьих, считал за лучшее иметь во главе религиозных дел какого-нибудь руководителя, хотя бы и дурного, чем не иметь никакого.
Теперь мы переходим к третьему периоду жизни Мора, когда он действительно подвизается в качестве католического борца. Быть может, он остался бы до конца своей жизни тем, чем был на самом деле: человеком религиозным, но не отуманенным предрассудками и суевериями, – если бы внешние обстоятельства не стали круто изменяться, не обстоятельства его личной жизни, а общественные, как в Англии, так и на материке. Реформация была в разгаре. Все интересы общественной жизни сосредоточивались вокруг нее. Даже в деревенской глуши начиналось глухое брожение. Поднимался народ. Наступил решительный момент освобождения от господства порочного и суеверного Рима. Это было уже не случайное спорадическое проявление возмущенной совести, а массовое движение. Вопрос о дальнейшем существовании католицизма ставился ребром. «Науки процветают, умы пробуждаются, – патетически восклицает Гуттен, – счастье жить в такое время!» В такую эпоху человек, религиозно относящийся к своей жизни, не может спокойно предаваться созерцанию и тем более сидеть на двух стульях сразу. Он видит, что вся жизнь, все интересы группируются около двух пунктов: нового и старого. Вся подготовительная работа, приведшая к такой именно группировке общественных сил, отошла уже в прошлое. Теперь не время копаться в нем; теперь не время оставаться при особом мнении. Старое и новое стоят друг против друга с оружием в руках. Становитесь на ту или на другую сторону или вы останетесь вне главной арены борьбы. Если вы не любите борьбы, если вы боитесь «шума мирского» и, как улитка, захотели бы спрятаться в своей раковине, то и это не поможет. Такие моменты и отличаются именно тем, что «шум мирской» проникает в самые темные закоулки, затрагивает самые отсталые умы. Что же говорить о передовых?..
И Мору предстояло решительно встать на одну или на другую сторону. Быть может, он хотел бы, чтоб борьба между новым и старым вылилась в иных формах; но об этом следовало думать раньше, а теперь необходимо было считаться с тем, к чему привел общий ход развития. Мор не хотел или не мог уклониться от резкой постановки вопроса, как это сделал Эразм. Мор был ведь по существу религиозный человек, и, следовательно, всякая двойственность в вопросе первостепенной важности была для него немыслима. К тому же он занимал слишком выдающийся пост; ему нельзя было стушеваться. И Мор решился: он выступил ярым защитником католичества, то есть старого порядка. Конечно, мы можем сожалеть об этом; мы можем думать, что ему следовало бы быть как раз в противоположном лагере, что он дал бы могучий толчок протестантскому движению в Англии и, кто знает, может быть сделал бы излишним появление Нокса и так далее, но все подобные сожаления и предположения не бросают ни малейшей тени на собственно нравственную сторону поступка Мора: он так думал и так поступил. Если принять во внимание, что Мор всегда, даже в своей «Утопии», выступал сторонником авторитарного образа действий, то есть сверху вниз, а не обратно, то становится совершенно понятно, что он оказался на стороне католицизма, а не Реформации, так как эта последняя была провозглашением именно противоположных принципов.