Прошли приемную. Прошли двойную, обитую звукоизоляцией дверь. Бывший революционный матрос и питерский чекист первых послереволюционных лет, Кишкин взлетел высоко.
– Зайцев! – радостно воскликнул он. – Чего уставился, как неродной?
Молодцы бесшумно испарились. Так же бесшумно сомкнулись жирно смазанные двери.
– Сморю, не вырос ли второй глаз, – ответил Зайцев, обнимаясь.
Оба хлопнули друг друга по спине. Кишкин был все так же по-питерски худ. Насколько Коптельцев походил на какого-нибудь бухгалтера, настолько Кишкин отвечал всем стереотипам о следователе: он был поджар, сух и энергичен, как легавая собака.
Кишкин приподнял черный кожаный кружок и показал, что глаз все так же пуст.
– Слушай, ты прямо с поезда? – радостно закричал он. – Мои соколы тебя голодным притащили? Сейчас поправим. – И уже снял трубку.
Зайцев заверил, что соколы его накормили.
Кишкин нажал на рычаг, но трубку не повесил.
– Видок у тебя, Зайцев. Питерский шик. Такое ощущение, что тебя здесь внедрять в притон собираются. Надо поправить.
И принялся накручивать диск телефона.
– Страшно рад, что ты… Алло. Кишкин. Человечка тут одеть надо. Да, полностью. Физкультурной комплекции, роста… – он глянул на Зайцева. – Роста метр восемьдесят пять примерно.
– Какой размер обуви? – спросил он, прикрыв трубку ладонью. Зайцев показал малиновые американские ботинки имени товарища Кирова.
– Куда ты в этих бальных туфельках? – удивился Кишкин. – Тут зима скоро. Да-да, обычная лапа. Не знает он размера. Сами разберетесь.
Он брякнул трубку на рычаг.
– Идем.
Телефон издал трель.
– Кишкин. Да, прямо сейчас.
Он увидел, что Зайцев глядит с сомнением.
– Машина внизу. Так что обернемся туда-сюда пулей.
В машине Кишкин болтал без умолку. Голос его был таким полнозвучным, таким веселым, что Зайцеву это показалось чересчур. Он почти не успевал ничего сказать. Но Кишкин то ли не замечал, то ли не хотел замечать.
– Арбат мне нравится, – вещал он. – На Питер не похоже вообще. Сплошные коленца, переулочки. Но мило, мило. Только до управления далековато. А впрочем, на машине не важно. Но! Арбат – это старая застройка. Понимать надо. Есть еще новые дома, специально для сотрудников. Центральное отопление, паркет во всех комнатах, ванная, горячая вода – все дела.
Зайцев опять не успел вставить слово.
– Машина, да. Тут к машине привыкай. Это не Питер, где все пешком бегают. Тут расстояния другие, размах другой. Столица!
И снова Зайцев ничего не успел сказать.
– Снабжение хорошее. Паек. Рестораны опять-таки. Общепит поставлен. В Питере не то. Тут, знаешь, народ поесть умеет по-русски. А мадам Зайцева в проекте имеется? – быстро поинтересовался он и тут же засмеялся.
Зайцев отрицательно покачал головой.
– Напрасно. Семейный и моральный облик сотрудников имеет большое значение.
– А мадам Кишкина? – Насколько Зайцев помнил, у этого аскетичного солдата революции просто не было ни времени, ни свободной зоны в мозгу, чтобы думать о прочном быте, семье. Быт и семья для Кишкина были мещанством.
Вместо ответа Кишкин захохотал.
«Что это ржет он чуть что», – недовольно подумал Зайцев. В прошлые, питерские годы он едва мог припомнить, сколько раз ему доводилось увидеть, как Кишкин улыбался. Да и то: улыбка его была ядовитой, ехидной и относилась обычно к поверженным врагам трудового народа и советской власти.
– Представь, имеется.
И не успел Зайцев рта раскрыть, как тот уже воскликнул:
– А какая в «Елисеевском» ветчина! – и кивнул подбородком в окно: мимо проносилась Тверская улица с ее магазинами. Местный Невский проспект. НЭП облез и с Москвы, но там, где в Питере проступили взамен бедность и ветхость, в Москве виден был какой-то новый уют, сытость. Зайцев Тверскую сразу возненавидел.
Наконец приехали. Кишкин позвонил в глухую, ничем не примечательную дверь. Их впустили, и только внутри Зайцев увидел опрятную табличку: «Распределитель». Простым смертным он не предназначался. Здесь никогда не было очередей, а ордера принимали как бы невзначай – как плату в дорогом ресторане: как будто чтобы не обидеть важных клиентов. У зеркала стояла дама и кисло оглядывала свое отражение через спину. С плеча свешивалась черная лиса. Две служащие терпеливо ожидали вердикта. К даме быстро подошел директор, что-то шепнул. Она надменно обернулась. Но при виде сухощавого одноглазого человека в форме ОГПУ и со знаками отличия, говорившими о высоком звании и чине, как-то сдулась. Служащие, еще недавно лебезившие перед дамой, почуяли смену магнитного притяжения и ловко и твердо задвинули ее куда-то за занавески, а потом и вон отсюда.
– Кого одеваем? – к ним подошел лысоватый человек с сантиметром на шее. Он приветливо переводил взгляд с Кишкина на Зайцева. Оба были высокими, оба были «физкультурного сложения».
– Догадайся, Аркаша, – ответил, улыбаясь, Кишкин.
– Одну минуточку, – щелкнул пальцами тот.
Тотчас вокруг Зайцева забегали. Лента сантиметра обнимала его то тут, то там. Выносили костюмы, рубашки, джемперы. В примерочной Зайцеву стало неловко за свое ветхое, много раз стиранное и чиненное Пашей исподнее. «Питерский шик», – вспомнил он презрительные слова Кишкина. С каких это пор Кишкин стал щеголем? А мужем? Новое белье приятно холодило тело.
– Ну все. Прямо бери и женись, – всплеснул руками Кишкин, когда Зайцев вышел из примерочной.
– Вы довольны, товарищ? – заискивающе вился Сантиметр. – Сукно английское, высший сорт.
Зайцев кивнул. Ему было не по себе. Новый костюм казался жестким, как двустворчатый шкаф.
– Люблю физкультурное сложение, – пел Аркаша, одергивая на нем одежду, снимая невидимые пылинки. – Все само садится. Никаких хлопот. Вот с товарищами кабинетной работы, конечно, повозишься иной раз.
Барышня уже держала наготове пальто. В руках у другой были кашне и ладная шерстяная кепка.
– Пальто еще зимнее надо. И сапоги. И шапку зимнюю. И перчатки, – распоряжался Кишкин.
– Все изобразим в лучшем виде, – кивнул Сантиметр.
К ногам Кишкина вскоре положили два свертка в суровой бумаге. Один побольше, один поменьше.
– А это что? – ткнул носком сапога Кишкин тот, что поменьше. Зайцев впервые заметил, что сапоги у него новенькие, ослепительно блестящие.
– Это прежнее пальто-с, – словно извиняясь, пояснил Сантиметр.
– Смеешься, что ли? В печь, – распорядился Кишкин.
Завтрак все еще плотно стоял в желудке. Зайцев наотрез отказался от «второго завтрака».
– Хоть кофе выпьем, – не отстал Кишкин. – В одиннадцать я пью кофе в «Метрополе». Этого даже конец света не может изменить, уж извини. – И сказал шоферу: – В «Метрополь».
«Метрополь» был роскошной гостиницей до революции, превратился в общежитие со столовой после. А теперь, как с изумлением отметил Зайцев, начал отвоевывать себе прежнее положение.
Немолодой официант, казалось, пересидевший турбулентное время, матово блистал старорежимными, дореволюционными манерами. На синеватую от крахмала скатерть поставил серебряный поднос с кофейником. Тоненькие чашечки светились насквозь в солнечном свете. Коньяк в хрустальном графине казался янтарным. Кофе дымился. В окно был виден Большой театр. Кишкин заметил взгляд Зайцева.
– А вечером в Большой пойдем! В ложу, – он приподнял рюмочку. Опрокинул, показав тощий кадык.
«Как-то многовато московского гостеприимства», – подумал Зайцев. Но ему было так радостно, что хоть кто-то из его былых товарищей не косится, не шарахается, не замолкает при его появлении, что он ответил Кишкину широкой улыбкой:
– Отлично. Надо культурно расти. Только сперва…
– Фу, какой ты скучный, – Кишкин откинулся в кресле, закурил. Табак был душистый, явно заграничный. Кишкин по-своему понял его взгляд:
– Хочешь? Уж не питерское сено курить.
– Бросил.
«Да что он все завел: питерский, питерский», – подумал Зайцев.
– Да ну?
– А я, Кишкин, все еще ногами за бандитами бегаю. Мне, знаешь, дыхалка своя в исправности нужна.
– А, это толстый намек на тонкое обстоятельство, что я тут обабился, в кабинете засел, – Кишкин сквозь синеватый дым прищурил единственный глаз. И вдруг сказал: – Кстати, ты знаешь, что в Большом танцует наша питерская Семенова сейчас? Заскучаешь по болотам – так сразу и в театр: ностальгию как рукой снимет.
И Зайцев понял: Кишкин нарочно раскидывал перед ним московскую скатерть-самобранку. Демонстративно показывал щедроты своего нового ведомства. Он звал Зайцева в Москву. К себе, в ОГПУ. Интересно, знает он, что его ведомство заводило на Зайцева дело?
– Что ты вытаращился так? – спросил Кишкин.
И подлил кофе.
– Вообще, знаешь, спешить с вердиктом не стоит. Москва не такой противный город, как поначалу кажется некоторым товарищам из Ленинграда, – неожиданно мягко добавил он. – К ней присмотреться надо. Ты присмотрись.
Зайцев поспешно отвел глаза.
– Кишкин, мне просто необходимо закрыть это дело. Понимаешь, не глухарек в архив спустить, а именно поймать убийцу Барановой. Я просто должен.
Кишкин помолчал. Зайцев знал: он понимает.
– Баранова эта… знакомая какая-нибудь? – деликатно сформулировал Кишкин.
Зайцев покачал головой:
– Я просто должен.
– Кому? – задал ненужный вопрос Кишкин.
– Себе, – ответил Зайцев, хотя знал, что ответ не требуется. Знал: Кишкин понимает.
– Только это последнее дело, – пообещал ему Зайцев. Что он, в самом деле, терял в Ленинграде?
2
Кишкин был не слишком доволен, но слишком уж хотел, чтобы Зайцев перебрался в Москву поскорее. Он дернул какой-то там административный стоп-кран. Машина ГПУ притормозила, затем завертелась в обратном направлении.
Зайцев знал, что зубчики ее вращаются, пока он приближается к Ленинграду, и поэтому ночь в пути спал на сей раз хорошо.
В утренней темноте Зайцев нетерпеливо спрыгнул на перрон. Темными тенями маячили мимо пассажиры. Воздух был теплым и влажным: вдруг откуда ни возьмись на Ленинград дунуло атлантическим теплом. Новое зимнее пальто сразу стало неповоротливым и громоздким, а зимние ботинки отяжелели и раскалились. Командировочные текли и текли: опять портфели из свиной кожи, опять опухшие, бледные после ночного «отдыха» лица. Зайцев двигался в сивушном облаке их дыхания.
Американские студенты, с которыми он поговорил в Москве, дружно изображали буддийских обезьянок. Одна – ничего не слышит. Вторая – ничего не видит. Третья – ничего не скажет.
Аманду Грин, впрочем, они дружно назвали «девушкой с воображением». Все трое подчеркнули, как многое изменил в их взглядах Советский Союз. Тем не менее из мелких недомолвок было ясно, что Аманда Грин рассказала правду.
«Ясно», – только и сказал Зайцев. Расколоть каждого из троих было бы нетрудно. Они просто не интересовали его. В драме Оливера Ньютона они были горсткой злобных статистов. Он с нетерпением ждал нового допроса Фирсова.
Это ради него Кишкин сделал несколько звонков.
– Товарищ Зайцев! – вскрикнул женский голос и словно оборвался.
Зайцев обернулся: к нему, ступая по влажному перрону в легких туфельках, шла Алла. Руки ее были чем-то заняты.
– У нас неожиданно потеплело. И я подумала… – она запнулась. Несмело протянула то, что держала в руках.
– А вы уехали в зимнем, – сказала она. – И я подумала…
Она снова запнулась. Дорогое пальто Зайцева бросалось в глаза. А в руках у Аллы был старенький, но прочный макинтош на клетчатой английской подкладке.
– И отлично подумали! – воскликнул Зайцев. – Я чуть не изжарился в этом ящике.
Как всякая обычная ленинградская пара, на людях они друг к другу обращались на «вы».
Он быстро скинул новенькое, но теперь казавшееся дубовым пальто. Сунул руки в прохладные рукава. Алла быстро и ловко свернула его пальто – движением, привычным ей на работе, когда после спектакля укладывать приходится несколько десятков костюмов.
– Зайцев! Вон ты где! Карета подана!
Зайцев издалека увидел у начала перрона Серафимова.
Алла тотчас словно окаменела.
– Ничего страшного, – хотел было успокоить ее Зайцев.
Алла не протянула ему даже руки. Обернулась и, как чужая, как незнакомка, молча пошла по перрону обратно к зданию вокзала, из пасти которого струились потоки людей, дышало светом и слегка вонючим теплом.
Серафимов помахал рукой, думая, что его не заметили. Зайцев махнул в ответ.
Он полагал, что Алла как-то слишком дичилась. Да к чему было говорить, если и так было понятно, что вечером они встретятся. Тем не менее Зайцев почувствовал себя задетым.
3
– Да вы присядьте, товарищ. Ноги-то не казенные, – ласково предложил Зайцеву дежурный.
– Ничего.
Стены здесь были до половины выкрашены охрой. Никакого щегольства – все административное щегольство осталось за закрытыми дверями в кабинетах. Свет ламп под металлической сеткой казался все желтее. Потолки все ниже. Зайцев почувствовал, как кровь шумит в висках.
– Где же задержанный? – нетерпеливо спросил он дежурного.
– Да ведут его. Может, чаю вам?
Зайцев не ответил. Голубой верх фуражки дежурного снова наклонился над бумагами.
Так странно. Несколько месяцев назад он сам входил в это самое здание с руками за спиной.
– Товарищ Зайцев?
Скрипя новенькими сапожками при каждом шаге, вошел офицер ОГПУ:
– Идемте.
Этого горбуна с перхотью на плечах новенького френча Зайцев уже видел. Такого забудешь. Горбун приветливо махнул узкой обезьяньей рукой. Зайцев пошел следом. От горбуна душно пахло одеколоном. Никак не мог вспомнить его фамилию: следователь… следователь… Никак. Это был следователь, который вел дело Фирсова.
Они прошли лестницей, коридором, лестницей.
– Тесновато у нас. Но скоро переедем в новое здание. На проспекте Володарского, – светски болтал горбун.
Опять коридоры. Страшно знакомые. Зайцеву казалось, что с каждым шагом стены делаются все у́же. К счастью, остановились; горбун уже отпирал железную дверь.
– Чаю, может? – спросил он.
– Нет, спасибо, – выдавил Зайцев. Есть или пить в этих стенах казалась ему немыслимым. Вспомнил фамилию.
– Спасибо, товарищ Апрельский.
Посреди кабинета на табуретке спиной к нему сидел, скрючившись, человек.
– Четверть часа и ни минутой больше, – напомнил горбун и вошел следом. Видимо, магия имени Кишкина распространялась только на чай.
Зайцеву это не понравилось.
– Я допрашиваю товарища Фирсова в рамках уголовного дела, – напомнил он горбуну. – ОГПУ…
При звуках голоса Фирсов дернул головой, но не повернулся.
– Хочете говорить – говорите. Не нравится – мы вас не задерживаем, – горбун облизал свои шелушащиеся губы. Прошел вперед и плотно уселся за столом. Зайцев стоял у Фирсова за спиной. Свободных стульев в кабинете не было.
Зайцев обошел Фирсова, тот медленно поднял подбородок. Зайцев оторопел. На лице у Фирсова была свежая ссадина. Нос разбит. Губа тоже. Фирсов сидел, бережно держа на весу собственное тело. Как человек, у которого ушиблены внутренности. Одним, незаплывшим глазом он посмотрел на Зайцева. Мелькнула искра. Узнал. Разбитые губы дрогнули.
– Товарищ Фирсов, – начал Зайцев.
– Гражданин. Гражданин Фирсов, – поправил горбун.
– Я хочу поговорить с вами об Оливере Ньютоне. Помните ведь такого? Имейте в виду, беседа официальная. Допрос свидетеля называется.
Фирсов молчал. Зайцев видел, как взгляд его постепенно прояснялся, твердел.
– Чего молчишь? – встрял горбун.
Фирсов прочистил горло.
– Я убил Оливера Ньютона, – отрывисто просипел он.
Глазки горбуна метнулись. Секунду они с Зайцевым глядели друг на друга. Оба, похоже, были равно поражены.
– Это я убил Оливера Ньютона! Да! – Фирсов пытался кричать, но из горла вырывался только сип. – На почве ревности.
– Я все подписал. Я еще подпишу. Я убил!
Горбун не спеша принялся наливать воду из графина в стакан.
– Гражданин Фирсов, – терпеливо начал Зайцев.
– Не веришь мне? Это я! Я!
– Расскажите по порядку, как убили. Все свои действия.
– Это я! Сперва его! Потом ее! Потом его! Всех!
Горбун быстро плеснул из стакана воду Фирсову в лицо. Крик оборвался.
– Расстрелять тебя, сука, всегда успеют. На тебе диверсионно-вредительского материала целая папка, – спокойно заметил Апрельский. – Тебя товарищ из милиции по делу спрашивает. Ты тут ваньку не валяй. Продолжайте, товарищ, – кивнул он Зайцеву.
– Нет. Этот разговор мы продолжим в уголовном розыске, – твердо оборвал его Зайцев.
4
Идея чрезвычайно не понравилась товарищу Апрельскому. Один звонок Коптельцеву. С четверть часа ожидания. А затем уже товарищу Апрельскому объяснили прямо из Смольного, на какое содействие уголовному розыску с его стороны рассчитывают.
Уши товарища Апрельского сделались малиновыми, когда он повесил трубку.
Приезд свидетеля со Шпалерной на Гороховую переполошил всех. Вернее, теперь уже не свидетеля – подозреваемого.
Сам Фирсов сидел на стуле прямо и глядел перед собой решительными глазами. В них Зайцев опять видел волю, самообладание, ум, которые заметил в нем при их первой встрече. Они словно бы возвращались к Фирсову с каждым глотком горячего чая, который ему дали перед допросом. Кончик носа у него покраснел, на нем стала собираться прозрачная капля, Фирсов промокнул ее рукавом. Снова выпрямился.
Коптельцев захотел присутствовать при допросе. Это был прорыв в деле – все понимали. Зайцев по-прежнему чувствовал холодную стену между собой и бригадой. Но теперь сквозь нее впервые проходили теплые потоки. Стена будто начала подтаивать. Да, они держались с ним все еще настороженно, как стараются держаться подальше от больной бешеной собаки. Но вернулась она с добычей в зубах – это факт.