– Да по Карасевой, убитой с Петроградки. С цветочком.
– Цветочки-грибочки…
– Крачкин, ты чего? Человека же убили, – опешил Зайцев совершенно искренне. Крачкин обернулся:
– А то, что есть сейчас дело поважнее для благополучия советских граждан.
«Ага, значит, Елагин», – понял Зайцев.
– Закроешь эти – и снеси все в архив, понял?
– Да понял, понял.
Крачкин вышел.
Зайцев сказал себе: нет. На обиженных воду возят. Эта мысль не больно утешала, но лучшей у него все равно не было. Подтащил к себе папки. Глухари, значит. Он без интереса, просто чтобы занять руки и унять раздражение, раскрывал, закрывал и перебрасывал в сторону папку за папкой. Ну, какой там гр. другого гр. после совместного распития спиртных напитков… Следствие прекращено. Следствие прекращено. Следствие прекращено. И замер. Предпоследней папкой оказалось дело убитой Карасевой. Женщины с гвоздикой в руке.
3
В архиве пахло старой бумажной пылью. Даже запах подвала здесь не чувствовался, заглушенный. У старой бумаги скверного качества свой неповторимый дух. В 1920-е Петроград голодал, потом перебивался необходимым, бумага была хуже некуда. Сейчас она медленно разлагалась, стиснутая в папках. Их блеклая желтизна перекликалась с тусклой желтизной слабой лампочки. Деревянные стеллажи, плотно забитые папками, уходили в глубину, едва виднелись в полумраке. За деревянной стойкой, отполированной тысячами нетерпеливых или скучающих локтей, никого не было.
Зайцев тряхнул колокольчик. Ошибка: был кто-то. Из-под стойки вынырнуло совиное личико.
Нефедов молча смотрел на него.
– А Овечкин где?
– Мы с ним посменно.
Зайцев не нашелся с новым вопросом.
– Ты что, спал там?
– Читал.
Нефедов, видимо, еще не исчерпал на сегодня своей способности удивлять. Читал. Скажите пожалуйста.
– Привет, в общем, Нефедов. – Зайцев вспомнил, что сюда, в архив, Нефедова сослали согласно тому же заговору холодного дружного молчания, которым его самого, Зайцева, держали в бригаде – но вне ее. Впрочем, Нефедова хотя бы поделом.
– Здравствуйте.
– Принимай глухари.
Странно только, что Нефедов, похоже, так и тянул лямку в архиве угрозыска, а не перевелся обратно к себе, в ГПУ. «На его месте, – подумал Зайцев, – я бы давно…» Но на лице Нефедова не отражалось ничего, как у лунатика, спящего наяву. Могло ли быть так, что Нефедов не думал ничего? А может, просто Зайцев интересовал его так же мало, как клоп, ползущий по старой папке?
Еще можно было все отыграть назад. Но именно в этот момент Зайцев понял, что ему этого вовсе не хочется. И опустил руки, сжимавшие папку с делом Карасевой.
Хуже уже не будет. Справится он с Нефедовым, если что. Не с такими справлялся.
– Вот что, Нефедов, ты рот на замке держать умеешь?
В мутных сонных глазках блеснула искра.
Зайцев принялся объяснять.
Откуда ни возьмись, на стойке появились чернильница, ручка, лист бумаги. Нефедов старательно клевал пером в чернильнице, выводил фиолетовые буквы, внимательно следя за строчкой. Тонкая шея старательно вытягивалась из обтрепанного воротника. Зайцев понял, что грамоте тот научился уже взрослым. Его взяло сомнение: бегло ли Нефедов читает? Иначе никогда он столько дел, сколько нужно, не просмотрит.
– А вообще… – остановил его Зайцев. – Да не пиши ты это все. Я и сам не могу толком сказать, что искать надо. Что-что. Странное. Любые странности. В одежде. В положении тел. В этом самом…
Зайцев покрутил руками у головы, как бы показывая замысловатую дамскую прическу.
– Предметы опять-таки в руках. Не бутылка когда, не лоскут, у убийцы из одежды вырванный. А странное. Что? А черт знает, что это может быть. Что-то. Понимаешь?
Нефедов не кивнул.
– Положим, – продолжал Зайцев, животом навалившись на стойку, – при военном коммунизме странно одевались все. Тут уж не до шику-блеску было. Вон дворник наш вообще в старом камергерском мундире ходил. А что, мол, говорил, сукну пропадать. Так мы давай так далеко забираться не будем. Ты смотри давай дела недавние – но только мокрушные. Понял?
– По Ленинграду или по губернии тоже?
– Только Ленинград. Пока что.
Нефедов не спеша кивнул, с опозданием отвечая на вопрос Зайцева. Он внимательно изучал написанное. Потом, не наклоняясь, вынул откуда-то жестяную тарелочку, воняющую старым папиросным пеплом. Спички. И не успел Зайцев удивиться, как пламя уже лизнуло только что исписанный лист.
– Вы же сказали: рот на замке, – пояснил Нефедов все с тем же сонным выражением лица, и Зайцев подумал, что если он сейчас совершил ошибку, втравив в это Нефедова, то ошибка эта гораздо серьезнее, чем он думал: глупым, неосторожным Нефедов точно не был. – Когда вам это все надо?
Зайцев развел руками, в одной руке он все так же держал дело Карасевой:
– Вчера.
Больше просить ему все равно было некого.
4
Еще в коридоре Зайцев почувствовал, что из его комнаты пахнет свежим кофе: горький пряный запах как бы существовал отдельно от обычного кухонного чада, мыльного духа кипящего на плите белья, нечистых тел, старых, рассыхающихся в коридоре вещей.
Зайцев улыбнулся: Алла в комнате варила кофе. У него даже виски заломило, так захотелось сейчас взять в руки чашку кофе.
– Товарищ Зайцев, – выглянула из кухни Паша. – А я вас тут на табуретке дожидаюсь.
– Здорово, Паша. Как жизнь.
– Да вы зайдите сюда, к свету.
Зайцев вошел. На общей кухне он бывал только по утрам. И сейчас поразился, какая здесь толчея, стук множества ложек. Время стряпать ужин. Соседки поздоровались с ним.
Паша подвела его к керосиновой лампе на столе, прибавила свет.
– Вот гляньте, а то потом будете говорить, что я вам вещь испортила.
– Паша, да ты же знаешь, что мне все равно. Я в мешке могу ходить и не заметить, – попробовал отшутиться он.
– Нет, ты, товарищ Зайцев, смотри. Чтоб потом на меня не обижаться.
Паша разложила на столе макинтош. Тот самый, который он надевал от силы два раза.
– И что?
Сверкнула пола.
– Вот, глянь. Я твой лапсердак к весне почистить решила.
Она показала пальцем: на подкладке явственно проступили чернильные подплывшие буквы. «Николай Вирен», – прочитал Зайцев.
– Да ну, Паша. Пальто с барахолки, мало ли кто его носил. – Зайцев постарался придать своему тону беззаботность. – Подумаешь, маленькое пятнышко.
– Ну уж не знаю, – громко предупредила Паша. Но по ее глазам Зайцев видел: это еще не все. Паша положила на стол маленький кусочек картона. Зайцев быстро накрыл его ладонью.
– Внизу подшито было.
Никто из соседок ничего не заметил. К счастью, на Пашу можно было положиться: на своей работе дворника она стала дипломатичной и осторожной, как министр иностранных дел.
– Я понял, Паша, – небрежно бросил Зайцев, убирая фотографию в карман. – Мерси тебе большое.
А в коридоре посмотрел.
Вошел в свою комнату. Снял пальто. Повесил. Стал разматывать шарф. Повесил.
– Ну, здравствуй. Что это с тобой? – улыбаясь, подошла к нему Алла. – Ты не простужен ли? А я уже на спектакль бегу.
Вместо ответа Зайцев бросил на стол клубком смятый макинтош. Зазвенели, съезжая и толкаясь, чашки.
Он схватил Аллу за локоть, понимая, что делает ей больно. Она вскрикнула. Он толкнул ее на стул.
– Что ты?
Хлопнул поверх макинтоша фотографию. Царский адмирал при полном параде. И девочка на колене.
Алла смотрела на фотографию, будто это была ядовитая змея.
– Вирен? Кто это? Может, пояснишь?
С ее лица схлынули все краски, даже брови, казалось, сделались бесцветными.
Она то ли ответила, то ли просто вздохнула.
– Что? Я тебя не слышу!
Алла тяжело дышала. Зайцеву даже стало жаль ее.
– Вирен – это я, – еле слышно прошелестела она.
Глава 11
1
Прошла шестидневка, а от Нефедова, которому он поручил искать «странное», не было ни слуху ни духу.
Зайцев начал опасаться, что с точки зрения бывшего циркового акробата-эксцентрика странным, наверное, уже не было ничего.
Зайцев попытался вспомнить: видел ли он вообще когда-нибудь Нефедова удивленным? Никогда. А еще эта вытянутая от усердия шея. Если Нефедов поздно научился грамоте, то читать архивные дела он точно будет до второго пришествия. Надо, надо было все делать самому, пожалел он.
На десятый день беспокойство прошло. Поднялась злость. «Сдал, сука», – был уверен Зайцев. Настучал. Еще не последовали пресловутые оргвыводы и меры. Но последуют.
В этот день Нефедов и нарисовался на пороге его кабинета. Фигура его слегка перегибалась. Обеими руками снизу он поддерживал желтоватую рыхлую плотную стопку папок. Сверху прижимал ее подбородком. Сделал вальсовое па, ногой закрывая за собой дверь.
Сменил наклон корпуса. И тут же на стол Зайцева обрушился оползень. Запахло старой пылью и старой бумагой.
– Странное, – объявил он своим тихим голоском, не поздоровавшись.
Вопреки ожиданиям Нефедов оказался весьма впечатлительным товарищем.
– Ты, Нефедов… – начал было Зайцев. Но зазвонил телефон.
– Зайцев. Вас не слышно!
– Я из театра звоню, – чуть громче прошептала Алла.
Он уже не спрашивал зачем. С того самого вечера Алла Вирен звонила ему среди дня прямо на работу. Без всякого повода. Но причину Зайцев понимал: она как будто ощупывала страховочный трос – не оборвался ли. Тем вечером прямой вопрос оглушил ее. Алла не стала запираться. Ее секрет был теперь у него в руках. Будто в руки тебе сунули живую птицу: держи теперь, смотри не выпусти. «А бумажку на имя Петровой ты где взяла?» Алла пожала плечами: «Человек один». Зайцев знал и сам: в лихие послереволюционные годы такая неразбериха была, что любой документ купить ничего не стоило. Дешевле всего были купчие на дома, магазины. Потом они не стоили уже вообще ничего. Все стало народным, государственным.
Семья Аллы Вирен после революции перебралась за границу. Алла беспечно осталась. «А если тебя кто-нибудь узнает?» Адмиральская дочь. С такой-то внешностью.
Алла только плечами пожала. Она нигде не бывала. Из дома – на службу в театр, из театра – затемно домой. Как какой-то ночной зверек.
Голос Аллы шелестел в трубке: рассказывала какую-то ерунду. Зайцев запнулся о внимательный взгляд Нефедова.
– Ага. Пока, – ответил он трубке.
И кивнул ему:
– Садись. Садись, – полувопросительно повторил Зайцев.
Нефедов не сел. Но и не уходил. Желтоватая, со свернутой макушкой уступчатая гора на столе распространяла все тот же горьковатый запах разлагающейся бумаги. Кто-то из них должен был начать первым. Выйти из укрытия.
Нефедов явно ждал объяснений.
Просто так теперь его не развернешь и не отправишь.
– Я не помню, начал ты тогда уже у нас или еще нет, – заговорил и сразу соврал Зайцев. Он все прекрасно помнил. Его взяла досада. Он сразу почувствовал себя глубоко усталым от всей этой кадрили. От необходимости изворачиваться. Открывать еще один фронт лжи. И Алла еще вдобавок… Реальность раздваивалась, утраивалась, плыла.
– Товарищ Зайцев, – позвал Нефедов.
– Что?
– Когда? Вы сказали: тогда. Служил я тогда уже или еще нет. Когда?
И Зайцев ступил в этот разговор, как на лед.
– Был, в общем, у нас вызов. Убийство. Угол Невского и Садовой.
Он даже забыл назвать эти две старые городские улицы их советскими именами – 3 Июля и 25 Октября. «И к черту!» – сказал он себе.
– Убитая – Фаина Баранова.
Нефедов кивнул. Сонное совиное личико прояснилось.
Зайцев вынул из ящика стола папку с делом Барановой. Нашел фотографию трупа: на черно-белом снимке алая занавеска казалась серой, и от фигуры в черном уже не веяло почти оперной драмой. Женщина на снимке даже не больно-то выглядела мертвой – в своем кресле и с метелкой перьев в руке.
Развернул фотографию к Нефедову:
– Какого хрена, Нефедов, немолодой одинокой советской служащей вот так наряжаться?
– Сожитель? Любовник? – быстро отбил мяч тот.
Зайцев пожал плечами. Упоминать Елагин остров он не стал: небезопасно.
– Говорили с соседями по коммуналке. Не упомянул никто сожителя или кавалера.
– Я знаю, – почти нахально ответил Нефедов. – Я же с ними и говорил.
– А, верно. Значит, ты уже служил, – притворился Зайцев. – Странно.
– Я рапорт писал.
– Да?
Зайцев для вида полистал папку с делом Барановой.
– Нет что-то никакого твоего рапорта. Ладно, не важно. Не суть. Ты с соседями говорил, другие тоже говорили. В общем, ясно: нет там никакого сожителя или кавалера.
Нефедов смотрел на него недоверчиво.
Он как будто не решался высунуться из своего укрытия. Но Зайцев видел: тот же нетерпеливый инстинкт, видимо, не давал ему усидеть на месте. Тот же инстинкт, что науськивал самого Зайцева. Инстинкт, который заставлял забыть об осторожности. Обо всем, что не относилось к делу. Инстинкт, который говорил: след!
– В общем, Нефедов, это и есть – странное. Наряд ее весь этот. И дребедень эта в руках тоже. И сделано все очень ловко. Соседи не видели, не слышали…
– Или брешут, – тихо вставил Нефедов.
– Или брешут, – охотно подтвердил Зайцев. – Но только пальчиков или других зацепок тоже нет. Ловкий, видимо, гад. Или гады. А такая ловкость, она только с опытом приходит. Соображаешь?
Нефедов кивнул.
На секунду что-то прикинул. Молча встал, подошел к груде папок. И быстро принялся перебирать – бросая короткий взгляд на обложку дела и тотчас роняя папки на пол одну за одной.
Видимо, решил пересмотреть свой отбор.
Вот какую-то перебросил на диван, обитый «чертовой кожей». Опять зашлепали папки на пол. Запах пыли и старья стал нестерпимым. Стал свербеть в ноздрях. Зайцев на миг даже посочувствовал Нефедову: каково ему вот так сидеть в архиве дни напролет.
Еще одна папка перелетела на диван. Мелькали руки Нефедова, белые и вялые на вид. Не врал ли он, что был акробатом? Что-то не похоже, чтобы эти маленькие белые каракатицы могли удерживать, подтягивать, бросать, цепляться и вертеть на трапеции все тело. Зайцев вспомнил, как Нефедов остановил вора на Сенной.
Третья папка упала на диван.
Нефедов кивнул на разоренные развалины на столе и на полу:
– А остальное – мимо.
Зайцев поразился. По его прикидкам, здесь были десятки папок. И Нефедов, похоже, знал их содержимое настолько остро, что смог просеять находки еще раз с одного только взгляда на обложку дела.
– Нефедов, ты в цирке не мнемонические ли фокусы показывал? – не сдержался Зайцев.
Хмурый взгляд был ему ответом. «Ага, шуток не любим», – подумал Зайцев.
Зайцев взял с дивана три отброшенные папки.
– Ты все-таки садись, – сказал он. – Набегаемся еще.
Они оба не заметили, что в разговор их впервые, вот так бочком вошло это «мы».
2
Три дела лежали перед ним.
Зайцев вынул и положил рядом снимки места преступления согласно датам.
14 апреля 1929 года.
Убитая – Карпова Ольга, 1912 г. р., студентка Технологического института.
Убитый – Недремов Петр, 1912 г. р., студент Технологического института.
Трупы обнаружены в комнате коммунальной квартиры на Международном проспекте. Комната принадлежала Недремову. Из этого отсутствия следов взлома на замке, а также из того, что оба учились на одном курсе, был сделан вывод, что Недремова и Карпову связывали отношения. Был обнаружен пустой флакон с этикеткой «снотворное». Дело было квалифицировано как двойное самоубийство – и закрыто.
1 января 1930 года.
Убитый – Фокин Леонид, 1899 г. р., музыкант в оркестре народных инструментов.
Труп обнаружен на скамейке Летнего сада. Высокая концентрация алкоголя в крови и выразительная дата (советские граждане все еще цеплялись за пережитки дореволюционных традиций и норовили отпраздновать Новый год застольем) ясно говорили: несчастный случай. Обычная русская, в сущности, история. Гражданин Фокин энергично проводил старый год и встретил Новый: напился, шел из гостей, присел, уснул – и замерз морозной ночью.
30 июня 1930 года.
Убитая – Сиротенко Наталья, 1894 г. р., служащая.
Убитая – Рохимайнен Тарья, 1910 г. р., работница артели, подрабатывала нянькой.
Трупы обнаружены в здании бездействующей церкви. По горячим следам дело раскрыть не смогли. К конкретным выводам следствие не пришло. А затем, как понял Зайцев, случилось убийство на Елагином, и уже стало не до того: отдел разгрузили, как смогли, дело быстро закрыли (Зайцев узнал лихой росчерк Самойлова) и списали в архив.
Двоих студентов Зайцев и сам вспомнил. Точно. Уже тогда, на вызове, на первом осмотре места преступления что-то ему показалось странным. Показалось – и вскоре перестало. В Ленинграде вообще было много странного. «Я странен, а не странен кто?» Гамлет это, кажется, говорил. Датский принц не знал, что такое революция, гражданская война, военный коммунизм, НЭП – когда всякий раз контуры жизни менялись неузнаваемо, когда «норма» стала словом, не имеющим отношения к жизни; а теперь вот и НЭП отменялся, и на его место шло что-то еще новое, невиданное.
Два других дела Зайцев не помнил вовсе. Еще раз глянул на даты. Верно, помнить и не должен. Он тогда сидел в тюрьме ОГПУ.
Между вторым и третьим снимками Зайцев положил фотографию из дела Фаины Барановой, май 1930-го.
Последним упал на стол снимок убитой Елены Карасевой, февраль 1931-го.
Итого пять.
Нет, шесть. Если предположить, что убийство на Елагином, октябрь 1930-го, тоже как-то относилось к этому ряду. Хотя какие у него доказательства? Пара фарфоровых статуэток из комнаты Фаины Барановой да неразборчивый шепот интуиции. Так что пока оставим, но не забудем, решил он.
Пять убийств, семеро убитых. Убитые: мужчины и женщины, одинокие и семейные, молодые и не очень, служащие и рабочие, образованные и неграмотные, партийные и беспартийные, русские, финка, еврейка. Они тем не менее как-то были связаны между собой, и связующая нить могла вывести к преступнику. Преступникам.