Гизо зажмурился. У него внезапно перехватило горло от странного, давно забытого чувства. Что происходит с его сердцем, почему возникло ощущение, будто она, эта женщина с гладкой и юной лебединой шеей, трогает его своими длинными пальцами?
Позднее, он увидит и узнает все ее морщинки, тайные и явные, услышит, как она плачет и смеется, вздыхает, молчит, спорит, ссорится… Но никакие, даже самые неприятные открытия уже не смогут искоренить любви, которая поселилась в его сердце с той первой встречи в доме герцога Брольи.
С этого вечера началась их дружба, их любовь, их связь.
Дарья Христофоровна была бесконечно благодарна своему новому другу, который искренне пытался вернуть ее к жизни. Но ей было мало нежной привязанности Гизо, чтобы вылечиться от боли в разбитом сердце. Она была лишена двух вещей, которые любила больше всего на свете: феерического, пьянящего занятия шпионажем и общества любимого, обожаемого принца. Его она не могла вырвать из сердца, как ни старалась.
Последняя любовь… это цветок, который никогда не увядает. Но растить его лучше в самом тайном цветнике сердца.
Вспомнит этот самый принц княгиню Ливен, напугавшую его на заре юности своей взрослой женской страстью, вспомнит, когда сам напугает своей взрослой мужской страстью девушку на заре ее юности… Вспомнит, когда к нему придет его последняя любовь!
Император Николай и князь Ливен требовали возвращения Дарьи Христофоровны в Россию. А она писала старому, верному, все понимающему лорду Грею: «Требуют, чтобы я вернулась… Но для меня жить в Петербурге то же, что идти на верную смерть. Как бы человек не чувствовал себя несчастным, он дорожит жизнью».
Следующее письмо доказало сэру Чарльзу, как относится к Дарье Христофоровне ее супруг, для которого главным было – не заслужить немилости императора. Князь Ливен даже не сообщил жене о новой трагедии – смерти сына Константина в ноябре 1837 года! Просто письмо, которое она отправила сыну, вернулось с пометкой о смерти адресата…
Примерно в это же время умер сын Франсуа Гизо, и Дарье Христофоровне пришлось отвлечься от собственных горестных мыслей, чтобы утешать верного друга.
В 1839 году князь Христофор Ливен отправился к праотцам. Благодаря щедрости двух старших сыновей, Павла и Александра, очень любивших и почитавших матушку, несмотря на закулисные игры вокруг нее, благодаря протекции брата, который помог ей получить пенсию от министерства двора, Дарья Христофоровна стала весьма богатой женщиной. Это ее порадовало: прежде всего потому, что она смогла дать приданое двум дочерям Франсуа Гизо, который находился в стесненных обстоятельствах. И Дарья Христофоровна была так рада признательностью девушек, что подумала: видимо, настала пора утихомирить сердечные содрогания, она и впрямь стареет, должна научиться находить утешение в покое и смирении…
«Как бы не так!» – хихикнула судьба.
Глава 15 «Мужчины… ненавижу!»
Соня лежала в постели и мучалась от вынужденного бездействия. Доктор, которого мольбами и рыданиями жены отец все же привел к чуть живой дочери и которому было заявлено, что девица свалилась с лестницы и пересчитала все ступеньки, не велел покидать постель раньше чем через две недели, потому что возможно потрясение мозга. К тому же Соня как-то раз взглянула на себя в зеркало: право, гиена, какую она видела на картинке, и то краше! Больше охоты смотреть на себя не было, но и вылеживаться две недели в этом доме, ставшем для нее ненавистном, тоже. Она бы ползком уползла зализывать раны где угодно, только не здесь, но жаль было мать, Варвару Степановну. Ей и так нелегко приходилось: отец мало того, что столп самодержавия (против этого его жена, собственно, не возражала, и Соня слегка презирала ее за темноту и социальную неразвитость), да еще и потаскун бесстыжий. Все знали, что он не стеснялся тащить к себе в постель привлекательных служаночек жены. А недавно Варвара Степановна привела познакомиться свою племянницу Тамарочку, приехавшую из Самары вдохнуть столичной жизни. Соне эта Тамарочка ужасно не понравилась: слишком уж хорошенькая. Вот кто была вылитая Вера Павловна из Чернышевского! Да жаль, только внешне. Никакого светлого ума и возвышенных чувств там и в помине не было. Проститутка Жюли из того же романа – сущий ангел по сравнению с этой девицей, мигом смекнувшей, что ее добрейшая тетя Варя до смерти надоела собственному мужу своей добропорядочностью, нелюбовью, даже ненавистью к светской жизни и вообще тем, что была самая настоящая клуша, курица. Домашняя наседка, высидевшая детей и решившая, что перестала быть женщиной. Неудивительно, что Лев Николаевич не может сдержать дерзких рук, масленых взглядов и жаркого шепота. Что уж там нашептал этой Тамарочке, неведомо, однако она вдруг стала глядеть на Варвару Степановну, как на старую мебель, выставленную за ненадобностью в чулан, и принялась вести себя в доме истинной хозяйкой. По приказу хозяина Тамарочку переселили из комнаты на антресолях в уютную спаленку, находящуюся дверь в дверь с комнатой самого Льва Николаевича, и тогда всем стало ясно, что происходит. Кухарка, старой хозяйке очень преданная, доложила, что Тамара Саввишна беспрестанно теперь во все дела мешается и даже в кухню хаживает, нос в кастрюли сует и как-то очень уж вкрадчиво выспрашивает, не готовят ли Варваре Степановне еду отдельно… Не иначе дурное задумала против тетушки, почуяла, что замаячила возможность губернаторшей сделаться!
Мамушка только плакала.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, когда бы Тамарочка не оказалась столь глупа, что начала принимать желаемое за действительное. Она напропалую трещала своим знакомым и родственникам о том, что Перовский вот-вот сделает ей предложение. Когда ее осторожно спрашивали, как же будет с Варварой Степановной, Тамарочка откровенничала: «Ой, да Лев Николаевич только и мечтает от нее избавиться, будет просто счастлив, если с ней что-нибудь случится!»
Тамарочка подзабыла, что родственники у них с Варварой Степановной общие, и знакомыми она обзавелась тоже с помощью тетушки. Пошли встревоженные слухи, которые долетели до губернатора.
У Льва Николаевича встал дыбом тщательно уложенный венчик волос на преждевременно оплешивевшей голове. В тот же день Тамарочку отправили в Самару, и в доме на некоторое время наступило затишье.
Однако Соня прекрасно понимала, что отец не изменился. Он просто притих, пережидает время, чтобы утихли слухи, ужасно вредившие его карьере.
Карьера! Само это слово было отвратительно Соне. Точно так же она ненавидела родительский дом, и царивший там уклад. Она ненавидела лицемерие, а отец был первейшим из лицемеров. Из-за чего он избил дочь? Из-за ее тяги к свободной любви. А сам чему предавался со служанками и с той же Тамарочкой? Почему ему можно, а Соне нельзя? Потому что он мужчина, а она – женщина?
Соня чувствовала, что ее охватывает ненависть к миру мужчин.
Тамарочка дура и гадина, но она не столь уж виновата – подлой ее сделала зависимость от мира мужчин, желание выслужиться перед ними.
Отец, слабовольный брат, трусливый «первый любовник» Сашка Романов… не царь, а студент, но и царя, и студента она ненавидела одинаково. Власть мужчин над женщиной, которая коверкает ее душу и натуру, – это тоже самодержавие, ненавистное половое самодержавие!
Все должно измениться. Женщины умнее, сильнее мужчин.
Мужчины годны лишь на то, чтобы получать от них удовольствие. Соня страстно желала испытывать это удовольствие вновь и вновь… Хорошо бы иметь такие же публичные дома для женщин, какие заведены для мужчин. И чтобы, только спустится вечер, на всех углах появлялись привлекательные юноши, они строили бы всем проходящим женщинам глазки и говорили: «Красавица, хочешь справлю тебе удовольствие?»
Соня подходила к зеркалу и разглядывала себя. На сей раз она считала не синяки, которые медленно, но верно сходили с лица. Она всматривалась в свои черты. Красавицей ее не назовешь, даже хорошенькой – с натяжкой. Мужчины смотрят на нее с интересом, если знают, что она губернаторская дочь. Но она мечтает уйти из дома. И если бы не жалость к матушке, только бы ее здесь и видели. Обязательно уйдет.
И что тогда? Она лишится покровительства отца – своего единственного достоинства, вызывающего мужской интерес? А как же получать удовольствие? Ведь до тех пор, пока мужчины не стали продавать себя за деньги, придется как-то стараться возбуждать их… Но как? Неужели всякий раз вынуждать их ноги ломать?
Ноги не ноги, а нужно научиться… научиться ломать самих мужчин. Подчинять их себе. Делать их своим орудием.
Орудием борьбы с ними же.
Глава 16 Месть княгини Ливен
Итак, наследник русского престола отправился в Англию. И тоска по нему, которую Дарья Христофоровна тщетно пыталась подавить, ожила в ее душе. Покой мирной жизни стал казаться ей смертным. Больше всего на свете захотелось – может, в последний раз! – увидеть обожаемого принца не в ледяной России, которую она могла любить только на расстоянии, а в милой Англии, где прошла ее молодость. Сердце Дороти воскресило все иллюзии и мечты. Увы… не удалось.
И что тогда? Она лишится покровительства отца – своего единственного достоинства, вызывающего мужской интерес? А как же получать удовольствие? Ведь до тех пор, пока мужчины не стали продавать себя за деньги, придется как-то стараться возбуждать их… Но как? Неужели всякий раз вынуждать их ноги ломать?
Ноги не ноги, а нужно научиться… научиться ломать самих мужчин. Подчинять их себе. Делать их своим орудием.
Орудием борьбы с ними же.
Глава 16 Месть княгини Ливен
Итак, наследник русского престола отправился в Англию. И тоска по нему, которую Дарья Христофоровна тщетно пыталась подавить, ожила в ее душе. Покой мирной жизни стал казаться ей смертным. Больше всего на свете захотелось – может, в последний раз! – увидеть обожаемого принца не в ледяной России, которую она могла любить только на расстоянии, а в милой Англии, где прошла ее молодость. Сердце Дороти воскресило все иллюзии и мечты. Увы… не удалось.
«Теперь более, чем когда-нибудь, все мои помыслы в Лондоне: у вас принц, которого я люблю всей душой, – писала она лорду Грею, и тот только головой качал при виде этого всплеска неосторожной, опасной откровенности. – У меня явилось сильное желание ехать в Англию, чтобы увидеть его. Но мне необходимо было узнать заранее, примет ли он меня так, как может ожидать этого вдова князя Ливена».
На этом месте сэр Чарльз усмехнудся. Ну что ж, хорошо и то, что Дороти опять окутала флером благопристойности прозрачные тайны своей души!
«Я обратилась к графу Орлову[9], но письмо мое осталось без ответа. Молчание графа Орлова служит доказательством, что свыше отдан приказ, чтобы принц ничем не выразил, что помнит те хорошие и дружеские отношения, которые прежде существовали между нами. Поэтому я не могу ехать туда, где он…»
«Бедная моя Дороти, – подумал лорд Грей. – Кому было нужно отдавать какие-то приказы, чтобы заставить принца Александра скрывать свои чувства?.. Принц просто не хочет, чтобы Дороти ехала туда, где он».
В общем, он был прав, но не в данном случае.
Дарья Христофоровна и лорд Грей даже не подозревали, что ни ее любимый принц, ни сам Николай были здесь ни при чем. Молчанием Орлова княгиня Ливен была обязана Меттерниху, с ним Орлов в то время очень близко общался, пытаясь привлечь Австрию к новому союзу с Россией. Меттерних по-прежнему оставался фактическим лидером всех консервативных сил Европы и прямо заявил, что, если русские не хотят снова ссориться с Пальмерстоном, им не следует допускать визита княгини Ливен в Лондон.
«Вот так-то, любезная моя Доротея! – злорадно размышлял Меттерних. – Получила? Это тебе от Клеменса Лотера за свободную Грецию! Как говорят твои соотечественники, долг платежом красен!»
Но Дарья Христофоровна о происках бывшего, уже забытого, но злопамятного любовника ничего не знала, поэтому негодование ее обратилось на Александра. Лишить ее даже такой малости, как встреча, невинная встреча! Ведь он же прекрасно знает, как она любит ее. Согласна с его равнодушием и даже неприязнью, все прекрасно понимает и благословляет его за все, за все. Но нельзя же быть жестоким, несправедливым, трусливым, в конце концов!
Обида прочно прижилась в душе Дарьи Христофоровны, а вскоре она превратилась в настоящую ярость. Это произошло, когда княгиня Ливен узнала о встречах своего возлюбленного принца с юной английской королевой Викторией и о совсем не протокольном интересе, который испытывали друг другу эти двое.
Виктория взошла на престол в 1837 году после смерти короля Вильгельма Четвертого, ее дядюшки. Ее другом, воспитателем и советчиком являлся лорд Мельбурн. Муж Кэролайн Лэм и кратковременный любовник графини Дороти Ливен, в курсе всех дел которого княгиня Ливен находилась благодаря лорду Грею. Княгиня даже порою переписывалась с самой Викторией, которую помнила еще девочкой. И теперь Дарья Христофоровна жестоко кляла себя за то, что сама невольно заронила в сердцах этих двух молодых людей интерес друг к другу. Хотя она, пожалуй, в данном случае преувеличивала силу своего влияния. О Виктории принцу она всего-то и сказала, что это «красивая, элегантная, очаровательная девушка, с глубокими синими глазами, приоткрытым ртом, белыми ровными зубами». Правда, к письме к молоденькой английской королеве Дарья Христофоровна отчасти дала волю чувствам и написала, что сын русского императора – самый очаровательный из европейских принцев, и трудно представить более красивого юношу с прекрасными манерами. И все равно – решающее значение имела их личная встреча.
Виктория признавалась лорду Мельбурну, что не ожидала встретить в лице принца столь обворожительного молодого человека.
Вместе с русским цесаревичем в Лондон прибыли также и другие женихи – принцы Оранские, был тут и давно прочившийся в мужья королеве ее кузен, герцог Альберт Кобург Гота. Однако Виктория была всецело поглощена Александром, не обращая внимания на иных претендентов. Ей очень нравился принц, он выглядел таким естественным и веселым, ей было легко с ним!
Молодые люди упивались обществом друг друга. Виктория даже осмелилась пригласить Александра на приватную беседу, без свиты, чего не делала никогда. Вскоре молодые люди сели на лошадей и отправились на прогулку в парк.
«Я танцевала с ним… Я покинула бальный зал в три часа ночи с четвертью, очень счастливой, с сердцем, полным радости Я не могла спать до утра…» – такими записями изобиловал в то время дневник Виктории.
Дневник вела не одна она. Адъютант Александра, подполковник Симон Юрье€вич, записывал с искренней тревогой: «Царевич признался мне, что влюблен в королеву и убежден, что и она вполне разделяет его чувства. Я просил его дать мне несколько дней на размышление».
В эти несколько дней состоялся стремительный обмен депешами между Лондоном и Санкт-Петербургом, а также между Лондоном и Парижем.
Лорд Грей информировал Дороти о случившемся. Она едва не лишилась сознания от ревности! При этом сознавала, что Александр не женится на Виктории: ведь это будет означать отречение от русского престола. Дарья Христофоровна ревновала не к их союзу, а к этой любви. Она должна погубить любовь в его сердце. Но как, каким образом? Опорочить перед ним Викторию? Но княгиня Ливен – последнее в мире существо, от которого Александр примет совет. Надо поступить хитрее. Заставить Викторию нанести ему такое оскорбление, от которого он нескоро оправится и даже думать о ней не захочет. И через лорда Грея Дарья Христофоровна отправила приватное, секретное письмо лорду Мельбурну.
Тем временем эта новая любовь все более властно завладевала сердцем Александра. Какая там Мария Дармштадтская?! Он и думать о ней забыл. Виктория победила Марию… как ей и было положено, согласно значению ее имени.
Полковник Юрье€вич, обеспокоенный до крайности, писал в дневнике:
«Великий князь опять огорчил меня. Я сказал ему, что этот брак совершенно невозможен. Я прибавил, что в случае такого поступка ему придется отказаться от своей будущей короны и совесть никогда не позволит ему сделать это. Он согласился со мной. Но было ясно, что он очень страдает. Выглядел бледным и несчастным… У меня нет ни малейшего сомнения, что если бы царевич сделал предложение королеве, она без колебаний приняла бы его».
Юрье€вич обратился к бывшей гувернантке Виктории, баронессе Луизе Лезхен, с которой королева была очень близка. «Она сказала мне, что Ее Величество призналась ей в своих чувствах к великому князю. Он – первый, в кого она влюбилась. Она чувствует себя счастливой в его присутствии и просто обворожена его видом и пленительным обаянием. Боюсь, она примет его предложение».
И вдруг Виктория изменилась. Стало известно, что она имела очень нелицеприятную беседу со своим наставником лордом Мельбурном.
«Он сказал: «Мне кажется, великий князь не выглядит хорошо, уж слишком он бледный», – писала в своем дневнике королева. Характеристика, данная лордом, безусловно, была с подтекстом. Подразумевалось, что Англии нужен более здоровый принц-консорт, который бы сумел дать здоровое потомство.
Виктория в свои двадцать лет уже знала, о чем может королева писать в своем дневнике, а о чем нет. Поэтому в Лету канула суть ее беседы с лордом Мельбурном. А между тем тот очень осторожно намекнул на некую государственную тайну России, которая стала ему известна. Тайна касалась происхождения Александра Николаевича, а также и его отца и деда. Лишь некоторые, самые осведомленные лица в России знали, что Павел – не сын императора Петра Федоровича Третьего. Его отцом открыто называли фаворита императрицы Екатерины Великой Сергея Салтыкова. Но это было бы полбеды! Вероятно, что Павел – не сын также и Екатерины! Ребенок ее и Салтыкова родился мертвым, и тогда императрица Елизавета, не желая допустить гибели династии, подложила в императорскую колыбель первого попавшегося в ту же ночь ребенка. Простолюдина, чуть ли не чухонца из деревеньки Котлы, все жители которой были в ту же ночь вывезены в Камчатку, а сама деревня стерта с лица земли.