На головке младенца обнаружилась поросль очень коротких волос, по большей части светлых, но при этом узкая черная полоска пролегла ото лба к темени. Личико младенца было сморщеным и уродливым, а тело показалось Люгеру чересчур крупным для новорожденного. Внешне это был здоровый человеческий ребенок, хотя из-за его размеров матери пришлось помучиться. Мальчик. Сын.
Люгер осознал, что теперь у него появился наследник. Однако тот все еще не издавал ни звука. Ужасное опасение, что младенец мог родиться мертвым, вскоре рассеялось. Стервятник глядел на него не отрываясь, пока не убедился в том, что ребенок дышит.
Спохватившись, он перерезал пуповину и не поверил своим глазам. Мальчик попытался отползти от матери, и ему это удалось. Он оставлял на простынях влажный слизистый след. Своими еще бессильными пальчиками он прикоснулся к одежде отца, и Люгер не сразу решился взять сына на руки. Безмолвная и сосредоточенная настойчивость слепого младенца настораживала его, да и смутила бы кого угодно. В ней было что-то неотвратимое и жутковатое, как проявление чужой ВЗРОСЛОЙ воли… Измученная Сегейла лежала с закрытыми глазами и не видела этого, чему Слот был даже рад.
С растерянной улыбкой он наблюдал за своим ребенком. Новый мужчина из рода Люгеров пришел в мир, который был полон соблазнов, тайн и смертельных опасностей. И если мальчик вырастет хоть немного похожим на деда и отца, то пусть его враги проклянут эту ночь.
Знай Стервятник, какая судьба ему уготована, он вряд ли улыбался бы.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЗИМА 3000 ГОДА
Глава пятая Ночь оборотня
Наступил роковой для Люгера год. В лучшем случае Стервятнику оставалось прожить триста шестьдесят четыре дня, но каждый из них мог оказаться для него последним.
Впрочем, еще задолго до того, как вселенские часы принялись отсчитывать остаток его жизни, Слот испытал на собственной шкуре, что предопределенность смерти может быть худшей из пыток, терзающих далекого от святости человека, — пыткой, лишающей сна, отравляющей любовь, разъедающей душу… Его разум создавал новые орудия самоистязания. А между тем наказание, неизбежность, приговор, не подлежащий пересмотру, — все заключалось в одном маленьком, едва заметном знаке на ладони. И хироманты, которые видели его, были единодушны в том, что Люгер отмечен клеймом почти непреодолимого проклятия.
Люгер менялся, но не осознавал происходивших в нем самом перемен. Вернее, он даже не задумывался об этом. Он стал равнодушен ко многим радостям жизни, в последнее время почти не покидал поместья, превратился в подозрительного мрачного отшельника — и в конце концов жизнь Сегейлы сделалась невыносимой.
Этому предшествовали пять лет постепенного погружения в апатию — пять совсем не радостных, порой тоскливых, порой казавшихся слишком долгими, но очень быстро истекших лет, на протяжении которых существование родителей скрашивал только маленький Морт Люгер. В четырехлетнем возрасте он заставил Стервятника забыть о зловещем месте, в котором ребенок был зачат, и о том пагубном влиянии, которому он скорее всего подвергся еще в материнской утробе. Это был игривый, сильный, жизнерадостный и ласковый мальчик, не знавший скуки.
Люгер наблюдал за ним, и часто собственная подозрительность начинала казаться Слоту бессмысленной и совершенно излишней. Когда-то он, вызывая раздражение Сегейлы и подвергая очередному испытанию ее любовь, настойчиво пытался отыскать в облике Морта хотя бы слабый намек на давнее колдовство, но уже год как бросил эти нелепые попытки.
Его сын не убил ни одной живой твари, в мальчике не было злости, отчужденности или хотя бы настороженности. Стервятнику еще предстояло ввести его в высший свет Элизенвара, полный явной и скрытой жестокой борьбы, для которой коварство было необходимо, как воздух, и дать сыну первые уроки выживания. Он учил Морта обращаться с миниатюрным оружием, но до сих пор эти занятия казались мальчику всего лишь игрой — может быть, немного утомительной и странной, потому что без намерения убить игра выглядела совершенно бесцельной.
У маленького Люгера, еще не изведавшего таинства Превращений, отросла фамильная грива пепельных волос, испачканная единственной черной прядью, что иногда, при определенном освещении, вызывало жутковатое впечатление, будто темноволосый ребенок внезапно поседел. Серые глаза Морта взирали на все окружающее с детской непосредственностью и были полны завороженности миром, к которому его отец уже давно не испытывал ни малейшего интереса.
От Сегейлы сын унаследовал смуглую кожу, совершенные черты лица, мягкость в обращении и умение не раздражать Стервятника назойливыми просьбами. Но с наступлением года, отмеченного символом смерти, идиллия закончилась.
* * *Слот Люгер ждал своей последней зимы и оттягивал срок оплаты по долгам, как будто торговался с роком. Из месяца в месяц он откладывал поиски Люрта Гагиуса, а также своего отца; он отказался от тщеславных замыслов вернуть принцессе Тенес трон Морморы и постарался забыть о существовании Серой Стаи и обманутого им министра Гедалла. Стервятник дал себе слово взяться за все более или менее серьезные дела лишь в том случае, если ему удастся избежать предначертанной гибели.
Близость смерти избавила его от излишней суетливости; сделались незначительными многие вещи, которые кажутся чрезвычайно важными людям, не ведающим своей судьбы. Возможно, кто-нибудь другой на его месте стал бы философом, убийцей, пропойцей, странствующим монахом или завсегдатаем публичных домов, но Слот не видел смысла в молитвах, не искал утешения в трясине пустых слов, равно как в добрых или дурных деяниях, и, кроме того, всегда ненавидел лживые речи попов — да и любых других «утешителей». А когда становилось совсем уж тоскливо, он вспоминал о том, что у него есть Сегейла…
Он отдалился от немногих друзей в Элизенваре, бывшие любовницы позабыли о нем, шелест карт и стук катящихся костей больше не вызывали в нем азартного трепета, а вино погружало его в глубочайшую меланхолию. Чем больше он пил, тем мрачнее становился. Скрытный образ жизни усугублял мизантропию, которая имела давние корни; расслабиться и забыть обо всем плохом Люгер не мог даже в объятиях любимой женщины.
Что это было — наваждение? Губительное влияние? Почти удавшаяся попытка похитить его душу? Необъяснимая, тяжкая угнетенность… Стервятник стал бесчувственным, язвительным, опустошенным, угнетенным, безразличным ко всему, кроме приближающегося конца. Бессонница медленно подтачивала его здоровье…
Бедная Сегейла! Разве он знал о ее муках?.. Она ни за что не оставила бы его, даже если бы он открыто издевался над нею. Прежде она любила Стервятника, несмотря на его измены, и сейчас нашла бы в себе силы смириться с его безумием. В последние месяцы он пренебрегал ею, но она простила ему и это.
Постепенно она осознала, что делит ложе с живым трупом. Сила, еще оставшаяся в нем, была подобна блуждающим огням на болотах — лживым, холодным, бледным… С некоторых пор он ни на минуту не расставался с земмурским мечом. Даже в постели Люгер клал его рядом. Это было хуже, чем измена. Сегейла почувствовала себя лишней. А Стервятник продолжал вести заведомо проигранную войну с самим собой. Он был раздавлен будущим, забыв о том, что для человека существует только настоящее…
Все больше времени Сегейла проводила в Элизенваре. Она гостила у людей, с которыми сблизилась тогда, когда Люгер еще не пренебрегал светскими обязанностями и развлечениями. Так как большинство родов не могли похвастаться абсолютной чистотой крови, а крупные состояния имели неправедное происхождение, супруга Стервятника не была отвергнута никем из его старых друзей. Им пришлось умерить свое любопытство и свыкнуться с тем, что ее прошлое оставалось тайной. Правда, дом советника Гагиуса был закрыт для нее. Этот пробел с лихвой восполняло общение с вдовой Тревардос и усиленное внимание супругов Тротус, которые взялись опекать Сегейлу — видимо, от пожиравшей их скуки…
Все приходит невовремя или слишком поздно. У Стервятника завелись деньжата, но они лишь обеспечили ему кое-какие удобства. Теперь Люгер мог позволить себе нанять слуг. Как он и предполагал, найти их оказалось непросто даже в Элизенваре. В конце концов на переезд в поместье согласилась пожилая чета Баклусов, лучшими рекомендациями которым послужили флегматичность и безразличие ко всему, кроме денег.
Позже выяснилось, что Эльда Баклус была неплохой кухаркой, а ее муж Густав нравился Слоту тем, что питал глубочайшее презрение к всевозможной нечисти. Втайне от хозяина он боролся с излишками запасов в винном погребе, зато Люгер мог быть уверен, что слуга не сбежит от него, если у кого-либо из местных «доброжелателей» вдруг развяжется язык.
За три года, прожитые в поместье, Эльза и Густав назубок выучили привычки и тяжелый нрав хозяина. Слуги понимали Стервятника с полуслова и старались как можно реже попадаться ему на глаза. Это устраивало всех, за исключением Сегейлы. Морт был еще слишком мал, чтобы замечать гнетущую атмосферу, воцарившуюся в старом доме, а Люгер слишком погружен в Книгу Судеб, написанную пылающими буквами в адском хаосе собственного мозга, чтобы обращать внимание на страдания единственного любившего его существа.
* * *Третий день второго месяца 3000 года от Рождества Спасителя ничем не отличался от семи предыдущих. Конец зимы, низкое тяжелое небо, тусклое негреющее солнце, мертвая природа вокруг. Хорошее время для смерти…
Люгер редко выходил из дома и уже полгода как не покидал его ночью.
Он провел этот день в библиотеке, возле растопленного камина, среди горящих свечей, которые отодвигали внешний мир за пределы освещенного пространства. Задернутые темные шторы на окнах не пропускали внутрь печальных солнечных лучей. И время суток становилось неопределенным, искусственные сумерки — бесконечными, одиночество — неизбывным и почти уютным, а вино — янтарным. Тишину нарушали лишь привычные звуки: треск поленьев в камине, шелест перелистываемых страниц… Иногда до ушей Люгера доносился лай резвящихся молодых псов из своры, которая появилась в поместье вскоре после рождения Морта.
Когда раздался голос Густава, выпускавшего собак из вольера, Стервятник отложил книгу, не без сожаления выбрался из своего глубокого кресла и подошел к окну. Он раздвинул шторы и долго смотрел на заснеженный лес в сумерках, казавшиеся стеклянными деревья парка, призрачное отражение лунного диска, будто замороженного в глубине скованного льдом пруда…
Внезапно два черные птичьи силуэта пронеслись мимо окна. Слот отшатнулся, а затем снова приник к холодному стеклу. Глухо захлопали крылья. Он вглядывался в небо, пытаясь увидеть птиц. Тщетно. В сердце зашевелилось недоброе предчувствие. Прошлое все-таки нашло способ напомнить о себе.
Люгер уселся в кресло и наполнил бокал вином из стоявшей рядом бутылки — уже на три четверти опустевшей. Сегейла не вернулась с наступлением темноты, и это означало, что она приедет в лучшем случае утром.
Эльда негромко поинтересовалась из-за двери, не спустится ли хозяин к ужину. Люгер послал ее к черту и углубился в трактат пятнадцатого века по арифмомантии. Он пытался отвлечься от навязчивых мыслей, занимая ум сложными вычислениями, но ему не удавалось надолго вырваться из замкнутого круга.
Тем временем Морт, полностью предоставленный самому себе, проник в Зал Чучел и бродил среди покрывшихся пылью экспонатов. Погруженное во мрак помещение хранило мрачные тайны, но Морт не испытывал страха.
Темная сторона его души ликовала — наступил час пробуждения.
* * *Полночь.
Остывающая спальня.
Сквозь щели между шторами просачивается робкий свет.
Луна, маленькая, ослепительная и ледяная, висела высоко в небе, но не освещала большую кровать, на которой спал Стервятник. Впрочем, его состояние нельзя было назвать сном. Он был погружен в забытье, вызванное нервным истощением. Постоянное тревожное ожидание не позволяло ему заснуть по-настоящему; он довольствовался мелькающими в дремотных омутах кошмарами и зыбкими сочетаниями теней, которые таились в углах комнаты.
В доме все стихло. Хорошо обученные псы охраняли поместье от непрошеных гостей, но, как выяснилось, враг притаился внутри. Изрядно подвыпивший Густав и Эльда мирно отошли ко сну.
Детская находилась рядом со спальней Люгера. Таково было желание Сегейлы, и с ее отъездом ничего не изменилось. Люгер заглядывал к сыну незадолго до полуночи и видел, что Морт спокойно спит. На лице мальчика застыла безмятежная улыбка. Можно было подумать, что его сновидения приятны и легки, как теплый летний ветер.
Люгер мог только позавидовать ребенку. Сам он, пытаясь уснуть, будто погружался в багрово-черный туман… И все же он сделал еще одну попытку. Раздевшись, он лег, смежил отяжелевшие веки и ощутил под ними жжение — горели воспаленные глаза. Затем начались привычные кошмары: он повторял свой путь в подземельях Фруат-Гойма, однако с гораздо меньшим успехом, чем это было наяву.
Он не услышал, как часы пробили полночь, но что-то вырвало его из власти одного кошмара, чтобы сразу же ввергнуть в другой. И если прежний был почти безобиден, то новый приобретал черты непоправимой реальности.
Сначала Люгер почувствовал чье-то присутствие. С трудом открыл глаза — и тут его наконец настигло старое проклятие. Он понял это мгновенно, хотя многого нельзя было разглядеть при тусклом лунном свете. Во всяком случае, увиденного хватило Стервятнику, чтобы испытать весь ужас обреченности.
Люгер разинул рот в беззвучном крике.
У него осталась всего секунда, но за эту секунду он успел осознать, как именно ему предстоит умереть, и его воображение — будто посланец, принесенный в жертву, — проделало весь скорбный путь между жизнью и смертью.
Он увидел Морта, бесшумно подкравшегося к нему и уже поднявшего руки для удара. Мальчик держал отцовский стилет, и он наверняка не ошибся в выборе (а может быть, в нем проснулся инстинкт убийцы): вонзить такой клинок в незащищенное тело мог даже ребенок. Но при этом в облике Морта не осталось ничего детского. Неестественная бледность, ледяная отстраненность, по-звериному пустые, мерцающие отраженным светом глаза. И еще неописуемая улыбка…
Неотвратимость.
Люгер услышал, как Морт резко выдохнул сквозь стиснутые зубы, — и стилет устремился вниз, чтобы вонзиться в сердце Стервятника. Клинок сверкнул, как молния.
За это ничтожное мгновение Слот не успел даже шевельнуть рукой. Однако его смерть не назовешь быстрой и легкой. Мыслей не было, и свою чашу страданий он испил одним глотком — зато сразу до дна и безо всякой надежды на спасение.
Истина вспыхнула, как яростное солнце, опалила мозг, затем Стервятник рухнул в невыносимо жуткую пропасть мрака. Месть оборотней все же настигла его спустя несколько лет, и она оказалась предельно изощренной. Люгера убил его собственный сын, причем сделал это с улыбкой, от которой даже у стороннего наблюдателя зашевелились бы волосы на голове.
Однако свидетелей преступления в спальне не было — по крайней мере ЖИВЫХ свидетелей…
Боль.
Испепеляющая боль.
Боль настолько сильная, что после возможны только разрушение, распад, небытие….
Бесконечное голубое пространство на миг открылось перед Люгером. Океан нездешнего покоя. Опрокинутое небо запредельности… В этом небе, будто россыпь угасающих утренних звезд, возникло и тут же исчезло земмурское имя.
Люгер не осознавал, что опять прибегнул к помощи проклятых рыцарей; зато он помнил, что достиг возраста, в котором должен был умереть, — и все хироманты предсказывали ему гибель. Его наивная вера оказалась сильной и непоколебимой, а смерть действительно ждала рядом — но в последний момент кто-то захлопнул дверь, не давая ей войти, и не позволил Люгеру погрузиться во тьму вечности, избавляющую от страданий.
* * *…Он лежал посреди пустыни, затянутой красным туманом.
Обитатель ада склонился над тем, кто едва не стал мертвецом, угодившим в самое подходящее для него место. Неподвижные глаза Стервятника были устремлены в небо. Сердце его не билось, и кровь застыла в жилах. Время текло мимо безбрежной рекой, а Люгер был островом, не подверженным этому течению.
Изъеденная оспой луна, висевшая над ним, вдруг приблизилась и оказалась лицом старого земмурского рыцаря. Осыпая Стервятника проклятиями, звучавшими как звериное рычание в звенящей тишине, рыцарь протянул руки к бездыханному телу…
Смерть по-прежнему ждала за тонкой дверью.
Но плоть еще не стала пеплом. И не было боли, которая могла бы напомнить о минувшей пытке…
Тлеющая жизнь. Пробуждение, похожее на новое рождение. Однако эти мгновения омрачены жестокой игрой неумолимой памяти…
Люгер пошевелился. Даже двигаясь, он не ощущал себя, словно был кукловодом и марионеткой одновременно. Он приподнял голову и увидел, как рыцарь медленно вытащил стилет из раны под его левым соском. Кровь на клинке сразу же почернела и осыпалась, будто пыль или зола. И вскоре стилет снова отливал опасным блеском. Стервятник слишком хорошо разбирался в оружии, чтобы поверить в свое возвращение из мертвых.
Тем не менее черный знахарь продолжал колдовать над его телом. В какой-то момент стилет превратился в обсидиановый нож, а в другой руке рыцаря появилось извивающееся серое существо со вспоротым брюхом и вскрытой грудной клеткой, внутри которой билось фиолетовое сердце.