Пенсионер наш собрания поначалу посещал, но ни к одной из партий не примыкал, никакого определенного мнения не высказывал, был ведомым и податливым, как князь Багратион в день Шенграбенского сражения, каким его описал Лев Толстой. Если бы были среди дачников знатоки Толстого, то они бы непременно отметили, что однажды багратионовская податливость пенсионера-бетонщика сменилась багратионовской же выверенностью действий и бесстрашием. Но Толстого читали мало, прямо скажем, совсем не читали, хоть отдельные тома его и полные собрания на многих дачках валялись среди ненужного барахла и продуктов мышиной жизнедеятельности. Да и никто за пенсионером не наблюдал, кроме одинокой пожиловатой внучки третьего зама председателя забытого минтяжгормашпрома, толстухи с волосатыми ножищами. Но и эта Толстого не читала, а читала газету «Тайная власть» и временами «Анжелику» по не помня какому разу. Будь она посообразительнее, не толстоведка даже, то бы заметила, что туманность и неактивность приглянувшегося ей пенсионера на общих собраниях говорит лишь об одном – в человеке зреет нечто, возможно, пустячное, а возможно, что и такое, что все вверх тормашками перекувырнет.
Посещая собрания садоводов, вслушиваясь в исторгаемые официальными ртами формулировки, разъясняющие все достоинства отъема и компенсаций и означающие для него потерю единственного жилья, пенсионер вперед не лез, но выбор свой сделал. А когда сделал, собрания забросил. Исчезновения его никто, кроме неказистой внучки третьего зама, которая туда только ради него и ходила, не заметил. Уединившись в саду, пенсионер проинспектировал плодоносящие деревья, которые сажал когда-то с родителями и которые теперь обещали оценить по рыночной стоимости. Замазал трещины, образовавшиеся после зимы, побелил стволы, удобрил разведенным куриным пометом. Он обошел дом, которому несколько лет назад, еще до отказа от доли в квартире, сделал с помощью двух подсобников-таджиков новый монолитный фундамент. Спустя десятилетия весенних перекосов, дом стоял ровно на ворочающейся после зимней спячки земле.
Две спаленки первого этажа, кухня, совмещенная со столовой, и чердак были порядочно захламлены. За десятилетия существования дома его фаршировали всем ненужным в городе, что было жаль выбросить. Кроме того, после отказа от квартирной половины пенсионер перевез сюда все личные вещи, письменный стол, книги. Его небогатое имущество дополнило два старых, похожих на обмылки холодильника, три буфета, два из которых в свое время отдала склонная к частой смене мебели городская соседка Райка, разбитная мотовка, бойкая медсестра, привезенная с фронта видным военачальником. Кресла виновато разевали продавленные, подранные местами, заваленные хламом сиденья, рожки и висюльки люстр мохнатились пылью, чашки темнели дурно отмытыми от чайного налета лонами.
Выдвигая ящики стола, перебирая старые бумаги, свои дипломы и аттестаты, охотничьи патроны, оставшиеся от сданного по доброй воле в годы государственного запрета ружья, старые пропуска и фотографии, импортный бумажник из вонючей свиной кожи, даренный отцом, огрызки карандашей со срезанным точилкой до середины словом «Архитектор», отцовские награды, которые невестка хотела зажать, но младший ее заткнул, читая давнишние, почему-то сохранившиеся открытки и неразборчивые рецепты, силясь вспомнить абонентов ветхих записных книжек, хозяин этой без пяти минут изъятой собственности уже знал будущее.
Скрупулезно подсчитав сбереженные остатки невесткиной подачки, он взялся за расчет кубометров пространства дома и пустоты под ним. Залезши в оставленный для ремонтных нужд проем в фундаменте, он ползал под полом, где вскоре соорудил надежную ячеистую конструкцию из арматуры. Железные пруты перевязывал проволокой, оставшейся еще от литья первых фундаментных свай. Тогда он волок проволоку от станции, надев на шею венком, который вполне бы мог стать похоронным, такая тяжесть. Но допер, с детства любил преодолевать трудности, все хотел героев отцовских фронтовых баек перещеголять, особенно тех, про кого отец после двух по пол-литра бурчал мрачным шепотом человека повидавшего, но непричастного и совестливого, про смертников из штрафбатов. Когда армирование подпольной пустоты было завершено, он вызвал бетономешалку и заполнил пространство серой гущей самой крепкой, какую смог достать, тысячной марки. Водила бетонного миксера удивился, решив, что старикан того, пошатнулся умом, но, получив оплату, дело сделал, сунул заляпанный желоб в отверстие лаза и в две ходки устроил под домом монолитную, полуметровой высоты плиту.
Увидев столь нерациональное, на фоне грядущего сноса, вложение, граничащие с пенсионером собственники решили, что он свихнулся, и оставили его в покое и только на продолжающихся собраниях вспоминали иногда, что дед с пятьдесят шестого участка решил на склоне лет перевести сбережения в бетон. Возрастная внучка третьего зама чесала жирные волосатые икры и грустила. Недавно она придумала повод познакомиться с пенсионером и приволокла ему саженцы осенних цветов, но, не решив постучаться в калитку, просто приткнула клубни с культями стеблей возле забора.
Слух о дороге тем временем вспыхнул и угас, никаких инициатив строители не проявляли, уполномоченные к садоводам не являлись, официальные уведомления не поступали. И людям стало казаться, что ничего не случится, что все отменилось и государство про них счастливо забыло. Такое бывает перед бурей, когда порыв ветра рванет листья, опрокинет садовый зонт и вдруг стихнет, и когда сбитые с толку обманчивой тишиной божьи твари высунутся из своих нор, гром сотрясет мир и небо разразится затопляющими потоками. Так и случилось, когда взбаламученный слухами поселок стал затягиваться гладью привычного уюта, на доске объявлений появился плакат с утвержденным планом строительства и сроками реализации.
Пенсионер на душевные метания не отвлекался. Он закупил внушительный ворох арматуры сантиметрового сечения, завалив железными вермишелинами лужайку, заказал еще проволоки, лопат и прочих инструментов, а главное – завез множество мешков с прочнейшим, с проверенного завода, цементом, песок, гравий и оранжевую электрическую бетономешалку. Внимательно пересчитав и любовно ощупав мешки и прутья, он расплатился с темноликими грузчиками и на следующий же день приступил.
Чтобы испытать покупки и оживить в памяти рецепты, он замешал сначала немного и заполнил ящики Райкиного комода. Ничего не вытащил, плюхнул поверх своих, сохраненных матерью, школьных дневников и прочего сентиментального сора. Бетон застыл быстро, превратив комод в недвижное многокилограммовое тело. Пока заново разворошенные плакатом жители поселка собирали подписи, покорно паковались или пили по углам сорокаградусную, он стал потихоньку нарезать арматуру на куски нужной длины и наполнил железной клетью одну из спален, бывшую комнату младшего, заколотив предварительно окна. Мысленно одобрив результат с комодом и уточнив немного пропорции в сторону сокращения доли песка, он, с помощью лично сконструированного желоба, затопил спаленку через оставленное в окошке отверстие. По мере поступления смеси в недавно еще обитаемое помещение доски затрещали, стенки стало распирать, через щели пробивалась серая вода. Пол надежно подпирала предусмотрительно устроенная плита. Пенсионер замешивал и заталкивал серую массу в проем до тех пор, пока спаленка брата не превратилась в сплошной куб, вмуровавший в себя мебель, люстру, половики и давно пылящийся под кроватью эмалированный со сколом ночной горшок.
Когда бетон перестал помещаться в дыру, а стал, наоборот, лезть наружу, пенсионер огляделся в поиске, чем бы заделать. На глаза попалась старая, рыжая с темными пятнами хлебная доска. Он взял ее за рукоять и невольно всмотрелся, кажется, еще мать покупала. Он смотрел на иссеченную поверхность доски; ему показалось, что перед ним зеркало.
Прихватило спину. Несколько дней валялся, не мог разогнуться. Встав на ноги, поехал в город, купил электрический массажер и продолжил заполнять пустоты жилища быстро твердеющей, широко применяющейся еще древними римлянами строительной смесью. Так появился книжный шкаф, заполненный вместо книг неподъемными блоками, гардероб, в котором материнские платья и отцовский китель потеснил застывший параллелепипед. Один из двух обмыленных холодильников тоже послужил прекрасным вместилищем для ноль восемь куба и лежал теперь обесточенный и слегка удивленный, словно подавившийся едок.
Со времен незапамятного детства, которое в эти летние дни замесов и заливок часто всплывало в памяти, пенсионер все время сопротивлялся чему-то, но не так чтобы ожесточенно. Материнской опеке, надеждам, возлагаемым на него отцом, общественным нормам, но в основном самому себе. Вроде особенные фантазии его не обуревали, но он себя постоянно одергивал: охотничье ружье сдал, едва только вышел запрет, увлеченно читал о парусном спорте, да так книгами и ограничился, каждый год в отпуске отращивал бороду и каждый год сбривал накануне первого рабочего дня, избегал ярких и своенравных любовниц, чтобы не нарваться на скандал, за матерью ухаживал, хоть было и противно. Его воспитание входило в существенный конфликт с его сутью. В другую эпоху он бы стал монахом-скопцом, отшельником, китобоем, но замещение свелось к обливаниям холодной водой, лыжам и тщетной ежегодной переделке фундамента. Жизнь его была половинчата, проходила не происходя, будто рождение на середине широкой реки мешало твердо стать на выбранный берег. Но как и невидимое глазом течение водной глади питает громадную электростанцию, так и застоявшиеся в нем стихии оказались слишком сильны, чтобы кануть, не найдя выхода. Смертельный диагноз и роковая автомагистраль замкнулись, и выбитая искра привела в действие дремавший годами потенциал. Надо ли говорить, что вскоре и вторая спаленка заполнилась аккуратными секциями арматурной решетки, напоминающей кристаллическое устройство чрезвычайно твердого природного элемента. Решетку эту, а вместе с ней и комнату вместе с обстановкой поглотили кубометры безупречно смешанного бетона. Июнь подходил к концу, со дня получения диагноза прошло три месяца.
Со времен незапамятного детства, которое в эти летние дни замесов и заливок часто всплывало в памяти, пенсионер все время сопротивлялся чему-то, но не так чтобы ожесточенно. Материнской опеке, надеждам, возлагаемым на него отцом, общественным нормам, но в основном самому себе. Вроде особенные фантазии его не обуревали, но он себя постоянно одергивал: охотничье ружье сдал, едва только вышел запрет, увлеченно читал о парусном спорте, да так книгами и ограничился, каждый год в отпуске отращивал бороду и каждый год сбривал накануне первого рабочего дня, избегал ярких и своенравных любовниц, чтобы не нарваться на скандал, за матерью ухаживал, хоть было и противно. Его воспитание входило в существенный конфликт с его сутью. В другую эпоху он бы стал монахом-скопцом, отшельником, китобоем, но замещение свелось к обливаниям холодной водой, лыжам и тщетной ежегодной переделке фундамента. Жизнь его была половинчата, проходила не происходя, будто рождение на середине широкой реки мешало твердо стать на выбранный берег. Но как и невидимое глазом течение водной глади питает громадную электростанцию, так и застоявшиеся в нем стихии оказались слишком сильны, чтобы кануть, не найдя выхода. Смертельный диагноз и роковая автомагистраль замкнулись, и выбитая искра привела в действие дремавший годами потенциал. Надо ли говорить, что вскоре и вторая спаленка заполнилась аккуратными секциями арматурной решетки, напоминающей кристаллическое устройство чрезвычайно твердого природного элемента. Решетку эту, а вместе с ней и комнату вместе с обстановкой поглотили кубометры безупречно смешанного бетона. Июнь подходил к концу, со дня получения диагноза прошло три месяца.
На прилегающем заброшенном колхозном поле, куда пенсионер каждый вечер ходил гулять, начались строительные работы. Разнотравье быстро превращалось в ямы и кучи, стройка, подгоняемая предвыборными обещаниями президента, наступала на поселок, прогулки делались короче, он увеличил выработку. Соорудив простейший подъемник, выпустив арматуру через отверстия в потолке, чтобы увязать монолиты, он залил ту часть чердака, которая располагалась над спальнями. Проверяя крепость получившегося, он так развеселился, что съехал по лесенке, не касаясь ступенек, опираясь на перила одними руками.
К середине лета после нескольких недель нескончаемого тяжкого труда он упал по пути в продуктовую лавку. Очевидцы вызвали бригаду СМП. Те прикатили неспешно, но все реанимационные мероприятия осуществили добросовестно. Неделю пролежал на капельницах, вышел под подписку – беру на себя ответственность, врачи предупредили и так далее. Соседи успели решить, все, кончился тронутый. Внучка третьего зама плакала, запершись, и заедала горе печеньями курабье, пихая их в розовеющий под кокетливым воротничком усов рот.
По возвращении на бетонный фронт он узнал, что по участкам шастают юристы дорожной конторы под охраной штатских крепышей и полицейских толстунов. Пенсионер обошел незабетонированную часть кухоньки и столовой и решил строгие предписания кардиолога проигнорировать. В тот же вечер оранжевый кокон бетономешалки задорно вертелся, пережевывая цемент, песок, гравий, хлюпал водой и сливал в желоб густую массу, которая сантиметр за сантиметром заполняла интерьер. Соседи крутили пальцем у виска, внучка третьего зама ликовала.
Явились уполномоченные. Он хотел спрятаться, но его заметили и вручили уведомление. Свидетельство у тебя, дед, неправильно оформлено. Так что компенсация твоя под вопросом. Чего это у тебя тут за стройка? Хватит строить, пакуй баулы. Он все выслушал, не перебивая, и возбухать на государевых лягушат не стал. Чем отчасти их, привыкших к сценам, удивил и даже разочаровал.
Больше к нему никто не наведывался. Никто, кроме белки. Та являлась по вечерам, выныривая из кустов черноплодки за сараем, пробегала по хребту теплицы и принималась щекотать ствол сосны, носясь вверх и вниз. Белка шелушила шишки, и когда очередная пустела, разжимала лапки, и огрызок падал пенсионеру под ноги. Как-то раз, увидев очередной огрызок, он подумал, что жизнь человека устроена вроде шишки – бьется, пока шишка полна и питает белку, и прекратится тотчас, едва лапки разожмутся. Он смотрел на белку и не замечал, как улыбка осеняет его старое, как кора, лицо.
Наполняя ящики письменного стола, решил поворошить бумаги, которые не помнил, когда последний раз разбирал. Наткнулся на несколько конвертов, как водится, пожелтевших. Если бы внучка третьего зама осуществила свои интимные мечты, то однажды, в момент душевной близости, за чаем с зефиром, она бы непременно спросила пенсионера, кто была его первая любовь. И пенсионер не соврал бы, ответив, что не помнит, и, засыпая, растревоженный вопросом, невольно нырял бы в мутные воды памяти. Первая, вторая. И ту альпинистку любил, и ту неженку, и чью-то дочку и сотрудницу соседнего НИИ грузинку с прибабахом. Мало ли что было. Но теперь, когда он, загипнотизированный выпрыгнувшим неожиданно прошлым, вытащил из одного из конвертов исписанный листок, толща лет осыпалась, и не только первая любовь – вся жизнь предстала кристально ясной панорамой. Это и была его первая любовь. Чернявая, игривая, бабка ее очень пристально сторожила, бегала за ними, как рефери за боксерами, и руки промеж просовывала, мол, брейк, боялась, как бы чего до свадьбы не вышло. А свадьбы-то никакой и не случилось. Спустя годы случайно на Калининском встретились. Он спросил: «Как дела?» Она: «Замужем». И, немного помешкав: «Пойдем ко мне?» Сын в лагере, муж на службе, он все нервничал, как бы тот не вернулся. Теперь он смотрел на конверт с лыжником, на строки, «милый купырзик», она его купырзиком почему-то называла, и не думал ничего. Не читая, он бросил письма обратно в ящик, крякнув, поднял ведро, до половины наполненное гущей, и плюхнул поверх первой любви.
В бетоне его всегда завораживало, что состоит он в основном из растертых в порошок, давным-давно окаменевших моллюсковых обитателей моря. По воле человека перемолотые пласты двустворчатых и панцирных заново твердеют в формованные монолиты, составляя рукотворные скалы городов, которым однажды тоже суждено будет потрескаться, обветриться и превратиться в строительный компонент, продолжая бесконечную цепь измельчения и застывания.
Творожистая масса сровняла минувшие страсти, воцарившись над ними неколебимой гладью. Следующие ведра наполнили и поглотили дарственную гильзу, боевые и юбилейные награды, золотые серьги-розочки, купленные матери с первой зарплаты.
Замуровывая ведро за ведром минувшую жизнь, он вспомнил, как заливал сваи первого фундамента. Воду набирали из местного прудика, и когда громадные бетонные пастилы схватились и он сбил с них опалубку, то увидел на боку одной застывшую рыбку-малька.
Диагнозу со дня на день должно было стукнуть полгода.
* * *Поздней осенью, не получив никакого ответа на многочисленные звонки по месту регистрации, где невестка, брат и подросшие наследницы отговаривались тем, что связь с родственником давно утеряна, на участок проникли приставы. Они увидели торчащее из двери тело, ноги которого были вмурованы в сплошную, слоеную толщу. Тело имело утраты: соседские кошки, ежи, да и вообще экология в тех местах была хорошая, животный мир богатый и плотоядный, одна белка не изменила вегетарианству.
Уголовное расследование, гасимое кулуарными выплатами и звонками сверху, тянулось тем не менее почти два месяца. Строителям пришлось арендовать специальную машину, которая в течение трех недель днем и ночью дробила массив, повторяющий форму дома и несущий отпечатки быта генеральской семьи, как булыжники на пляже несут оттиски доисторических папоротников. Отдельная бригада расковыривала ломами деревяшки, резала болгарками арматуру. Работяги – представители некогда покоренных животноводов – крушили окаменелости невнимательно и грубо до тех пор, пока кто-то не заметил торчащий из обломка завиток сережки-розочки. Находка взбаламутила среднеазиатские умы, и выполнение непосредственной задачи существенно замедлилось. Спешившиеся в энном поколении кочевники стали тщательно измельчать и просеивать подозрительные осколки. Ни окрики прораба, ни тычки чоповцев, ни взорвавшийся охотничий патрон, нашпиговавший дробью плечо и пол-лица одного из кладоискателей, – ничто не могло отвратить от поисков. Однако, кроме ордена Красной Звезды, ничего найти не удалось, да и тот так до конца и не отчистился от намертво приставшего вещества. Герой заварухи, бредивший с детства противотанковыми надолбами вокруг Москвы, помнил рассказы матери, как она с другими женщинами копала рвы поперек вероятного движения гусеничных и колесных неприятеля и как спешно завезенная из неиссякаемого источника – республик Средней Азии – мужская рабсила околевала на морозе, кутаясь в свои цветастые халаты. Он был бы рад узнать, что его одиночными стараниями наступление стройотряда через участок номер пятьдесят шесть застопорилось в общей сложности на три месяца.