— Здравствуйте, Алеша... Вы что, заболели?
— А, здравствуйте! — обрадованно отозвался он. — Просто была тяжелая смена. По срокам руду дать должны, а все в земле копаемся, застряли с того дня, как песни пели... Правда, сейчас грунт трудный — подземные воды. Да и машина моя разбарахлилась...
— И моя, знаете, машина разбарахлилась, — сказала Лена.
— Какая же у вас машина? У вас, по-моему, все больше порошки, таблетки...
— Не только... У меня весы есть, специальные, и вот сегодня я их сломала. А починить их никто и не сможет здесь... Они сложные, механизмы у них маленькие, не то что ваши эти краны.
— А у меня не кран, товарищ аптекарша. У меня «СЭ-3» — трехкубовый экскаватор... Ну, а весы ваши посмотреть надо.
— А вы... умеете разве? — повеселев, сказала Лена.
— Я, понимаете ли, в армии три года служил. Там, знаете, во всяких винтиках копаться пришлось.
Они пришли в аптеку. Алексей полчаса сидел, склонившись над весами, разбирал их, снова собирал, а затем, повернувшись к Лене, сказал:
— Все в порядке. Можете взвешивать ваши пузырьки.
— Неужели сделали, Алеша? Вы меня просто спасли!
— Да пустяки! — вытирая измазанные в масле руки, сказал Алексей. — Полную разборочку сделал, все ясно, как на ладони. Ну, я пойду, наверное... — он замялся.
Лена секунду помолчала. «Может, сказать, чтобы еще посидел?» — подумала она, но не стала удерживать.
— Еще раз спасибо вам, — сказала она. — У вас золотые руки.
* * *Кончилась первая неделя ее пребывания в Железногорске... Говорят, что это была очень важная неделя, потому что люди совсем близко подобрались к руде и вскрышные работы подходили к концу. Но все это было далеко от Лены, где-то за темными Гусарскими низинами, и от всех этих грядущих событий Лена не ждала никакой особой радости для себя.
Был воскресный день, и Лена писала второе письмо подруге Вале в Новороссийск:
«Милая Валька! Вот уже и неделя прошла, и почти ничего не изменилось. Здесь все так же нудно, и я считаю часы — не то что дни... А их, этих дней, если жить здесь три года, довольно-таки много. Никаких событий не было, разве что считать событием поломку аптекарских весов. Один парень мне их починил. Парень «в порядке», как у нас говорят, но не сверх...»
— Письмо любимому? — услышала Лена. Окно в аптеке было низкое, а форточка открыта. И в форточку всунулась загорелая, веселая физиономия, улыбающаяся иронически, но дружественно.
Лена приготовила было сдержанную и холодную фразу, нечто вроде: «Вы всегда заглядываете в чужие окна?», — но она увидела, что чуть поодаль от чернявого, потупившись и мусоля в руках папироску, стоит Алексей.
Вот он поднял на Лену глаза и с какой-то школьной, мальчишеской скованностью, так не подходящей к его облику, сказал:
— Может, погуляем, если вы свободны?
Лена сделала озабоченное лицо.
«Конечно, у меня много дел... Но, ладно уж, если вам так хочется», — было написано на ее лице.
Пришла Лена поздно. Она села и стала дописывать письмо. Вернее, она перечеркнула все, что было написано, и начала сначала:
«Милая Валька! Вот уже и неделя прошла, и почти ничего не изменилось... Здесь по-прежнему довольно нудно. Про Железногорск писать тебе не буду: об этом уже писала. Есть, правда, тут один парень... Экскаваторщик. Мы сегодня целый день бродили по лесу с ним и с его товарищем. Но товарищ потом куда-то скрылся. Парень этот ничего. Красивый. Высокий. И какой-то странный. Пожалуй, у нас в городе таких нету. А может, просто в нашей компании таких нету... Ну, об этом после.
Чего я только не навидалась за сегодняшний день! Были мы в соседних деревнях... На некоторых домах крыши из соломы, окна косенькие, слепые. Алексей говорит, что и полы там земляные. Но есть и другие дома — рубленые, деревянные, с шиферной крышей.
А ты знаешь, как делают веревку? Я как-то об этом никогда не задумывалась. Ну, веревка и веревка. А оказывается, это целая история: мочат коноплю, потом ее треплют, выбивают, сушат... И делают все это женщины. Мы проходили мимо, и одна мне кричит: «А ну-ка, городская, подмогни!..» Откуда она знает, что я городская?..
Алексей долго мне говорил о том, что разница между городом и деревней стирается, но еще совсем не стерлась. Но это, положим, мы проходили в школе по истории, и это я сама знаю. А вокруг огромнейший лес. Я изорвала все чулки о его сучья. Вообще-то говоря, в настоящем лесу я первый раз...
А я ему сказала: «Ну, что здесь такого хорошего?.. Ну, деревья. Для меня они все на одно лицо... Разве это можно сравнить с морем!» А он на меня посмотрел, как на дурочку, и вдруг полез на дерево. И сверху на меня посыпались какие-то дикие плоды. Сморщенные такие, маленькие. Оказалось, это дикорастущая груша. Ничего, довольно вкусно. Только она вся червивая.
А Алексей говорит мне: «А ты бересклет когда-нибудь видела?».
«Нет», — говорю. И он мне показал на низенькое такое деревцо. «Смотри, — говорит, — у него цветы сверкают, как искры. А листья совсем прозрачные, как розовая паутина... А дубовый лист ты когда-нибудь держала в руках?»
Он сорвал листок и дал мне. Ничего особенного. Лист как лист, красного цвета. Ну, я, чтобы сделать ему приятное, сказала будто бы с восхищением: «Да-а!»
«Эх ты, — сказал он, — притвора! У него же форма какая... А цвет у него какой — горячий, яркий, как у мака! Это настоящий осенний дуб».
А я вдруг посмотрела на него и подумала, что он сам красивее и сильнее любого дубка, И я сказала:
«Алеша, ты, наверное, девчонками избалованный? Тебя, небось, многие любили?»
Он покраснел, но ответил очень спокойно:
«Никто меня не любил, и я никого не любил. В армию я ушел восемнадцати лет. А до восемнадцати я работал вздымщиком, смолу собирал, и в голове у меня этого не было...»
Хотелось, видно, ему еще что-то добавить, но он так и не добавил, промолчал...
За всю прогулку он всего несколько раз взял меня за руку, когда пробирались через кустарник. Он не то, что наши бойкие новороссийские мальчики. Те бы не растерялись. Очень я устала, Валька. Голова у меня кружится от этого леса и от всяких мыслей... А вообще все это чепуха, и я с удовольствием бы махнула домой...
Эдику и всем нашим привет».
Лене захотелось, чтобы Валька прочла ее письмо сейчас же, сию же минуту. Ей нужно было освободиться от этого странного длинного дня, ей хотелось поделиться с кем-то его ощущениями, разговорами, запахами. Ей хотелось восстановить прежнюю настороженность души, протестующей против всего того, что происходит в железногорском мирке. Она знала, что письмо можно спустить и завтра, все равно отправка раз в день, но ей не терпелось.
Она вышла на улицу. Железногорск затих. Горящим усталым глазом смотрел на Лену башенный кран, свесив натруженную за день тонкую шею. Рядом с живыми домами, светящимися желтым, теплым светом, стояли дома еще не ожившие. Пустые их окна глядели на мир словно с ожиданием. Накрапывал дождь.
Лена подошла к конторе, сунула письмо в ящик. Раздраженно, сухо щелкнула крышка ящика. Этот громкий, короткий щелчок словно разбудил Железногорск. Круто, с натугой захрипели где-то невдалеке машины, послышались голоса.
Вдруг зыбкая слепящая полоса прожектора прошлась по влажной коричневой земле, вырвала из черноты машины, и стало темно-темно... Мимо нее, переговариваясь, бежали двое. «Сегодня помарьяжимся под луной», — смеясь, сказал один из них и сплюнул. Где-то Лена слышала уже этот голос, нарочито раззязный, с мягким южным выговором. Ким? Конечно, Ким из общежития...
— Ничого. Зато скоро вскрышу кончим. Веселей будет, — сказал второй, незнакомый.
Голоса затихли... И вдруг мимо Лены прошел кто-то высокий, блеснули в огне башенной лампочки черные резиновые литые сапоги. Лена не успела разглядеть человека. Вот он на мгновение остановился. Повернулся к Лене. Забелело в темноте лицо. Видимо, всматривался тоже, что-то пытаясь угадать, тоже не узнав, не разглядев в ночи. «Он, — подумала Лена. — Кажется, он... Конечно, он!» Что-то вдруг заныло, затосковало в ее сердце. Какая-то неожиданная горечь. «Сейчас догоню его, — сказала себе Лена. — Догоню его, конечно». Она поколебалась. «Неудобно первой», — привычно подумала она. И, подумав это, рванулась с места. Он стоял в нерешительности.
— Эй, Лешка, с кем в кошки-мышки играешь? Время! — громко, грубо крикнули с грузовика.
Тогда он повернулся и быстро побежал к грузовику. Грузовик пошел.
«Зачем все это?.. Хорошо, что не узнал. Хорошо, что не наговорила чепухи. Всякой ненужной чепухи», — опустошенно, словно после тяжелого усилия подумала Лена. Тих был Железногорск, на ночную авральную работу уехали люди на грузовиках. А Лена возвращалась домой... Пусть в аптеку, пусть в запах химикатов, эссенций, но все-таки на свою пристань, все-таки домой.
— Эй, Лешка, с кем в кошки-мышки играешь? Время! — громко, грубо крикнули с грузовика.
Тогда он повернулся и быстро побежал к грузовику. Грузовик пошел.
«Зачем все это?.. Хорошо, что не узнал. Хорошо, что не наговорила чепухи. Всякой ненужной чепухи», — опустошенно, словно после тяжелого усилия подумала Лена. Тих был Железногорск, на ночную авральную работу уехали люди на грузовиках. А Лена возвращалась домой... Пусть в аптеку, пусть в запах химикатов, эссенций, но все-таки на свою пристань, все-таки домой.
* * *Когда Лена уже крепко спала, когда ей снилось что-то неопределенно-приятное, тревожный, грубый звук словно разрубил ее сон. Стучали в окно. Лена кое-как оделась и выскочила на улицу. У окна стоял комендант поселка, тот самый, что определил Лену на жительство.
— Кязимов зовет, — сказал он, — в контору.
— Что случилось? — спросила Лена.
— Кязимова спрашивай, а не меня, — недовольно сказал сонный комендант. — Чепэ какое-нибудь.
— Какое чепэ? — спросила Лена.
— А... — отмахнулся от нее комендант. — Давай-ка быстренько...
Через минуту они были в кабинете начальника СМУ. Смуглое восточное лицо Кязимова при электрическом свете казалось желтым. Кязимов был взволнован.
— Скажите, вы что-нибудь понимаете в медицине? — спросил Кязимов и с сомнением поглядел на Лену.
— Я окончила медицинское училище, — сказала Лена с достоинством.
— Ну, вас же учили не этому... Вас же учили с пилюлями работать, а не с людьми.
— Что случилось? — спросила Лена.
— Случилось то, что единственный дежурный врач из райцентра уехал по вызову... А здесь у нас врача нет, как вы знаете.
— Да я не об этом, — сказала Лена.
— Случилось то, что землеройка в карьере перевернулась.
— Кто пострадавший? — бледнея, сказала Лена.
— Экскаваторщик, — сказал Кязимов.
«Нет, не буду спрашивать, — сказала себе Лена. — Ни за что не буду спрашивать».
— Требовать от вас я, конечно, этого не могу... Это с конце концов не ваше дело.
Лона молчала.
— Это — мое дело, — сказала она тихо. — Но как туда добираться?
— Я бы вам дал свою машину, но ее некому вести... Водитель живет в райцентре. Весь остальной парк занят в руднике. Поэтому вы доберитесь до Озерцов. Может быть, там схватите попутную... За Гусарскими низинами — рудник... Это не так далеко. Для нас это пустяки.
«Так вот они где, Гусарские низины», — подумала Лена. И еще она подумала о том, что жила всю жизнь легко и празднично и никогда не знала, что такое беда... И вдруг пришла беда, и была она связана с этим темным, странным названием «Гусарские низины». Она не знала этих низин, беды и страха она тоже не знала... Она знала только, что можно засылаться на экзамене, что можно поссориться с матерью или подругой, что есть в жизни неприятности и неурядицы, но все это так поправимо... А сейчас за Гусарскими низинами перевернулась землеройка... Лежит засыпанное землей человеческое тело, сильное, складное тело Алексея, беспомощно раскинулись руки, так тепло и осторожно прикасавшиеся к ее рукам...
— Ну, я пойду, — потерянно сказала Лена.
«А может быть, отказаться от всего этого?..» — подумала она, и какой-то трезвый, чужой холодок прошелестел в сердце. В конце концов она только аптекарша... Идти ночью бог знает куда...
Кязимов курил и смотрел на нее. Он не решался ее отпустить, какое-то невысказанное сомнение точило его... Перед ним был не врач, который может вылечить и спасти человека. Перед ним стояла девчонка, растерянная и, очевидно, неумелая девчонка, которая боится идти...
Кязимов курил и думал. Он умел многое и многое знал. Он умел строить, но не умел лечить. И в первый раз в жизни он пожалел об этом.
— Я чувствую, вам это не по силам, — сказал Кязимов с жалостью и чуть-чуть с презрением. — Оставайтесь...
Лена молчала... Ей вспомнились женщины, мочившие коноплю: «А ну, подмогни, городская...»
Эх ты, городская!.. Ты стоишь и тоскуешь, у тебя бессильные, отяжелевшие руки. Ты с ужасом думаешь о светлоглазом парне, мелькнувшем в твоей жизни, как поезд на полустанке. Но больше всего ты жалеешь себя.
Кязимов молчит и курит, жужжит почему-то лампочка, словно цикада. Сейчас она лопнет, погаснет, и больше Лена не увидит шафрановое лицо Кязимова и горячие, презирающие ее глаза. И действительно, гаснет свет. И теперь, когда Кязимов не видит Лену, она вытирает рукой глаза и тяжелым, набухшим от слез голосом говорит:
— Я пойду...
И она слышит голос невидимого ей Кязимова:
— Учтите, что в Озерцах вы можете не достать машину... А до Озерцов вас проводит комендант. Сапоги резиновые наденьте.
Через несколько минут Лена уже шла по дороге, на плече ее висела походная аптечка, а рядом с ней шел комендант. Комендант молчал, но невысказанное ругательство все время пряталось в его губах и не могло спрятаться до конца... В сущности, он был угрюмым человеком, которого стащили с постели.
— Знаете что, — сказала Лена, — идите домой. Меня проводит один человек... А вы идите спать.
Комендант с удивлением смотрел на нее.
— Какого еще дурака сыщешь сейчас, чтобы перся до Озерцов? — сказал он. — Ладно уж!
Лена остановилась, Ей было тяжело, даже страшно идти с этим молчаливым, чужим человеком. Ей захотелось остаться одной.
— Идите домой, — сказала она. — Извините за беспокойство.
— Как знаешь, — сказал комендант. — До Озерцов напрямки километра четыре.
В Озерцах машину Лена не достала... Попутные ей не попадались. Автобаза находилась в Озерцах, но водители жили кто где, потому что общежитие для мехколонны только еще строилось. Нужно было разыскивать шоферов...
— Да тут кальер не так уж далеко... Дорога только нехорошая — Гусарские низины, — сказал ей старик-сторож. — Да низины эти, поди, километра два, не боле...
— А что в них такого... страшного, в низинах? — спросила Лена, ища у старика опровержения своим страхам.
— Да ничего страшного в их и нет, — сказал старик. — Болотце просто... А сейчас дождик прошел — набухло. Да ты пройдешь!.. Тут у нас все ходют.
И она пошла.
Начался редкий лес. Потом он перешел в кустарник. Кусты в темноте казались ей людьми... Это были чужие, враждебные люди... Они присели, готовясь к прыжку.
«Чепуха какая-то! — успокаивала себя Лена, — Кусты как кусты... Это и есть, видно, Гусарские низины. Не так уж страшен черт...»
Однако Лена вдруг почувствовала, что каждый шаг дается ей с трудом. Какая-то невидимая тяжесть тянула Лену к земле. Это было не обычное болото... Здесь не было чавкающей под ногами жидкой грязи, кочек. Почва казалась вполне надежной, безопасной. Лена ступала на, казалось, сухое место, но нога неожиданно теряла твердость опоры и уходила в тягучую хлябь... Затем метров десять — пятнадцать Лена шла по слегка заболоченной земле, по довольно крепкому покрову, и вдруг опять земля оборачивалась к ней предательством, и сапоги проваливались в липкое, студенистое месиво,.. Ящичек походной аптечки вдруг стал тяжестью и помехой. Он сползал с плеча, мешал каждому ее шагу, точно и он вступил в сговор с темными силами Гусарских низин. Днем все это, конечно, выглядело бы иначе. Но сейчас, когда ночь мешалась с рассветом, когда за кустами тускло бледнело низкое небо, Лена чувствовала, как все ее тело наливается холодной тяжестью страха. В эти минуты Лена старалась думать о том, как через год или два она вспомнит эту ночь и эту дорогу и все ее сегодняшние бедствия покажутся маленькими, может быть, даже смешными.
«Когда расскажу об этом нашим новороссийским, небось, не поверят, скажут, треплется!»
Да, она им расскажет обо всем... О Гусарских низинах, и о комнате-аптеке, и о том, как за стеной на рассвете кричат: «Р-рёта, подъем!» Только об Алексее она, пожалуй, не расскажет.
И будет старый пляж у залива, и каникулы, и ее друзья... А потом все вместе они пойдут в чебуречную, и будут жевать, обжигаясь, вздувшиеся от масла, золотистые чебуреки, и смеяться над чем попало, смеяться и рассказывать анекдоты, смеяться и ни о чем не думать. Смеяться!..
А потом пойдут по белым жарким улицам. Дома словно вспотели от солнца, раскрыли окна, чтобы легче дышать. «А что, если этого не будет? Вообще ничего не будет? А что, если я не дойду, захлебнусь в этой жиже — и все?» Лена подумала об этом с ясностью, с холодком, не с тем, что заставляет человека метаться, — со странным, спокойным холодком, от которого шаги делаются покорными, механическими.
Где-то в глубине души она, конечно, не верила, что можно утонуть в Гусарских низинах, где каждый день ходят люди, откуда до поселка несколько километров... Но даже в городе ночью она редко ходила без провожатых. И поэтому сейчас мир заселился тысячью больших и маленьких страхов... Но был один страх, помогавший Лене идти. Это был страх за человека, жизнь которого зависит от скорости ее шагов.