— Сте-е-ерва! — заорал я, захлебываясь слезами.
Какая же ты, Катька, стерва! Из-за тебя я убил человека. Женщину, которую любил. Мне будет не хватать ее всю жизнь! Ненавижу тебя! Ненавижу навсегда…
21. Ленинградский вокзал
— Вставайте! Уже Крюково. Сейчас туалеты закрою! — На пороге купе стояла проводница. — Выспались?
— Со страшной силой!
Когда я вернулся с полотенцем через плечо, Павел Николаевич в свежей белой рубашке повязывал перед дверным зеркалом галстук.
— Никак не научусь. Раньше, знаете, выпускали такие, с готовым узлом на резинке. Очень удобно. Ладно, Толик потом завяжет… Чайку?
— Не хочется. Кажется, мы за разговорами перебрали…
— Хлипкий же писатель пошел. Вы с классиков пример берите! Знаете, как Булгаков пил? А Эдгар По? Страшное дело!
— Толстой не пил.
— Под старость. А в молодости сосал, как помпа… А у вас с похмелья память не отшибает?
— Нет, слава богу.
— Когда напишете повесть?
— Не знаю. Творчество — дело такое…
— А вот этого не надо! В боковом кармане вашего пиджака аванс и моя визитная карточка. Через два месяца жду звонка. Остальные деньги получите, когда передадите мне рукопись. Сумму назовете сами.
— Мы, кажется, на «ты» переходили?
— Память у вас действительно хорошая. Но я до обеда со всеми на «вы»…
— Хорошо. Но вы мне не все рассказали.
— О чем?
— О том, что случилось потом. Ведь погиб человек… Полиция, расследование… Неужели никто вас ни о чем так и не спросил?
— Спросили, конечно… За деньги пишут не только повести, но и протоколы. И не только у нас, но и в Америке. Стива, беднягу, правда, лишили лицензии, но зато он купил новую машину. Грант тоже купил. Еще есть вопросы?
— Нет.
Мы помолчали. За окном тянулись унылые окраинные новостройки. Зашел Толик с сотовым телефоном.
— Пал Николаич, шоферу я позвонил — он ждет у перрона.
— Отлично! — сказал тот и кивнул на разбросанные вещи.
Толик стал собирать сумку.
— Будь другом, завяжи галстук!
Телохранитель оставил сумку и, как пианист, расправляя пальцы, повернулся к шефу.
— Неплохо, — похвалил Павел Николаевич, осматривая в зеркале узел. — Но у Катьки лучше получалось…
Толик помог ему надеть длиннополое пальто. Неожиданно для себя я решился и спросил:
— Анатолий, извините, не знаю отчества… Правда, что вы развалили Советский Союз?
— А вы разве не разваливали? — отозвался он, глянув на меня исподлобья, взял чемодан и вышел из купе.
За окном уже показались привокзальные пакгаузы.
— Прощайте! — Павел Николаевич протянул мне руку, мягкую и холодную.
— До свидания. Но только ответьте еще на один вопрос: кассета у вас осталась?
— Какая кассета?
— Та, на которую снимал Грант. Сверху…
Он посмотрел на меня строгими глазами и перед тем, как выйти, сказал почти шепотом:
— Конечно. Она лежит в одном хорошем месте.
— Я догадываюсь… Там, где «гербарий»?
— У вас определенный дедуктивный талант. Вашу повесть я положу рядом. Впотай!
Он улыбнулся — и на его бледных от бессонной ночи щеках появились ямочки…
22. Вместо эпилога
Вернувшись в Москву, я с большим удовольствием телеграммой известил продюсера «СПб-фильма» о том, что работа над сценарием эротической комедии не входит в мои творческие планы. С не меньшим удовольствием я отослал им аванс, приплюсовав стоимость железнодорожного билета. И сел за письменный стол.
Повесть была уже почти готова. Я буквально на днях собирался звонить Павлу Николаевичу, когда в телевизионных новостях сообщили об убийстве президента компании «Аэрофонд». Шарманова расстреляли на Успенском шоссе. В «мерседесе» насчитали потом более тридцати пробоин. Он умер на месте, а шофер — по дороге в больницу. Телохранителя в тот день с ним не оказалось — тот взял отгул, чтобы запломбировать зубы.
О гибели моего попутчика поначалу много писали. Подозревали его жену, которая как раз в эти дни с дочерью и любовником-каскадером прилетела с Майорки в Москву. Потом вдруг арестовали Толика, и он чуть ли не во всем сразу сознался. В «Московском комсомольце» опубликовали большую подробную статью под названием «Смерть Икара», и я узнал, что во время обыска в квартире Шарманова обнаружили папку с компроматом на очень серьезных людей из Белого дома, но затем документы исчезли при странных обстоятельствах. Еще нашли видеокассету, на которой был отснят групповой затяжной прыжок с парашютами. Но она оказалась наполовину испорченной, и запись обрывалась в том месте, где Шарманов и Катерина, взявшись за руки, летят вниз. Кассета хранилась в выдвижном ящике вместе с сотней чистых, выглаженных и уложенных в стопки носовых платков. Журналист, как водится, отпустил по поводу этих бесчисленных носовых платков какую-то дурацкую шуточку, но смысл ее я запамятовал. В другой газете кто-то даже раскопал и описал историю гибели в Америке шармановской секретарши… Но тут в Питере расстреляли вице-губернатора Маневича — и журналистам было уже не до убийства скромного авиационного бизнесмена с его странным пристрастием к парашютам и носовым платкам.
Сначала я просто хотел сжечь рукопись, понимая, что вторгаюсь в достаточно опасную область человеческой деятельности. Но потом мне стало жалко. Я поменял по настоянию издателей все имена, географические и коммерческие названия. Для надежности я сделал это несколько раз и в конце концов запутался, поэтому не могу исключить кое-какие случайные совпадения.
Честно сказать, я часто вспоминаю тот ночной разговор в «Красной стреле». Иногда, закрывая глаза, я даже вижу это небо падших, огромное, ядовито-ультрамариновое, заполоненное миллионами человеческих фигурок, которые с воплями и зубовным скрежетом несутся куда-то вниз. Они знают, что обязательно разобьются, они страстно мечтают об этом, но никогда, никогда они не достигнут земли. Я пытаюсь найти среди них Зайчугана и Катерину, летящих, крепко взявшись за руки, — и не могу. Так во время осеннего перелета невозможно отыскать в небе двух выпущенных из клетки птиц…
Подземный художник
1
Эта история началась в душный июльский день, когда жара, точно изнурительно пылкая любовница, преследует и мучит, не оставляя в покое ни дома, ни на службе, ни за городом…
Темный, отливающий рыбьей синевой «мерседес» остановился на углу Воздвиженки и Арбатских Ворот, в самом, что называется, неположенном месте. Постовой милиционер, радостно помахивая жезлом, заспешил к нахальному нарушителю. Но, увидав номер, содержавший какую-то, наверное, только ГАИ внятную тайну, поморщился, отвернулся и стал высматривать иную поживу, побезопаснее.
Открылась автомобильная дверца, и наружу вылез плечистый, коротко остриженный парень, одетый в черный костюм, в каких обычно ходят телохранители и похоронные агенты. Нос у парня был когда-то сломан самым чудовищным образом. Он поежился, будто из прохладного предбанника попал в жаркую парную, и, почтительно склонившись, помог выбраться из машины молодой женщине, точнее — даме.
Она была хороша! Высокая, стройная, но без той подиумной впалой членистоногости, которая почему-то выдается теперь за совершенство. Наоборот, ее узко перехваченная в поясе фигура обладала всеми необходимыми слабому полу обогащениями, волнующе очевидными под беззащитным летним шелком. Собранные в узел темно-золотистые волосы открывали высокую шею, перетекавшую в плечи таким необъяснимым изгибом, что просто дух перехватывало.
Выйдя из машины, женщина тут же надела большие темные очки, поэтому залюбовавшийся прохожий мог оценить лишь тонкий прямой нос, нежный подбородок и ярко-алые губы, нарисованные с художественной основательностью — такую могут себе позволить лишь немногие женщины, для которых тратить время и тратить деньги — примерно одно и то же.
В прежние годы подобных красавиц можно было встретить в кино, на улице и в общественном транспорте. По этому поводу кто-то даже сочинил двустишие:
Но пришли новые времена. Одни красавицы уехали за обеспеченным счастьем в дальние страны, другие заселили телевизор, а третьи заточены теперь в подмосковных замках, окруженных трехметровыми заборами, и в город приезжают разве что в дорогих машинах с непроницаемыми стеклами. Очевидно, их мужья и любовники ни в коем случае не желают делиться со всем остальным миром ухваченной по случаю красотой. Нет, конечно, на столичных улицах еще можно иной раз увидеть совершенство, разглядывающее витрину бутика, но в подобных редких случаях автор этих строк, к примеру, чувствует себя орнитологом, обнаружившим на ветке дворового тополя жар-птицу.
Дама огляделась и тихим беспрекословным голосом приказала телохранителю:
Дама огляделась и тихим беспрекословным голосом приказала телохранителю:
— Костя, вы останетесь здесь!
— Но, Лидия Николаевна, Эдуард Викторович меня уволит…
— Я вас тоже могу уволить!
— Увольняйте!
Она пожала своими необъяснимыми плечами, вздохнула и сказала уже не так строго:
— Но вы можете хотя бы постоять в стороне? Вы же всех распугаете!
— Это входит в мои обязанности.
— Костя! — Она уже почти просила.
— Ладно. Но если что-нибудь…
— Все будет хорошо!
Женщина поправила волосы и пошла к подземному переходу.
— Куда это она? — поинтересовался, высунувшись из машины, водитель.
— Хочет, чтобы ее нарисовали, — объяснил Костя с развязностью, с какой обслуга, оставшись наедине, обсуждает хозяев.
— В такую жару?!
— Чудит! — Телохранитель недоуменно хрюкнул перебитым носом и двинулся следом.
Лидия Николаевна — чуть боком, из-за высоких каблуков, но все равно грациозно — спустилась вниз и подошла к тому месту, где на складных стульчиках сидели художники с большими папками на коленях. Возле каждого на треногах красовались рекламные портреты, обязанные очаровывать и заманивать легкомысленных прохожих. На рисунках были изображены в основном знаменитости: например, Алла Пугачева, так широко разинувшая поющий рот, точно хотела проглотить микрофон. Но если, хоть и с большим трудом, все-таки можно предположить, что великая эстрадница когда-то ненароком, из озорства и забредала в этот переход, то обнаженный по пояс мускулатурный Сталлоне едва ли появлялся тут со своим огромным ручным пулеметом. А уж Мадонна с младенцем и подавно…
В подземном переходе веяло бетонной прохладой, и, наверное, поэтому художники, обыкновенно мающиеся в ожидании клиентов, были заняты работой: с внимательной иронией они вглядывались в лица граждан, застывших перед ними на складных стульчиках, и чиркали по ватману остренькими карандашиками, угольками или пастельками. И только к одной треноге вместо рекламной фантазии был прикреплен небольшой простенький портрет девочки-школьницы, улыбающейся и в то же время страшно расстроенной.
«Наверняка, паршивка, получила двойку, — подумала женщина, — а родителям наврала, что пятерку. Может, даже в дневнике переправила, как Вербасова. За это ее повели сюда — рисоваться, а она сидит и переживает…»
Художника около треноги не оказалось. Лидия Николаевна снова вздохнула и стала прогуливаться по переходу, сравнивая изображение на листах с лицами оригиналов, замерших в ожидании сходного результата и еще не ведавших о предстоящем разочаровании. Никто из подземных художников явно не обладал чудесным талантом портретиста, способного, как сказал поэт Заболоцкий, «души изменчивой приметы переносить на полотно». Некоторые из них, заметив богатую скучающую клиентку, явно заторопились. Один, напоминавший Сезанна, но только лысиной и бородой, даже крикнул:
— Минуточку, мадам, я заканчиваю!
Посадив на лист несколько совершенно необязательных штрихов, он схватил баллончик с лаком для волос и попшикал на портрет, потом несколько раз взмахнул ватманом в воздухе и вручил его растерянной юной провинциалке, позировавшей, намертво зажав между ног большую дорожную сумку. Лидия Николаевна не случайно обратила на девушку внимание: именно такой, испуганной и больше всего на свете боящейся остаться без багажа, она сама почти десять лет назад приехала в Москву из Степногорска.
— Разве это я? — удивилась провинциалка.
— А кто же еще? — хрипло засмеялся псевдо-Сезанн и выхватил из ее пальцев заготовленные деньги.
— Не похоже…
— Как это — не похоже? Вы просто никогда не смотрели на себя со стороны!
Он отобрал рисунок и продемонстрировал коллегам. Портрет не имел ни малейшего сходства с натурой, разве что рисовальщику удалось схватить страх перед столичными ворами, который внушала девушке родня перед поездкой в Москву. Однако подземные художники дружно закивали: мол, похоже, очень даже похоже, и сделались точь-в-точь как рыночные продавцы, единодушно расхваливающие недоверчивому покупателю явно несвежий продукт соседа по прилавку. Пристыженная провинциалка забрала рисунок, свернула в трубочку и поволокла прочь свою сумку.
— Садитесь, мадам! — Халтурщик указал на освободившееся место. — Сейчас я вас изображу!
— Нет, не изобразите, — покачала головой Лидия Николаевна.
— Почему это — не изображу? В любом виде изображу!
— Вы не умеете.
— Что значит не умею? Я Суриковку закончил!
— Дело не в том, кто что окончил, а в том, кто на что способен.
— Да идите вы! — помрачнел псевдо-Сезанн. — Не мешайте работать! Кто следующий?
Но лучше бы он этого не говорил. На стульчик перед ним тяжело уселся Костя:
— Я — следующий. И не дай бог мне не понравится!
Суриковец испуганно посмотрел на громилу-телохранителя, быстро заправил чистый лист и засуетился карандашом. Тем временем освободился еще один художник, но, едва Лидия Николаевна двинулась к нему, он отрицательно помотал головой:
— Вам лучше Володю Лихарева подождать.
— А где он?
— Пошел куда-то. Вернется. Но он рисует только тех, кто ему понравится…
— А вы?
— Мы — всех, кто платит. Присядьте, вон его место. — И художник указал на пустовавшие стульчики около треноги с портретом школьницы.
Она просидела минут десять, наблюдая за тем, как на ватмане псевдо-Сезанна стало вырисовываться нечто очень отдаленно, но весьма льстиво напоминающее Костину изуродованную физиономию.
— Вы хотите портрет?
Лидия Николаевна обернулась на голос: перед ней стоял худощавый, почти тощий молодой человек в потертых джинсах и вылинявшей майке. Его впалые щеки и подбородок покрывала короткая бородка, а длинные волосы были собраны в косичку. Он внимательно и чуть насмешливо смотрел на женщину, расправляя длинные нервные пальцы, точно виртуоз перед выходом на сцену.
— Да, я хочу портрет!
— А почему здесь? Приходите ко мне в мастерскую! Я дам адрес.
— Нет, здесь! — капризно сжав губы, ответила Лидия Николаевна.
— Ну что ж, здесь так здесь. Давайте попробуем…
— Значит, я вам понравилась?
— Понравились. Но должен вас предупредить: я беру дорого.
— Это неважно. Я заплачу столько, сколько скажете, если и мне понравится!
— Договорились.
Он разложил на коленях папку и несколько раз провел ладонями по чистому листу, точно стряхивая невидимые соринки, потом долго в задумчивости осматривал карандаш.
— Вы хотите, чтобы я нарисовал вас в этих темных очках?
— Нет, конечно! Я просто забыла…
— Ну разве можно прятать такие глаза? — улыбнулся Володя. — Они у вас цвета вечерних незабудок.
— Почему вечерних?
— Потому что, когда солнце прячется, все цветы грустнеют. Как вас зовут?
— Лидия.
— Меня — Володя.
— Я знаю. Вы не похожи на остальных…
— Что ж в этом хорошего? Непохожим живется трудней. У вас есть тайна?
— Что?
— Тайна.
— У каждого есть какая-нибудь тайна…
— Нет, вы меня не поняли. Есть у вас нечто такое, что вы скрываете ото всех? От вашего мужа, например?
— А почему вы решили, что я замужем? Из-за кольца?
— Кольца? Честно говоря, я не заметил вашего кольца. Просто у вас лицо несвободной женщины.
— Почему — несвободной?
— Мне так показалось.
— Володя, вы хотите выяснить мое семейное положение или нарисовать меня? Да, я замужем. Этого вам достаточно?
— Достаточно. Но должен вас предупредить: портрет может выдать вашему мужу что-нибудь такое, что ему знать совсем даже не следует.
— У меня нет тайн от мужа.
— Не сейчас — так потом, когда тайны появятся.
— По-моему, вы преувеличиваете ваши способности.
— Я честно вас предупреждаю. Может быть, не будем рисковать?
— Нет у меня никаких тайн. И не будет. Рисуйте! — Щеки Лидии Николаевны вспыхнули, а тщательно выщипанные брови гневно надломились.
— Замечательно! Ах, какие у вас теперь глаза!
— Какие?
— Цвета предгрозовой сирени.
— Все вы это выдумываете!
— Стоп! Постарайтесь не шевелиться!
Взяв карандаш в ладонь, Володя сжал его большим и указательным пальцами, потом сделал быстрое круговое движение, точно наложил надрез на бумагу, и начал рисовать, изредка вглядываясь в сидящую перед ним женщину. При этом он чуть заметно улыбался, словно всякий раз находил в ее лице подтверждение тому, что знал про нее заранее.
«Зольникова, ты идиотка! За каким чертом надо было тащиться в этот переход? Сказала бы Эдику: “Хочу портрет!” Весь бы Союз художников выстроился в очередь. Нет, все у тебя не по-людски! А зачем ты стала оправдываться перед этим рублевым гением? “Нет у меня никаких тайн и не будет!” Ты бы ему еще про свои эрогенные зоны рассказала! Встань и уматывай! Мол, передумала…»