Старый особняк, великолепие своё показывавший в эркерах, в капителях, осунулся, обомшел. На нём видны английские буквы от объявления принадлежности. Ворота – с пробитыми до черноты зубами, во дворике – кусты, грязь. Ризалиты, словно чагами, обросли торговыми палатками. На побережье (за особняком) – купаются, стираются, харкаются, испражняются.
В ротонде, выставленной на углу Королевского пруда, обосновалась семья нищих. В пруду мусор плавает – собираются из него плотные острова; по резным балясинам балюстрады сохнут отрепья после стирки. Вода тёмная, маслянистая; в ней полощут ткани, окунаются. Ещё князь Салтыков наблюдал, как индийцы «хоть и моются по несколько раз в день, но часто бывает, что в грязи, в каком-нибудь скверном пруде, полном лягушек, зелёном, подёрнутом мхом и плесенью, которого воду вдобавок они пьют, несчастные, или же в болоте, населённом крокодилами, которых они и не думают обегать, хотя частенько бывают съедаемы ими» {21} .
В доме аристократическом – высокие арки, протяжные балконы; по ним темень устроена и запахи от хозяев грязных, многочисленных.
Порушенные памятники, статуэтки. Скривлённый турникет, в парк выскрипывающий людей. Обваленный мостик. Здесь была жизнь. Было удобство. Взамен всему пришла нищета.
Образы эти контрастными были в близости современных, дорогих строений (чей лоск, однако, слабел при ближнем взгляде). Стадион Eaden Garden издали – творение красивое, но вблизи – старое, не выглаженное до пластиковой матовости. Кофейни центральные – европейские (пастельные цвета, в одном стиле украшенные столики, официанты). Но пол протёрт, ступени расшатаны, перила косятся, стул подмотан скотчем, краска по углам сжухлась, растрескалась…
Мы прошли до парков. Неспешно прогулялись вокруг пруда, старого храма и ровных в стрижке боскетов. Здесь обнаружили девушек индийских, не боящихся голову положить на плечо спутнику. Прежде в Индии ласку мы видели только между людьми одного пола. Мужчины, юноши, мальчики часто идут рука в руку; в том, как прилегают их ладони, много интимного (бывает и так, что взрослый индиец другу своему мизинчик вкладывает в кулак; так идут). Ласку к девушке нельзя показать, а тепла живого хочется; вот и взялись мужчины нежиться о ладошки друг друга. Иного объяснения диковинности такой я придумать не сумел.
Оля шла в потерянности, без слов.
Оставив боскеты, мы по шпалам отправились к Shipping Corporation. Пройти нужно три километра. Развенчав небо от макушек парковых, мы вновь приняли на себя жару. Возобновилось уличное зловоние.
Оля побледнела.
Ей сделалось дурно.
Не дойдя двух сотен метров до Shipping Corporation (уже видели здание это), мы сели в такси. Возвратились в номер.
Оля уснула. Проснулась через час и попросила не оставаться на месте; идти куда-нибудь. Метания продолжались.
Мы вышли ужинать в KFC. Сидя под кондиционером, курочкой занимаясь, говорил я много о цивилизации. О том, что человек всегда был потребителем – во все эпохи. Свобода – в комфорте; и чудо, что можем мы отрешиться от забот пищевых – для работы творческой, сознательной. Содержание хорошее без формы хорошей ущербно, и от человека зависит – формой лишь довольствоваться или смысл для жизни своей искать. Голодный поэт не лучше сытого филистера. Нет в этих крайностях удовольствия настоящего. Счастлив я, что родился в сытой стране, с возможностями великими для образования и мыслей. Могу жить, развиваться в комфорте неисчерпаемом, а большего не нужно. Глубже видно это в Индии, где образование готово лишь для избранных, а удобств в жизни сделано мало. Здесь среднему человеку получается излишне много препятствий – для них расходуются силы душевные, умственные.
Так говорил я за ужином. Был сыт, в прохладе и доволен. Оля слушала меня слабо. Есть отказалась – держалась за голод свой, на тяжесть в желудке указывая.
Стемнело. В номер мы возвратились к семи, и хотел я взяться за Дневник, но Оля попросила внимания моего. Прежде она не отвлекала от работы; подивившись, я отложил тетрадь.
Разговор получился о москитах, в нас впивавшихся (чёрные, беззвучные гады) и на месте впива выращивавших крепкие прыщики. Про болезни, от насекомых передаваемые, Оля вспомнила зачем-то; затем про болячки индийцев заговорила. Я утомился от подобных глупостей; сказал, что не хочу слушать это в ущерб времени рабочему.
Оля повторила рассказ о холодке-огоньке, в ней шелестящем, а потом… потом началась катавасия яркая – такая, что описать её не проще любого из снов кошмарных, долгих, путаных. Буду краток и по возможности последователен.
Оля начала чаще дышать, трогать себе живот, грудь. Объявила об усилении холодка. Чешет горло. Я отвернулся к своим делам, поднял тетрадь. Зеваю. «Женя!» Записываю дату, название города. «Женя! Я задыхаюсь!» Слова тихие, истеричные. Я не испугался, не взволновался, но сердце теперь стучало глухо, отчётливо. Отложил тетрадь. Повернулся к Оле. Она всхрипывала, тянулась. Я попросил её о спокойных мыслях. Пустые, выстекляневшие глаза – сознание изгнило страхом. Пробую шутить. Оля не слышит. Понимаю, что всё плохо. Если угас юмор (даже самый тихий), значит, дело серьёзное. «Женя! – держится за горло, дышит. – Я задыхаюсь!» – «Ляг. Не кричи. Это нервы». – «Ты не понимаешь?! Я задыхаюсь!» – «Ты не задыхаешься». – «Мне нужен доктор!» – «Подожди…» Оля ждать не хотела. Вскочила на ноги. «Мне нужен доктор!» Безумная. Бросилась к вещам. Надела шорты. Я открыл окно, чтобы разомкнуть пространство. «Где тут доктор?!» – спросила Оля и замерла, не зная, что делать дальше. Надрыв заканчивался. Я предложил пройтись по улице. Оля молча легла. Заплакала. От Индии. От одиночества. Оказавшись вдали от всего привычного, приятного, Оля получилась обнажённой от социальных оболочек, а встреча с собой (тем более в первый раз) – неприятное событие (но важное).
Оля просила гладить ей живот, но отбрасывала мою руку – потому что прикосновения не лишали одиночества. Сознание в узел скрутилось, пульсировало…
Говорил я тихо, размеренно – о пути к осознанности, о сложности его и неотвратимости для тех, кто путь этот начал. Говорил о радостях мнимых – исчерпывающихся даже в малой интенсивности, и о том, как человек в бессознательности мечется от иллюзии одной к иллюзии очередной (купил куртку, машину, сделал ремонт, почести услышал на работе, день рождения отметил, зефир или пастилу съел…). Признать счастье это (построенного дома, купленной кровати, аплодисментов) иллюзорным – кажется необоримо трудным. Но кажется так от привычки, слепости. Иллюзия всякая оканчивается; конец её приносит страдания; и мелкое счастье (первых минут иллюзии) эти страдания не оправдывает, не исчерпывает. Иллюзии все шаткие, слабые; случайность может нас из наслаждения в ад окунуть, а значит, слабая это жизнь. Измена, предательство, покалеченье, финансовый кризис, смерть близкого и другое – разом порушить могут выстроенное в годы; а взамен не останется ничего. Дамоклов меч. Глиняные ноги. Значит, цена такому счастью – грош, если может оно так просто изгнить. Иная радость – в твёрдом сознании, в избавлении от иллюзий филистерских.
Оля отвлеклась от нервозности; ей захотелось лучше понять то, на чём я стою в жизни (не из-за прелести моей теории, но из-за жажды твёрдость под собой какую-либо найти). Спросила, о какой осознанности я говорю, что словом этим называю. Ответил я, что осознанность свою от четырёх законов вижу. Первый: называть всё своими именами. Второй: видеть причинно-следственные связи всего происходящего. Третий: оставаться отстранённым от всех социальных игр – даже в случае, когда принимаешь в них выраженное участие. Четвёртый: делать всё это не вообще , а в каждую конкретную минуту, даже если жертвовать придётся многим.
Сейчас, вдали от дома, Оля осталась без социальных ролей, без удобных для самообмана занятий – без психологических коробок (которых в Москве скопила в обилии таком, что можно менять их каждый день). Осталась нагой. И поняла, что при всей занятости, густожизненности – пуста, а сил в ней подлинных нет. Комфорт рассеялся, заменить его нечем. Так приготовился надрыв. И… я уверен, что катализатором была таблетка противомалярийная. Она вывела истеричность наружу.
Оля дрожала. Всё чужое. «Кто я? Зачем я?» 20 лет – хороший возраст для таких вопросов.
Дорога растряхивает от иллюзий – они отлетают комьями грязи, а без них остаёшься ты подлинный – во всей силе или слабости.
Оля пробовала уснуть. В её тихости заподозрил я успокоение, к Дневнику возвратился: «Работаю при фонаре. В коридоре – шаги…» Но Оля снов в закрытых глазах не нашла.
Разговоры наши продолжились до 3:40.
Наконец она успокоилась.
Дрожь ослабла. Глаза потеплели.
Оля обмягчилась. Надрыв закончился. В 3:50 она уснула.
Я слушал, как причитает муэдзин (мы жили подле минарета), как вторят ему две собаки воем долгим и не менее призывным.
Я слушал, как причитает муэдзин (мы жили подле минарета), как вторят ему две собаки воем долгим и не менее призывным.
Потом думал о радости от спутникового навигатора; впервые путешествовал я без бумажных карт. Закончилась романтика излюбленная по уличкам блуждать до ночи; однако прогулки стали более насыщенными, осмысленными. Навигатор был для сохранения многих часов; в Индии он разудобил нас чрезвычайно, ведь улицы здесь даже в больших городах подписаны редко, да и порядка в них ровного нет – порой мешаются с проулками, закоулками, переулками…
К четырём я уснул.
[Пробовала Оля утешить себя, мысли складывая на бумагу. Взяла блокнот и ручку, устроилась писать; долгим занятие это не было – не помогло. Остались краткие записи, которые я забрал себе; теперь могу их привести.
«Дрожь в руках, в ногах. По всему телу. К этому мой организм шёл всю неделю.
До сих пор не могу успокоиться. Мысли вразброд. Может, это из-за голода?! Может, из-за людей, толпы… Всё вместе. Страх охватывает меня. Нельзя уступать ему. Где мой разум! Ты меня слышишь? Думаю, что слышишь…
Всё началось с того “хватательного” вечера, когда я психологически истощилась в первый раз. Потом с каждым днём эмоции всё ярче, ярче…
Теперь я понимаю, что это за холодок или огонёк, изнутри исходящий. Это страх. Женя говорит, что власть человека над собой условна. И он много-много раз прав!
… [неразборчиво] работать над собой. Что делать? Одни вопросы.
Ответы внутри. Но не в этом холоде. Не забывай его. Тебе нечего бояться. Инстинкт самосохранения.
Да.
Нет. Ты просто говоришь ему «нет». Наступаешь на него ступнями. Толчешь. Учишься понимать себя; понимать то, что с тобой происходит. Затем – анализируешь…»]
25.07. Бхубанешвар
(Почти миллион жителей, центр штата Орисса – город Бхубанешвар, известный от V века до нашей эры.)
Вчера спали 4 часа. Подъём требовался ранний – для вопроса о билетах на Андаманские острова.
Олю трепали сновидения мглистые, но проснулась она в спокойствии.
Пошёл дождь; для Оли начались красные дни. Всё успокоилось.
На входе в Shipping Corporation мы обнаружили очередь в сотню человек; нам испытать её протяжённость не пришлось – белая кожа оказалась пропуском внеочередным (нас подозвал охранник, пропустил всем в опережение). В самом здании мы с тем же пропуском дважды миновали ожидающих – перед разными дверьми.
Из Мадраса не нашлось удобного по датам корабля. Кратко обсудили новый план; решили, что на острова нас доставит самолёт, а в Индостан мы возвратимся уже по воде.
Авиабилеты взяли в Калькутте (4500 рублей за человека), а билеты на корабль надлежало купить в Мадрасе или в Порте Блэр (купить их в калькуттском Shipping Corporation мы не могли, так как расписание на август ещё не составлено).
В гостиницу возвращались неспешно. Разговора не получалось. Я начал мысленно вычитывать отрывки из «Матери Бенгалии»; заметив это, улыбнулся. Как знать, быть может, Рабиндранат Тагор складывал эти строки, гуляя здесь, по Chittaranjan Avenue… «Для благочестья и грехопаденья дай силу сыновьям своим с рожденья, о мать, Бенгалия! В стенах родного дома их не задерживай. Пусть будет им знакома нужда жестокая. По трудному пути в любой стране их научи идти. Их каждый шаг не оплетай запретом <…>. С хорошим и дурным пусть смело вступит в бой твой сын, Бенгалия, воспитанный тобой. И юношей своих, кипящих силой зрелой, ты вечными младенцами не делай. Лиши их благоденствия и крова – путь жизнь в лицо посмотрит им сурово, а то уж чересчур спокойствия полны, Бенгалия, твои сыны!.. Бенгальцами ты вырастила их, но нет борцов среди сынов твоих!» {22} От слов этих некогда началось моё уважение к Тагору.
Подходя к гостинице, вспомнил я, как в девятнадцатом веке гостил Алексей Салтыков у дедушки Рабиндраната – у Дварканата Тагора. Вспомнил и то, как в веке двадцатом здесь же, в Калькутте, хотел Николай Рерих навестить Рабиндраната: «Думали, что в родном городе все знают поэта. Сели в мотор, указали везти к поэту Тагору и бесплодно проездили три часа по городу. Прежде всего нас привезли к Махарадже Тагору. Затем сотня полицейских, и лавочников, и прохожих бабу посылала нас в самые различные закоулки. На нашем моторе висело шесть добровольных проводников, и так мы наконец сами припомнили название улицы, Дварканат-стрит, где дом Тагора» {23} . Нужно было бы и нам проверить современных таксистов – спросить у них дорогу к музею Рабиндраната Тагора, однако проверкам таким предпочли мы отдых молчаливый.
В 20:30 сели в поезд до Бхубанешвара.
О Калькутте скажу напоследок то, что даже в чистом, дорогом ресторане официант, перед тем как выдать мне нож, протёр его старательно пальцем.
Ещё скажу, что в четырёх просторных аптеках (в центре города) нам с улыбкой отвечали, что ни капель, ни таблеток, ни трав «для успокоения» у них нет. Лучшее, что смогли нам предложить провизоры – аскорбинка (в виде толстых розоватых таблеток). Нужно полагать, что среди множества известных в Индии телесных страданий стресс и беспокойство кажутся глупостью; стыдно укрощать её платными лекарствами. Аскорбинку Оля взяла. Ей психологически нужно было что-то из аптеки .
Ещё скажу, что лишь сейчас привыкли мы окончательно к левостороннему движению, которое с проезжей части, конечно, перенесено на тротуар, на все прогулочные территории.
Последним о Калькутте будет то, что в удивлении чрезвычайном увидели мы здесь пешего рикшу, которого представляли архаизмом, пропавшим безвозвратно. На тележке деревянной с перилами невысокими сидят два пассажира; от тележки оглобли протянуты, концы которых рикша держит – чёрный от солнца постоянного, худой до костей, в повязке набедренной, с тюрбаном на голове. Ведёт он повозку бегом натужным, а на запястье его – колокольчик (которым позвякивает он, когда стоит порожний). Контраст особенный, когда в ресторан европейский индийцы приезжают на таком пешем такси.
…
Сейчас есть у меня час свободный (за окном дождит обильно); отложу я рассказ о Бхубанешваре (городе, удивившем нас) для рассказа о велорикше из Агры – обещанного давно, но так и не внесённого в Дневник.
Вышли мы тогда для прогулки городской. Надеялись прийти к базару, но ошиблись дорогой. Навстречу были нам жилые серые кварталы. Солнце жаркое утомляло. Сопровождением объявился велорикша. Медленно катился он рядом с нами, предлагал усталость облегчить на сиденьях его мягких. К велосипеду, по устройству рикш Уттар-Прадеша, припаяна была коляска двухколёсная – две коричневые сидушки и полог на каркасе алюминиевом.
Говорил велорикша английскими словами – хорошего, понятного произношения. Был он худой, тёмный, лет сорока пяти. «Кварталы эти скучны, не стоило вам выходить сюда». Предлагал отвезти на рынок. Заявлял себе малую стоимость – 20 рупий (11 рублей) в час. Мы отказывались; шли вперёд. Рикша ехал рядом, изредка повторял свою цену и совет отправиться к рынку.
– Не зря он так настойчив. Значит, были туристы, которых такой манерой удавалось завлечь себе в клиенты, – промолвил я Оле. Через пять минут мы уже сидели на коричневых сидушках. Нужно было опробовать этот вид транспорта.
Полог низким оказался; я горбился, ехал в неудобстве. Рикша, ничем не прикрытый от солнца (не было на нём даже тюрбана), выкручивал педали. Тяжкий ход. Только что стоял он аборигеном довольным – жарой не смущался, но теперь по его шее катился пот; неприятно было видеть это. Ехали в напряжённости. Хотелось сойти. Нельзя человека так – скотом – использовать. Рабство…
Рикша поворачивался направо – спрашивал Олю: «Всё в порядке, мэм?» Затем – налево, ко мне: «Всё в порядке, сэр?» Облитое потом лицо. Белая улыбка. Жёлтые глаза.
Через семь минут мы его остановили; выдали ему 100 рупий (60 рублей) и указали не беспокоить нас своим вниманием. Рикша удивлён был чрезвычайно. Испугался он, что был в чём-то неряшлив, что не удовлетворил нас в поездке…
– Всё хорошо. Просто… мы не можем так ехать.
– Почему?!
– Мы лучше – пешком.
– Но зачем вы дали мне столько денег?
Я не придумал, что ответить.
– Что-нибудь было не так? – настаивал рикша.
– Всё в порядке.
– Тогда почему вы не хотите, чтобы я довёз вас до рынка? Садитесь, – он настойчиво хлопал по сидушкам.
– Пойми, всё в порядке. Просто… мы не можем… Ты потеешь. В конце концов, ты же не скот…
– Зачем вы так? Это моя работа.
Я нахмурился. Неуютно. Пошёл вперёд – по тротуару. Рикша ехал рядом.
– Я двадцать лет так работаю…
Молчу.
– Ну давайте, я заплачу моторикше, он отвезёт вас на рынок! А то вы мне ни за что заплатили…
– Нет. Мы пешком.
Молчим. Едет рядом. Наконец я спросил:
– У тебя семья?
– Да, сэр. Жена. И двое детей. Мальчик и девочка, сэр.
Какой я тебе «сэр»!.. Ты меня вдвое старше – видел побольше моего; волосы седые лезут, а тут – «сэр»…
– Они у меня в школе учатся.
– Жена работает?