Создав специальный трибунал декретом от 24 ноября 1943 года, Муссолини неуклонно выполнял данные Гитлеру обещания. В своих решениях трибуналу следовало "руководствоваться справедливостью, а также высшими интересами страны, находящейся в состоянии войны". Председатель трибунала должен был принимать решения, невзирая на то, кто предстанет перед судом. Было совершенно очевидно, кого имело в виду это анонимное приказание.
Вскоре по возвращении дуче в Италию Эдда посетила отца. Измученная поездкой в едва тащившемся военном эшелоне, она почти в истерике умоляла его спасти Галеаццо от немцев. "Не надо так расстраиваться, - сказал он нетерпеливо. И посоветовал ей обратиться в частную лечебницу. Ничем другим ей помочь он не сможет. Риббентроп представил ему "документальное свидетельство", полностью доказывающее "вероломство Галеаццо"". Чего стоили только его сношения с англичанами! Во имя Италии простить его невозможно.
Перед возвращением в Италию он встречался с Чиано, выполняя данное в Мюнхене обещание. Разговор был кратким и болезненным. "Ядовитый гриб", как назвал его Геббельс, пытался объяснить дуче свое поведение на Великом совете. Стоя с каменным выражением лица, дуче, казалось, почти не слушал Галеаццо, глядя на него с холодным выражением лица, безжалостно и непреклонно. Он так и стоял у камина, даже не попрощавшись с Чиано, когда тот уходил. Казалось, Муссолини уже решил продемонстрировать свою непоколебимость, доказать что предательство - преступление, единственным наказанием за которое может быть только смерть. "Я чувствую свое сходство с Данте, - говорил он за много лет до этого, - Поэт был так же последователен и непримирим. Он не прощал своих врагов даже в аду".
После этой встречи Чиано снова пытался выехать в Испанию, но немцы его не выпустили. Однако они позволили ему вернуться в Италию. Поверив тому, что обвинения с него сняли, Чиано вылетел из Мюнхена в Верону, где и был арестован немецкой и итальянской полицией.
Не одолев железной решимости своего отца, Эдда обратилась к Гитлеру, однако, и тот отказался вмешаться, чтобы спасти жизнь её мужа. Она грозилась обнародовать такие сведения, которые потрясут весь мир. Гитлер, как Муссолини сообщил Маццолини, "был выведен из равновесия" её угрозами и тем письмом, которое она ему написала. Через немецкое посольство дуче передал её просьбу отложить суд. Однако сам Муссолини, в соответствии с избранной им ролью, оставался непоколебим. Он не станет "откладывать суд ни на один день". Когда юрист Роландо Риччи, принимавший участие в подготовке конституции социальной республики, советовал не начинать суда, он отверг его предложение с той же непреклонностью. Эдда страстно молила его как отца и деда своих детей защитить Чиано. Но дуче отвечал: "Ради высших интересов Рима наши великие предки в случае необходимости, ни минуты не сомневаясь, жертвовали своими сыновьями. Здесь сейчас нет ни отца, ни деда. Здесь есть только дуче фашизма". Залившись слезами, Эдда выбежала из комнаты.
Теперь, находясь на грани нервного срыва, она последовала совету отца и поселилась в частной лечебнице в Рамиола близ Пармы под именем Эльзы Сантос. Джиованни Дольфин, один из секретарей Муссолини, описал её визит на виллу Фельтринелли. Дольфин, не видевший её прежде, был поражен необычайным сходством Эдды с отцом. "Она совсем не похожа на свои фотографии, - писал он в дневнике. - Это - вылитый Муссолини". У них одинаковые глаза, выражение лица, жесты, живость речи. Даже одна и та же нервная привычка резко откидывать назад голову, прерывая речь, и смотреть с почти гипнотическим напряжением на тех, с кем она разговаривает. Эдда была близка к отчаянию, хотя и пыталась скрыть свое состояние. Небрежно одетая, бледная и худая, она казалась такой же больной, как и её отец несколько недель назад. Когда, не добившись своей цели, она покидала виллу, было видно, как по её лицу текут слезы. Спустя два дня немецкого офицера, возглавлявший охрану виллы, вызвали в Верону, где от него потребовали объяснений, почему он позволил графине Чиано появиться на вилле. Немцы встревожились напрасно. Подготовка к суду над Чиано не прерывалась. Муссолини назначил председателем трибунала Альдо Виччини, старого юриста, разделявшего сомнения Роландо Риччи относительно законности выдвигаемых против подсудимых обвинений. Однако ему пришлось их преодолеть. У остальных же восьми членов трибунала никаких сомнений не могло быть: по крайней мере пятеро из них были убежденными фашистами. Из девятнадцати обвиняемых лишь шесть человек предстали перед судом, остальные, включая Гранди, выехавшего в Испанию вскоре после ареста Муссолини, скрывались за границей или сумели надежно спрятаться в Италии. В качестве подсудимых перед трибуналом предстали Эмилио де Боно, Туллио Чианетти, Джиованни Маринелли, Лучиано Готтарди, Карло Паречи и Чиано.
Суд начался в девять часов утра в воскресенье 8 января 1944 года в зале Кастельвеккио в Вероне. Члены трибунала, все в черных рубашках, сидели на возвышении за столом, позади которого висело черное полотнище с изображением фашистской эмблемы. Каждый из подсудимых накануне вечером получил анонимный подарок в виде миниатюрного гроба. Слева от судей находилась скамья с шестью заключенными, справа - места для журналистов и кинооператоров; по центру - скамья для представителей защиты, а за ней стулья для публики. На улице дождь сменился снегом, и зрители молча входили в помещение, поеживаясь от холода. Секретарь неприятным гнусавым голосом зачитал обвинение. Подсудимым предъявили обвинение в том, что "во время голосования, проводимого Великим советом фашизма 25 июля 1943 г. в Риме, они путем сговора между собой, предприняли действия, направленные на подрыв государства; распространяя ложные представления о приемлемых условиях сепаратного мирного соглашения, не только расшатывая моральные устои нации, но и препятствовуя таким образом ведению военным действиям и, тем самым оказывая помощь и содействие врагу".
Зачитанный председательствующим, который тщательно расставил все акценты, обвинительный документ оказался докладом генерала графа Уго Кавальеро, бывшего начальника генерального штаба. Кавальеро нашли мертвым на садовой скамейке рано утром 14 сентября, через несколько часов после ужина в ставке фельдмаршала Кессельринга в Фраскати. Рядом с ним на скамейке лежал пистолет; и хотя пулевые отверстия с левой стороны головы едва ли могли свидетельствовать о самоубийстве, подвергать сомнению утверждение немецкого посольства, согласно которому Кавальеро застрелился не представлялось возможным. Он был арестован по приказу Бадольо в день заседания Великого совета, а до того смещен Муссолини, который назначил вместо него Амброзио. Ни одна из сторон ему не доверяла, и он знал, что если станет работать на одних, другие сочтут его предателем. Он каким-то неизвестным образом был связан с готовившимся против Муссолини заговором, и Кессельринг утверждал, что именно мысль о возможной встрече с Муссолини подтолкнула его к самоубийству. По словам председателя трибунала, написанный Кавальеро документ был обнаружен в кабинете Бадольо после переезда правительства в Бриндизи. Содержавшееся в нем подробное описание заговоров против дуче, начинавшееся ноябрем 1942 года, было именно тем, что требовалось обвинению. Его достоверность вызывала сомнения, в частности и потому, что его так поздно представили на рассмотрение, хотя как потом выяснилось, по существу в нем было много правдивого. В нем говорилось, что генеральный штаб совместно с королем серьезно обсуждал вопрос о свержении Муссолини за девять месяцев до заседания Великого совета; Амброзио и Бадольо намеревались использовать Великий совет для реализации своих замыслов, чтобы придать происходящему конституционный характер.
Приняв документ Кавальеро в качестве свидетельства, члены трибунала почувствовали, что дело сделано. Остаток этого дня и весь следующий день ушли на слушание осторожных выступлений адвокатов обвиняемых; однако теперь, как возможно и с самого начала, результат не вызывал сомнений. В половине первого в понедельник председатель трибунала вошел в зал и объявил, что, за исключением Чианетти, осужденного к тридцати годам заключения, все обвиняемые были приговорены к смертной казни.
Чианетти прошептал: "Спасибо, спасибо". Маринелли потерял сознание. Де Боно воскликнул: "Да здравствует Италия!", и его возглас подхватили Паречи, Готтарди и Чиано.
В десять вечера того же дня священник, исповедовавший узников тюрьмы Дельи Скальци, пришел для встречи с осужденными. Немецкая охрана сначала не пропускала его в камеру Чиано, но после телефонного разговора с командованием гестапо он все же получил разрешение совершить последнее причастие.
Несколько ночей перед этим Чиано провел в совершенно ином обществе красивой молодой блондинки, которая, по замыслу гестапо, должна была выведать у податливого министра, где он прячет свои дневники. Полученный результат оказался неожиданным. Донна Феличита не только не смогла чего-либо узнать, но, по свидетельству полковника Дольмана, влюбилась в Чиано, горько рыдая, когда его приговорили к смертной казни. В конечном итоге она стала агентом союзников.
Несколько ночей перед этим Чиано провел в совершенно ином обществе красивой молодой блондинки, которая, по замыслу гестапо, должна была выведать у податливого министра, где он прячет свои дневники. Полученный результат оказался неожиданным. Донна Феличита не только не смогла чего-либо узнать, но, по свидетельству полковника Дольмана, влюбилась в Чиано, горько рыдая, когда его приговорили к смертной казни. В конечном итоге она стала агентом союзников.
В последние часы жизни Чиано из переданной ему записки с некоторым облегчением узнал, что его жена с помощью своего поклонника маркиза Эмилио Пуччи смогла пересечь границу и выехать в Швейцарию. Она прихватила некоторые его дневники, спрятав их в своем поясе, а более ранние из них и некоторые важные документы, связанные с итало-немецкими отношениями, изъятые Чиано из палаццо Чиги, отдала на хранение одному из врачей лечебницы Рамиолы. Эдда взяла эти дневники и документы из тайника в Риме в надежде, что они будут достаточной платой немцам в обмен на гарантии жизни Чиано. Уже начались было переговоры с гестапо в Италии, но Гиммлер, узнав об этом, убедил Гитлера положить им конец. Сам Чиано, кажется, никогда не верил в возможность успеха и сказал священнику, посетившему его в ночь перед казнью, что уверен - немцы так или иначе сумели бы организовать его убийство.
Совершив обряд последнего причастия, священник добился разрешения поместить Чиано вместе с остальными осужденными, находившимися в камере де Боно. Маринелли перенес сердечный приступ и лежал на кровати, остальные сидели, разговаривая со священником. "Мы не говорили о прошлом, рассказывал потом духовник, - только о будущей жизни, о боге и бессмертии души... Это была приятная ночь, почти сократовская". Паречи читал отрывки из Платона, которые они вместе обсуждали. Один раз кто-то упомянул Муссолини и на какое-то время вернулись к разговорам о суде над ними. Готтарди предположил, что как изменников их будут расстреливать в спину. "Это уже слишком, - вскричал вдруг де Боно в гневе, едва не плача. - Я носил солдатскую форму шестьдесят два года, не разу не запятнал ее".
На рассвете стало известно, что казнь откладывается. Ночью они все подписали просьбу о помиловании, которую Паволини взялся вручить Муссолини, и надеялись, что приговор отменят хотя бы для де Боно. Однако де Боно покачал головой и сказал: "Это пустые надежды. С нами Галеаццо". На самом деле Паволини не передал прошение, чтобы, как он сам выразился, Муссолини не "пришлось подтверждать смертный приговор".
В восемь часов немецкий офицер явился в тюрьму с сообщением о том, что "технические трудности" преодолены и казнь совершится в течение часа в нескольких милях от Вероны в Форте Проколо. Пятеро заключенных в автомобиле доставили туда под немецким эскортом. Не владея собой, в припадке ярости Чиано стал проклинать Муссолини. Де Лоно, положив ему на плечо руку, убеждал его умереть с прощением на устах.
Холодным утром де Боно старательно потирал руки по пути от машины к ряду школьных стульев, к которым всех их должны были привязать спиной к взводу, вызванному для расстрела. Чиано, полностью овладевший собой, указал на правое кресло и произнес обращаясь к де Боно: "Это по праву ваше место, маршал".
"Не думаю, что высокое положение может иметь какое-либо значение в том путешествии, в которое мы скоро отправимся", - отвечал ему маршал.
Маринелли снова потерял сознание и его пришлось нести до кресла, Паречи снял с себя подбитое мехом пальто и предложил солдату, который его привязывал; Готтарди что-то нашептывал, возможно молитву. Небо было затянуто облаками и фотограф Мюллер усомнился в качестве снимков. Когда он устанавливал свою аппаратуру, де Боно воскликнул: "Да здравствует Италия!", "Да здравствует Италия!" - подхватил и Чиано.
Прозвучал приказ стрелять, в последний момент Чиано удалось высвободиться от веревок и обернуться лицом к стрелявшим. Они плохо прицелились и командиру взвода пришлось подойти к Чиано, чтобы выстрелить ему в голову. Фотография Мюллера получилась достаточно четкой, чтобы показать совершенно спокойное, почти безмятежное лицо осужденного.
"Нас всех смыло одним штормом, - сказал Чиано священнику. - Передайте моим детям, что я умер без чувства горечи и обиды".
Двумя часами позже Муссолини председательствовал на совещании министров и бесстрастно сообщил им: "Правосудие свершилось".
Как это теперь бывало довольно часто, он провел бессонную ночь. По словам его секретаря Джиованни Дольфина, в час ночи он хриплым голосом осведомлялся по телефону об Эдде и приговоренных к казни в Вероне. В шесть часов звонил генералу Вольфу. Явно стараясь казаться спокойным и уравновешенным, он беседовал с ним в течение часа "совершенно по дружески" и, по свидетельству полковника Дольмана и Мюлльхаузена, главы политического отдела немецкого посольства, ни разу не "упоминал о надвигающейся трагедии". Вольф сказал Мюльхаузену, что по его мнению Муссолини использовал этот разговор, "как средство, позволяющее провести критические часы и не поддаться слабости".
Когда Дольфин пришел сообщить ему, что казнь отложена, он пробормотал что-то в ответ, продолжая писать за своим столом. Секретарь понимал, каких огромных усилий стоило ему это внешнее безразличие. Через час ему сообщили, что предатели казнены, и Муссолини выслушал это сообщение в тишине, стараясь не проявлять тех эмоций, которые, - как думал Дольфин, - он явно испытывает. "Я никогда не жаждал крови, - произнес Муссолини раздраженно накануне вечером с оттенком извинения в голосе. - Что касается Чиано, то для меня он уже давным-давно умер. Теперь же, - сказал он кратко и сурово, - я рад узнать о том, что его зять и остальные приговоренные умерли как хорошие итальянцы и фашисты".
СНОВА С СЕМЬЕЙ И КЛАРЕТТОЙ ПЕТАЧЧИ
Когда Муссолини играл на скрипке, он говорил: "Это позволяет мне заглянуть в вечность. Когда я играю, мир удаляется от меня". Он играл без изящества, но в его исполнении проявлялась какая-то торжествующая сила, иногда и дикая истерия, отражавшая агонию крушения исполина. "Он даже в музыке - диктатор, не признает ни стиля, ни формы, - говорит Маргарита Сарфатти. - "Владея средствами выразительности и техникой, он игрет на собственный лад". Часто по вечерам на вилле Фельтринелли Муссолини запирался от всех, чтобы сыграть некоторые из любимых им вещей Бетховена, Вагнера, Шуберта и Верди. Иногда, стоя в одиночестве в саду на фоне розовых мраморных стен, как бы образующих декорации, он играл с той неистовой силой, которую немецкие патрульные принимали за проявление гениальности. Однажды после воздушного налета Муссолини играл немецким офицерам в разрушенном доме отрывки из скрипичного концерта Бетховена, а когда он кончил и присутствовавшие стали аплодировать, закрыл глаза, словно пребывая в экстазе.
Дуче после своего заключения особенно нуждался в эмоциональной разрядке, которую давала ему игра на скрипке. На него давила удушливая атмосфера собственной семьи, все члены которой начиная с января 1944 года большую часть времени проводили на вилле - нелюбимый и заносчивый Витторио с женой и детьми, вдова Бруно Джина и её дети, школьник Романо, его третий сын и Анна Мария, младшая дочь Несколько лет Витторио безуспешно работал в кинобизнесе. Затем перебрался в Южную Америку. Анна Мария вышла замуж в Италии. Романо занялся музыкой. Здесь же жили профессор Захариа и лейтенант Дихерофф - двадцатидвухлетний офицер связи, находившийся там по распоряжению Гитлера. В своих дневниках Ракель пишет о счастливой атмосфере, но немцы так не считали. Романо учился игре на аккордеоне, нестройные звуки которого наполняли весь дом, невестки часто ссорились. Витторио вынудил отца взять в качестве личных секретарей себя, кузена Вито и двух своих друзей вместо прежних, по его мнению - некомпетентных служащих. Внуки с шумом и визгом носились вокруг дома, призывая "дедушку дуче", сама же Ракель выражала свое недовольство то угрюмым молчанием, то потоком упреков и жалоб. Ее мучило содержание анонимного письма сообщавшего о том, что Кларетта Петаччи, которая, как она полагала, навсегда исчезла из жизни её мужа, теперь снова к нему вернулась и живет на вилле у озера. Ракель узнала о Кларетте в ночь 25 июля, когда, покинув виллу Торлониа в страхе перед погромом, она поселилась в домике привратника, и один из слуг посочувствовал тому, что муж давно ей изменяет.
Узнав об аресте Муссолини, Кларетта с семьей уехала из Рима и 12 августа была арестована на вилле маркиза Боджиано мужа своей сестры Мириам на озере Маджоре. Вместе с родителями и Мириам её поместили в тюрьму замка Висконти в Новаре, где она проводила время в лихорадочном возбуждении, заполняя страницы дневника признаниями в великой любви в Бенуто. (Я похожа на ласточку, - писала она в один из тех дней, и подобных записей в дневнике множество, - ласточку, которая по ошибке залетела в мансарду и в ужасе бьется головой о стены). Не довольствуясь подобными пространными романтическими записями в своем дневнике, она почти ежедневно писала письма в палаццо Венециа, надеясь, что Муссолини каким-то образом сможет их получить. "Не знаю, получишь ли ты это мое письмо, или его прочтут они, писала она. - Не знаю, мне все равно, пусть читают. Я была слишком застенчива, чтобы говорить тебе о своей любви, сегодня я заявляю об этом всему миру и готова кричать с самой высокой крыши. Я люблю тебя больше, чем раньше".