О себе совсем коротко. Здоров, научился даже играть на аккордеоне. Так что, может, после войны удастся сделать еще «карьеру» музыканта. Друг Костя под мою музыку пляшет, и мы решили организовать ансамбль. Так, в бурях и в минуты затишья, мы коротаем свою солдатскую жизнь.
Любящий вас Магомет
Вы извините меня, что я так редко пишу, но, сами понимаете, сейчас торопимся побыстрее разделаться с фрицем, а потому время у нас ограничено. Наконец, к великой радости, получил ваше письмо и будто побывал дома. Здоров. Нахожусь, сами знаете, где. Немцы теперь поняли, что такое война. Ну, а мы, конечно, стараемся разъяснить им это довольно основательно. Победа не за горами, а там возвращение к жизни спокойной, счастливой, тихой, в которой так крепко каждый из нас нуждается. Можете меня поздравить с еще одной большой наградой — орденом Красного Знамени. Короче говоря, воюю, стараюсь быть достойным фамилии нашего дорогого покойного отца.
Может, вы успели сфотографировать сынка, пришлите фотокарточку…
Извини, что не сразу ответил… Дело в том, что, между прочим, все ваши письма совпадают с моментом моего возвращения с какого-либо очередного задания. Это придает еще большую остроту радости при их чтении. Тем более каждую строчку я перечитываю по двадцать раз, как про себя, так и своим близким товарищам. Недавно был послан в дом отдыха, где пробыл несколько дней. Вот уж в это свободное время все мои мысли были с вами и, правда, от непривычного безделья я даже крепко загрустил. Но зато отдохнул хорошо и теперь с еще большей энергией принялся за свою работу. Ты, конечно, до сих пор не знаешь, кто я и что я. Да, пожалуй, я не сообщу тебе об этом. Скажу только, что работа моя сложная, ответственная, но зато почетная, уважаемая всеми, а сам я горжусь ею и стараюсь справиться с ней как можно лучше.
Чтобы все это описать, нужно иметь время, а у меня его нет. Вот когда мы окончательно добьемся победы, встретимся и там, в кругу родных, подведем счет своим боевым делам, тогда
я приложу все усилия, чтобы как можно ярче выразить вам, дать вам представить, какой путь, путь тяжелый, но победный мы прошли. А пока наши дела вам известны по газетам. В ушах Гитлера, наверное, звучит назойливо похоронный марш, посвященный ему и его армии негодяев. А тут у нас в свободное время гремит по полям, по долинам здоровая, бодрая русская песня. Немец, слыша ее, до крови кусает ногти, а красноармеец все поет. В этой песне он вспоминает вас, родных, свой дом, прошедшие бои, клянется отомстить фашистской гадине за все перенесенное, за свою облитую кровью любимую Родину, он в этой песне мечтает, как со скорой победой вернется домой и прижмет к груди старушку-мать, брата и всех близких, подымет на руки сына, крепко расцелует и крикнет громко, звучно: «Да здравствует жизнь!»
Ваш Магомет
Вот она, Германия, во всем своем облике! Опущенная на колени перед русским воином, борцом за счастье своего народа, за свою победу.
С опущенными головами проходят перед нами бывшие «великие завоеватели», в их глазах туман. Они еще не успели очухаться, но уже скрещивают руки для того, чтобы стать в позу: «О, простите».
…Солдатская дума
— кто может еще так глубоко думать, как солдат. Грохот ли орудий, трескотня ли пулеметов, а солдат, знай, сидит в окопе, зорко следит за врагом, а сам думает. Но что это я все о каких-то думах. Мы ведь иногда и пляшем. Вот достали аккордеон, на котором когда-то, быть может, какой-нибудь Ганс разучивал победный гимн «Великой Германии», и играем на нем простой русский танец, и пляшем потому, что мы и наши родные могут теперь спокойно спать.
Ну, а когда немец начинает шуметь, то, конечно, приходится отложить аккордеон в сторону, взять в руки более грозный инструмент, и продолжается концерт чуть пошумнее, который противнику, между прочим, совсем не нравится.
О чем же еще писать? Да, право, кажется, больше и не о чем. А потому на этом, на первый случай, поставлю точку до следующей своей информации.
Целую всех крепко, крепко. Привет всем друзьям и знакомым. Привет от Кости.
Ваш Магомет
Решил сообщить одну новость, которая для вас, очевидно, будет радостна. Сегодня получил приказ о награждении орденом Отечественной II степени. Это мой третий орден. Ну и вот сидим сейчас в кругу друзей и смеемся, мечтая о том, как приятно было бы этой компанией совершить небольшую прогулочку по родным местам. Вот и Костя сидит при всех орденах и напевает что-то вроде «Думу думали большую». Замечательные у нас ребята. В полном расцвете своей молодости, никогда не унывающие, жаждущие только одного: скорее придти к победной развязке.
Здесь уже весна всерьез вошла в свои права. Птицы разных калибров (виноват, кажется, разной породы) распевают, заставляют молодые сердца частенько подумывать о лирических сценках и всякой другой мирной чуши. Даже в Германии солнышко пригревает русского солдата и подмигивает ему, как будто говоря: «Скоро встретимся в Баку».
Ваш Магомет
А вот письмо, пришедшее с фронта, но написанное незнакомым почерком:
Как ни тяжело и неприятно мне писать вам письмо столь невеселого содержания, но долг службы обязывает делать это, не считаясь с желанием. В тяжелых и трудных боях дошел с нами Магомет до Берлина, перешагнул Шпрее и тут в жестокой и неравной схватке при отражении танковых атак, буквально в десяти метрах от меня, был серьезно ранен. Это произошло на берегу Шпрее в пригороде Карлсхорст, семьсот метров южнее электростанции и лодочной станции на шоссе.
Для того чтобы перетащить раненного в обе ноги товарища через ровную и обстреливаемую из пулеметов дорогу, необходим был человек большого, благородного сердца. Тем более что раненому грозила смерть на костре из дров, подожженных снарядами. И Магомет, презирая опасность, добежал до друга, взвалил его на себя, донес до дороги, ввязался в рукопашную, убил двух и ранил одного немца, снова поднял товарища и побежал с ним через дорогу. Очередь из пулемета добила раненого, перебила обе ноги Магомету, кроме того, пять пуль пробили желудок, легкие. Всего семь ран. Чувствовал он себя очень неважно, но вел себя молодцом, шутил, смеялся.
В заключение просил передать вам его последнее желание — жить для его ребенка. Я, наверное, не сумею вас утешить, да и невозможно это. Но силой воли вы можете себя заставить твердо и мужественно перенести постигший вас удар и не упасть духом.
Магомет умер через пятнадцать минут после ранения, в полном сознании. Похоронен он на гарнизонном кладбище в г. Кюстрин (Померания) в девяноста километрах от Берлина на восток. Номер могилы и ряд вам сообщат в извещении.
Я очень ценил Магомета Магомаева и дружил с ним.
С уважением майор Сотников
17 августа 1972 года мой друг Роберт Рождественский сделал мне в день моего тридцатилетия бесценный подарок — стихотворение «Отец и сын». Позже композитор Марк Фрадкин написал к нему музыку. Но я не стал исполнять эту песню — мне тяжело петь об этом. И кроме того, в этом очень много личного, не для публики.
Отцу я посвятил свою песню, написанную на стихи еще одного моего друга, Геннадия Козловского. Он не профессиональный поэт, а инженер, строитель, и стихи пишет по потребности души. Сначала мы назвали ее «Над землей чужой», а потом под окончательным названием «Последний аккорд» она вошла в кинофильм «Поет Муслим Магомаев».
Роберт Рождественский
ОТЕЦ И СЫН
КОММУНИЗМ ОТ ШАХА
Шахиня Фаррах была ослепительна: точеные черты лица, персиянские бархатные очи, жемчужная улыбка… Настоящая кинозвезда. Но у героинь экрана — некоторая холодная отчужденность, заоблачность, недосягаемость, а у шахини — земное обаяние, теплота и раскованность… Правда, визит Ее Величества в Баку был официальным и она вела себя в строгих рамках протокола.
КОММУНИЗМ ОТ ШАХА
Шахиня Фаррах была ослепительна: точеные черты лица, персиянские бархатные очи, жемчужная улыбка… Настоящая кинозвезда. Но у героинь экрана — некоторая холодная отчужденность, заоблачность, недосягаемость, а у шахини — земное обаяние, теплота и раскованность… Правда, визит Ее Величества в Баку был официальным и она вела себя в строгих рамках протокола.
На вечере в честь высокой гостьи во Дворце приемов Президиума Верховного Совета Азербайджана я был среди гостей. Меня попросили спеть, и я сел за рояль. Спел неаполитанские песни, потом азербайджанские, а «на десерт» каватину Фигаро. Моя амбиция (не без этого) подсказывала, что очаровательная шахиня меня заметила, потому что о чем-то стала говорить Председателю Президиума Верховного совета Курбану Алиевичу Халилову. А потом меня попросили подойти к шахине.
Нас познакомили. Она прекрасно говорила по-азербайджански. В этом не было ничего удивительного — ведь она азербайджанка. Шахиня захотела, чтобы я спел для нее еще что-нибудь. Ее слова были: «Тем самым вы доставите мне большое удовольствие». Пел я в те времена всегда охотно, и если пел и в наших застольных компаниях, то почему бы не спеть для вельможной восточной красавицы. И на том приеме у меня вышло пения на целое отделение сольного концерта.
Вот вроде бы и все: прием закончился, шахиня уехала… Но через какое-то время я получаю приглашение принять участие в праздновании годовщины коронации шаха Ирана. Приглашение было послано лично от Их Величеств.
Оформлял наш выезд Госконцерт СССР, и потому подразумевалось, что гонорар за выступления в Тегеране мы должны были, как тогда полагалось, отдать в государственную казну. Посылали нас вроде бы за «длинным рублем», но без копейки в кармане. В аэропорту с носильщиками пришлось расплачиваться нашей «валютой» — бутылками «Столичной». Носильщики не возражали — за чемоданоношение им давали доллар, а бутылка водки стоила тогда долларов пять.
Получив приглашение из Ирана, я решил взять с собой друга, пианиста Рафика Бабаева. Пианист он был сказочный: яркий солист и чуткий аккомпаниатор, прекрасно игравший и классику, и джаз. Когда Рашид Бейбутов организовал свой театр песни, Рафик стал его музыкальным руководителем. Этот великолепный музыкант последствии погиб трагически. Рафик никогда не ездил на метро — у него была машина. В тот свой последний день он торопился на радио, где была запланирована запись. Сел в машину — она не заводилась, стал ловить такси — никто не останавливался. Он чувствовал, что опаздывает, и решил спуститься в метро — в первый и в последний раз в жизни. И судьбе было угодно, чтобы именно в этот черный день и час, в эти минуты в бакинском метро прозвучал тот страшный взрыв, унесший столько человеческих жизней. Рафик оказался одной из многочисленных жертв террористического акта…
В Иране живет очень много азербайджанцев. И к шаху они относились вполне лояльно, только иногда устраивали демонстрации, но не протеста, а в поддержку бедных братьев-азербайджанцев, подавляемых советским режимом. И так случилось, что именно после одной из таких демонстраций и было послано приглашение шаха одному из таких замученных советской властью, то есть мне. Было ли это совпадение или какой-то политический ход шаха Мохаммеда Реза Пехлеви, не берусь судить.
Поселили нас в роскошном отеле, где к нашим услугам было все что угодно — от завтраков до ужинов в любом из ресторанов. Мы могли также покупать себе что душа пожелает. Этот полный коммунизм оплачивался из средств шаха. У себя в стране мы тогда о коммунизме только разговоры разговаривали, но спотыкались в части практического осуществления этой идеи. Но, верный своему независимому характеру, я не хотел выглядеть нахлебником. На завтраки в номер я согласился, но в ресторан мы с Рафиком не стали ходить: изображали, что у нас от денег карманы лопаются, что мы приехали сюда не «объедать» шаха, а что мы сами с усами. Не надо нам никакого коммунизма от шаха. Обеды и ужины нам заменяло содержимое холодильника в номере. Но легкие печеньица, хлебцы и кока-кола были слабой поддержкой для молодых здоровых мужиков. До приема по случаю коронации было дня три, и Рафик начинал уже посматривать на меня с голодным блеском в глазах…
Наконец долгожданный прием во дворце шаха. Этикет на нем соблюдался свободный, беспротокольный: просят — пою, не просят — ем, пью, чувствую себя свободно на этом «фуршете». Между вкушением яств попросили спеть. Пел и неаполитанские песни, и каватину Фигаро, и азербайджанские песни… Шахиня Фаррах была в своем дворце еще более раскованная, чем в Баку: хлопала в ладошки, подпевала. Окружение королевской четы оказалось состоящим вовсе не из согбенно-услужливых, незаметных как тени слуг, а из европейского вида джентльменов, владеющих несколькими языками. Шах был человеком современным, вовсе не консервативным восточным владыкой. Я думал, что в его дворце будет звучать сплошь иранская музыка. Ничего подобного — звучали и твисты, и рок-н-ролл. Шахиня под них выплясывала босиком.
Там во дворце со мной произошел казус, который мне, впрочем, простили. После исполнения каватины Фигаро по просьбе шаха меня подвели к Его Величеству. Он лестно отозвался и об исполнении каватины, и об исполнении неаполитанских песен (шах был любителем академического пения). Закончив вежливый разговор, я повернулся, чтобы отойти от шаха, и услышал в зале сдержанный гул… Оказалось, что я совершил страшную ошибку. Как мне объяснил секретарь шахини Фаррах, который прекрасно говорил по-русски, по этикету от шаха не уходят, а отходят от него, пятясь. Но меня никто об этом не предупредил, и я не знал, что к шаху нельзя поворачиваться спиной, так что моя оплошность была простительна. И потом, я не был его подданным, чтобы идти несколько метров задом наперед… Тем не менее в истории шахского дворца я, видимо, оказался первым, кто нарушил строгий этикет — показал владыке Ирана спину. До сих пор чувствую неловкость…
Потом меня подвели к сестре шахини. Оказалось, что родственница шаха была руководителем национального телевидения. Она предложила мне выступить у них. С собой я на всякий случай захватил оркестровые фонограммы, поэтому съемки удалось быстро организовать и получился музыкальный ролик минут на сорок. Мне вручили за выступление увесистый конверт, но я вежливо поблагодарил и отказался от денег: «У нас на Кавказе не принято брать деньги в гостях». Потом в Госконцерте, когда узнали о моем отказе, разозлились. Зато в Азербайджане были удовлетворены. «Киши! Мужчина! — сказали мне по приезде в Баку. — Деньги, особенно большие, это, конечно, хорошо, но наше кавказское достоинство и наши вековые традиции восточного гостеприимства — еще лучше».
В советском посольстве в Тегеране мне потом вручили от шаха официальный подарок — часы, ковер и шкатулку с именной надписью. Из посольства же и дали знать Госконцерту, что я отказался от денег, на которые так рассчитывали музыкальные чиновники, оформляя мою поездку в Иран. Не мог же я объяснять им, что приехал в гости к шаху, а не зарабатывать. Не брать же мне деньги у хозяина за то, что он меня пригласил, поил, кормил…
Работники нашего посольства весьма заинтересованно расспрашивали меня о дворце шаха: «Как там у них устроено? Какие апартаменты, ковры, фонтаны? Какие порядки, церемонии?» Оказалось, что в городской шахский дворец мало кого из иностранцев пускали. Не были там ни разу ни наши посольские, ни сам посол. Даже когда в Тегеран приезжал с визитом Председатель Совета Министров СССР А. Н. Косыгин, то его принимали в специальном Дворце приемов под Тегераном.
Что касается подарков шаха, то у меня с ними на нашей таможне возникли сложности. Когда мы улетали в Тегеран (смешно, но в Иран, до которого от Баку рукой подать, мы летели из Москвы), нас в аэропорту провожал советник иранского посольства. Он же встречал нас, когда мы вернулись, и был свидетелем сцены, разыгравшейся у таможенной стойки. Проверявшая наш багаж плотного телосложения дама, узнав меня, сказала:
— А-а-а, Магомаев прилетел. Ну, показывайте, что у вас в чемодане.
А там у меня был сложен ковер, лежала шкатулка.
— Ковер не разрешается ввозить. И шкатулка не оформлена декларацией.
— Насколько я понимаю, в декларацию вносят то, что вывозят, чтобы при возвращении было видно, что ты за границей ничего не продал. Я же все это ввожу, а не вывожу, делаю свою страну богаче. Это все — подарки шаха. Вон за вами в зале стоит советник иранского посольства, я сейчас все отдам ему, и пусть он отправляет шаху назад все его подарки…
Таможенница, озадаченная, пошла за старшим по смене. Он пришел, увидел меня, узнал:
— Ладно, проходите…
Получил я приглашение от шаха Ирана и на следующий год, но на этот раз меня не пустили: в идеологическом отделе ЦК КП Азербайджана решили: «Не надо ему ездить туда каждый год». Какие этому были тогда причины — политические или еще какие, — не знаю. Как раз в это время у нас намечался очередной правительственный концерт, и я должен был выступать на нем…