— А как это будет по-датски?
— Uforgaengelig. Это звучит так же прекрасно и по-датски.
— Мы, наверно, возьмем это, — сообщил он продавщице, которая прекрасно говорила по — английски, но с легким французским акцентом, и та, с таким же легким лукавством обращаясь к юной подруге пожилого джентльмена, заметила:
— Мадмуазель, должно быть, очень счастлива. Unefemmechoyee.[16]
Цена этой дамской безделушки оказалась не меньше, если не больше стоимости всех товаров ювелирной лавки в Элизабет, если вспомнить те минувшие дни, когда он бегал по поручениям своего отца, чтобы мастер, работавший за станком в крохотной уютной мастерской на Френингхьюсен-авеню примерно в 1942 году, подогнал по размеру для его покупателей стодолларовые обручальные кольца с бриллиантами в четверть или даже в полкарата.)
И теперь, вынув из горячей пещеры липкий и влажный палец, он прикоснулся им к ее губам, а затем, протиснув меж зубов, вложил его в рот Мерете, чтобы она языком ласкала его, и это было напоминанием об их первой встрече, когда они еще не были знакомы друг с другом, а также о том, что они осмелились вытворять друг с другом, совершенно чужие друг другу люди, — он, пятидесятилетний американец, занимающийся рекламой, и она, датчанка, топ-модель двадцати четырех лет, когда они, одурманенные страстью, вместе гуляли в темноте по одному из островов Карибского моря. Это было напоминанием о том, что она принадлежит ему, а он — ей. Это было сродни идолопоклонству.
В отеле его ждала записка: ему звонила Феба и просила оставить для него следующее сообщение: «Немедленно позвони. Твоя мать серьезно больна».
Тотчас же связавшись с домом, он узнал, что в понедельник, в пять часов утра по нью-йоркскому времени, с его восьмидесятилетней матерью случился удар и что надежды практически нет.
Он рассказал Фебе о жутких погодных условиях, из-за которых он не смог вылететь, и в ответ услышал, что его брат Хоуи уже в пути, а отец круглосуточно дежурит у постели умирающей. Он записал номер телефона больничной палаты, где лежала его мать; затем Феба сказала, что как только она повесит трубку, сразу же оправится в Нью-Джерси, чтобы поддержать свекра до прибытия Хоуи. Она не уехала до сих пор лишь потому, что хотела дождаться его звонка.
— Я упустила тебя сегодня утром. Разминулись всего на несколько минут. Когда я позвонила, портье сообщил мне, что «мадам и месье только что отправились в аэропорт».
— Да, — ответил он. — Мы ехали в одном такси с подружкой фотографа.
— Нет, ты ехал в одном такси с двадцатичетырехлетней датчанкой, с которой ты завел роман. Извини, но я не могу больше закрывать на все это глаза. Я закрывала глаза на твои измены, когда ты крутил любовь с секретаршей. Но сейчас дело зашло слишком далеко. Для меня это унизительно. Париж, — проговорила она с отвращением. — Все было спланировано и решено заранее. Билеты и туристическое агентство. Скажи, кто из твоих романтически настроенных приятелей придумал эту пошлую поездку в Париж, чтобы прикрыть твое гнусное и подлое поведение? Ну и где ты ужинаешь со своей пассией? В какие очаровательные французские ресторанчики вы ходите?
— Феба, я не понимаю, о чем ты говоришь. Ты несешь какую-то ахинею. Я вылетаю домой первым же самолетом.
Его мать скончалась за час до его появления в больнице Элизабет. Отец и брат сидели рядом с усопшей: тело ее было прикрыто больничным покрывалом. Он никогда раньше не видел матери на больничной койке, хотя ей не раз приходилось посещать госпитали, где лежал он. У нее, как и у его брата Хоуи, всегда было отменное здоровье. Это она всегда бегала по больницам, утешая и подбадривая тех, кто был заперт в больничных стенах.
— Мы еще не сказали врачам, что она умерла. Мы хотели дождаться тебя, чтобы ты мог в последний раз взглянуть на маму, прежде чем ее увезут, — проговорил Хоуи.
Он увидел контур спящей пожилой женщины, напоминающий горельеф. Он увидел лишь камень — тяжелый могильный камень, надгробие, на котором были высечены следующие слова: «Смерть — это только смерть, и больше ничего».
Он обнял отца, и тот погладил его руку в ответ.
— Так, наверно, лучше. Нам всем было бы тяжело смотреть на нее, понимая, во что она превратилась после удара, если бы ей удалось выжить.
Взяв мать за руку и поднеся ее ладонь к своим губам, он внезапно понял, что за несколько часов потерял двух женщин, которые поддерживали его, вселяя в него силы.
Фебе он лгал и лгал безостановочно — он изолгался вконец, но не получил от этого ни малейшей выгоды. Он сказал жене, что ездил в Париж, чтобы окончательно порвать с Мерете. Он должен был лично объясниться с нею, поговорив с глазу на глаз, — он не виноват, что она работает в Париже.
— Разве ты не спал с нею в гостинице? Разве ты не валялся с ней на одной кровати, пытаясь порвать вашу связь?
— Я не спал с ней. Она плакала по ночам.
— Плакала четыре ночи подряд? Наверно, твоя юная датчанка вся изошла слезами. Даже Гамлет не мог бы столько наплакать.
— Феба, я полетел в Париж, чтобы сказать ей, что все кончено. И действительно, между нами больше ничего нет.
— Что я сделала не так? — спросила Феба. — Зачем тебе нужно было унижать меня? Почему ты хочешь разрушить все, что у нас есть? Неужели наша совместная жизнь была такой ужасной? Наверно, мне лучше было бы смиренно вынести все это, но я не могу. Я никогда раньше не сомневалась в тебе. Я очень редко задавала тебе вопросы, но теперь я не верю ни единому твоему слову. И я никогда больше не смогу верить тебе. Потому что ты не умеешь говорить правду. Да, ты ранил меня, когда завел роман с секретаршей, но я молчала. Ты ведь даже не подозревал, что я в курсе твоих любовных похождений? Скажи, ты знал, что мне все известно, или нет?
— Нет, я этого не знал.
— Это потому, что я скрывала от тебя свои мысли, но, к сожалению, от себя не спрячешься. А теперь ты больно ранил меня своей датчанкой и к тому же унизил ложью. Поэтому отныне я не намерена делать вид, что ничего не происходит. Ты встретил меня, когда я была уже взрослой женщиной, и все эти годы я была тебе верным спутником и другом, во мне ты нашел жену, хорошо понимающую, что такое совместная жизнь. Я избавила тебя от Сесилии, подарила тебе замечательную дочь, изменила всю твою жизнь, а в ответ ты, вместо благодарности за все, что я для тебя сделала, трахаешь какую-то датчанку. Каждый раз, глядя на часы, я думала о том, который час сейчас в Париже и чем ты занят в данную минуту. Я буквально места себе не находила все выходные. Основа брака — это доверие. Разве я не права? Скажи, разве это не так?
Ей достаточно было только произнести имя Сесилии, и в его мозгу мгновенно вспыхнули все гневные обвинительные тирады, которые его первая жена обрушивала на его родителей, и теперь, пятнадцать лет спустя после развода с ней, он к своему ужасу обнаружил, что Сесилия, которую он бросил ради Фебы, оказалась настоящей Кассандрой:[17] «Мне жаль эту маленькую дурочку, на которую он меня променял, честно, мне искренне жаль эту Крошку Мисс Маффет, мерзкую потаскушку из квакерской семьи!»
— Можно вынести все, — говорила ему Феба. — Даже если доверия больше нет, но есть раскаяние. Тогда вы снова можете стать партнерами и идти вместе по жизни, уже как-то иначе, но у вас все-таки еще есть возможность остаться партнерами. Но ложь… Ложь — это пошло и отвратительно, особенно если она дает тебе власть над другим человеком. Ты будто наблюдаешь за партнером, который действует вслепую, не понимая, что происходит, другими словами, ты постоянно ставишь его в унизительное положение. Ложь — банальная штука, но если обманывают тебя и остаешься в дураках ты сам, это уязвляет до глубины души. Те, кого вы, лжецы, предаете каждую секунду, должны мириться с растущим списком унижений и оскорблений, но наступает момент, когда вы вообще перестаете думать о тех, кому причиняете боль, — так уж у вас получается. Разве я не права? Я уверена, что все лжецы изворотливы и упорны в своей лжи, и, завравшись окончательно, вы начинаете думать, что тот, кого вы обманываете, человек недалекий, с ограниченными умственными способностями. Возможно, вы даже не задумываетесь над тем, что вы непрерывно лжете: вы считаете, что ваша ложь — это акт милосердия по отношению к вашему несчастному бесполому партнеру, чувства которого вы решили пощадить.
Ты, возможно, считаешь, что ложь сродни добродетели и что ты проявляешь милосердие к глупой курице, которая все еще любит тебя. А может, ты просто весь изолгался и в тебе не осталось ничего, кроме этого гребаного вранья да умения раскручивать одну гребаную ложь за другой. Дальше продолжать незачем, — сказала она. — Все это и так хорошо известно. Женившись, мужчина утрачивает свою любовь. Страсти больше нет, а он не может жить без нее. Жена наскучила ему самим фактом своего существования: она всегда под боком, это реальность жизни. Да, любовь прошла, и жена стала намного старше, чем была когда-то, но ей было бы достаточно иметь лишь физическую близость, лежать с ним в одной постели, обнимая его, и чтобы он обнимал ее. Физическая близость, нежность, дружба — вот что значит быть рядом. Но мужчина не желает принимать всего этого. Потому что он не может жить без чего-то особенного. Что ж, теперь тебе придется жить без многого, что у тебя было раньше, мистер. Теперь придется обходиться как-нибудь без всего. Наконец-то ты поймешь, что значит потерять все, что у тебя было. Уйди от меня, оставь меня, пожалуйста. Я больше не могу выносить твое присутствие, не могу играть ту жалкую роль, которую ты отвел мне. Несчастная обманутая жена, впавшая в отчаяние из-за того, что муж бросил ее. Покинутая супруга, снедаемая жестокой ревностью! Ах, как это отвратительно! Просто невыносимо! Я ненавижу тебя за то, что ты сделал со мной. Убирайся отсюда, и чтобы ноги твоей больше не было в этом доме. Я видеть тебя не могу, и особенно противно мне смотреть в глаза распутника с постной миной на лице. Я не собираюсь отпускать тебе грехи, и нет тебе прощения. Я не игрушка и не позволю тебе так обращаться со мной! Пожалуйста, уходи! Оставь меня в покое!
— Феба…
— Нет. Как ты смеешь после всего этого произносить мое имя?
Все эти сцены действительно стары как мир и не нуждаются в продолжении.
Феба вышвырнула его вон на следующий же день после похорон матери, и вскоре они развелись, уладив все финансовые вопросы, а поскольку он не знал, что делать и как разобраться со всем, что натворил, и понимал, что именно на нем лежит ответственность за происшедшее, он, желая хоть как-то реабилитировать себя в глазах Нэнси, несколькими месяцами позже женился на Мерете.
Поскольку он разрушил свою жизнь, бросив все, что имел, из-за юной датчанки вполовину моложе его, ему казалось логичным завершить начатое, кардинально решив проблему и снова расставив все по своим местам, — и в результате он сделал ее своею третьей женой; но он никогда не проявлял благоразумия как женатый мужчина и либо начинал флиртовать с какой-нибудь девчонкой, либо влюблялся в женщин, которые были связаны узами брака. Очень скоро он обнаружил, что Мерете была не только маленькой дырочкой — она была чем-то большим, а возможно, и чем-то меньшим. Он выяснил, что жена его не в состоянии думать ни о чем: мысли у нее разбегались как блохи, и она вечно колебалась, не в состоянии принять хоть какое — то решение. Он узнал истинные размеры ее тщеславия, хотя ей было чуть больше двадцати, и ее страх перед старением. Он узнал, что у Мерете сложности с получением грин-карты и что у нее в полном беспорядке дела с Внутренней налоговой службой США, поскольку она уже много лет не удосуживалась подать декларацию о доходах. А когда ему срочно потребовалась операция на сердце, поскольку у него возникли проблемы с сосудами, он увидел ее страх перед болезнью и полную беспомощность перед лицом опасности. Слишком поздно он понял, что вся ее смелость проявлялась исключительно в сексуальности и что все другие ее качества были подавлены эротизмом, в этом-то и заключалась их необыкновенная, ошеломляющая близость. Он променял лучшую на свете жену на другую; вместо верного друга и помощницы рядом с ним теперь была женщина, которая пасовала при малейших трудностях. Но сразу после скандала ему казалось, что женитьба на Мерете — это самый простой способ скрыть свое преступление.
Его терзало ничегонеделанье: он уже давно ничего не писал. С утра он совершал часовую прогулку, после полудня минут двадцать уделял упражнениям с легкими гантелями, а потом, стараясь не делать резких взмахов руками, полчаса плавал в бассейне — такой режим был прописан ему кардиологом, — но на этом все и заканчивалось, поскольку никакие иные события не наполняли его жизнь. Сколько часов можно убить, глядя на океан, даже если ты любил его с раннего детства? Сколько можно смотреть на приливы и отливы, не вспоминая, как всякий, кто попадает под магию прибоя, что жизнь случайно, бесцельно и неожиданно была дана ему, и дана ему лишь однажды, по неизвестной и неосознаваемой им причине? По вечерам он отправлялся на машине в рыбную лавку, прилепившуюся к уступу скалы, чтобы на заднем дворе, обращенном к океанскому побережью, поужинать жареной морской рыбой и, сидя за столиком, понаблюдать, как лодки проплывают под старым мостом и уходят далеко в океан, но иногда он сначала останавливался в городке, где он с семьей некогда отдыхал во время летних каникул. Он выходил из машины, оставив ее у прогулочной зоны, идущей вдоль океана, и шел дальше пешком по деревянному настилу; потом садился на одну из скамеек, откуда были видны и пляж, и море — его широко раскинувшиеся, вечно меняющиеся просторы, которые меж тем совершенно не изменились с тех пор, когда он был еще худым как жердь парнишкой, сражавшимся с водной стихией. Вот здесь стояла скамейка, на которой они сиживали с родителями, с бабушкой и дедушкой по вечерам, чтобы подышать свежим морским воздухом, а потом прогуливались вдоль берега вместе с друзьями или соседями, наслаждаясь легким ветерком, дующим с моря; а вот тот пляж, где они всей семьей устраивали пикники и загорали, раскинувшись на песке; это тут он купался вместе с Хоуи и компанией мальчишек, хотя с тех пор полоса пляжа стала в два раза шире благодаря пожеланиям общественности (армия помогла воплотить этот проект в жизнь). Хотя песка и стало в два раза больше, все же это был его пляж, и он всегда погружал его в воронку воспоминаний, которая поглощала все его существо, когда он в мыслях уносился к лучшим дням своего детства. Но сколько можно вспоминать счастливые моменты из детства? Как насчет самых счастливых дней старости? Или, быть может, счастливые дни старости и заключаются в воспоминаниях о счастливом детстве, жажде снова вернуться в то время, когда его тело было подтянутым и прямым как стрела и он катался на волнах прибоя, бросаясь в воду с того места, где теперь находится прогулочная зона; сдвинув ладошки и лодочкой сложив худые руки, он, долговязый костлявый подросток, нырял в стихию, и, погрузившись в океан, катался на волнах до тех пор, пока его не выкидывало к прибрежной полосе песка, где грудную клетку царапала острая угловатая галька, зазубренные края раскрывшихся ракушек и раздробленные осколки панцирей других морских животных, прибитых волной к берегу, и он, вскочив на ноги, быстро поворачивался и шлепал обратно в океан по отмели, пока вода не доставала ему до колен, а потом, заходя поглубже, бросался в волны с головой и яростно начинал плыть в сторону вздымающихся гребней волн, в надвигающуюся на него зеленую Атлантику, безостановочно накатывающую на него вал за валом как непреложный факт ближайшего будущего, и если ему везло, ему удавалось поймать большую волну и потом взлететь на следующей, а затем и еще на одном гребне, и еще, и еще, пока косые лучи заходящего солнца, игравшие на воде, не напоминали ему о том, что пора домой. Переполненный исступленным восторгом после целого дня бессмысленной борьбы со стихией, он был настолько одурманен солью и запахом морской воды, что готов был зубами вырвать из себя кусок мяса и с наслаждением впиться в сочную плоть, чтобы ощутить в себе живое существо.
Стараясь наступать только на пятки, он торопливо пересек раскаленную от солнца асфальтовую дорожку и, дойдя до своего жилища, направился прямо к разместившейся во дворе душевой кабинке с пропитанными влагой фанерными стенками; там он сбросил с себя костюм, в который забился песок, и подставил голову под холодную струю воды. Ни спокойствие могучего, рокочущего прибоя, ни «суровое» испытание ходьбой по раскаленному асфальту, ни судорожное обмирание от колючих струй ледяного душа, ни благословенная отрада возрождения, даруемая крепкими мускулами и подтянутым телом, ни загорелая шоколадная кожа, на которой оставалась только одна белая отметина — шрам от вырезанной грыжи, который незаметно скрывался в паховой складке, больше не имели значения: ничего не осталось от тех августовских дней, когда были уничтожены немецкие подводные лодки и можно было уже не тревожиться из-за утонувших моряков, — теперь вся картина стала ему кристально ясной. Ничего не осталось и от его идеальной физической формы — у него были все основания считать это неоспоримым фактом. после обеда он вернулся домой: ему захотелось устроиться в каком-нибудь укромном уголке и что-нибудь почитать. У него была хорошая подборка альбомов по искусству — громоздких фолиантов, которыми он уставил одну из стен своей мастерской; изучая живопись, он собирал библиотеку всю жизнь, но сейчас, сидя в кресле и перелистывая страницы в одном из альбомов, он почувствовал всю нелепость своего положения. Иллюзии, как он вдруг осознал, теперь перестали властвовать над ним, поэтому пухлые альбомы по искусству только усиливали его чувство беспомощности, как бы подчеркивая, что он всего лишь жалкий, нелепый дилетант, и сейчас перед ним раскрылась вся тщета его намерений, которым он, уйдя на пенсию, посвятил все свое свободное время.
Стараясь проводить больше времени с обитателями Старфиш Бич, он в конце концов понял, что они невыносимы. В отличие от него, соседи с удовольствием вели друг с другом нескончаемые беседы, вертевшиеся исключительно вокруг их внуков и внучек, в существовании которых они видели смысл своего существования. Случайно попав в компанию соседей, он иногда испытывал острое чувство одиночества в самой его чистой и изощренной форме. Даже самые умные, самые интеллигентные жители его деревушки были ему неинтересны: одной беседы с ними ему хватало надолго, и больше его не тянуло встречаться с ними. Многие из пожилых пар, переехавших в это место, состояли в браке уже несколько десятков лет, и супругов, казалось, вполне устраивали те отблески семейного счастья, которые оставались еще в их теперешней жизни: старики были настолько привязаны друг к другу, что ему лишь изредка удавалось вытащить на обед какого-нибудь пожилого джентльмена без его жены. С какой бы тоской ни глядел он на такие пары, попадавшиеся ему на глаза с наступлением сумерек или воскресным утром, на неделе оставались еще и другие дни и часы; но даже впадая в жуткую меланхолию, он понимал, что такая жизнь не для него. Он приходил к выводу, что совершенно напрасно переехал в это место и что такое общество мало ему подходит. Он зачем-то решился сменить место жительства и обстановку, когда на самом деле он должен был сидеть на одном месте, прочно пустив корни, как это делают все в его возрасте, и, как и прежде, заниматься своим делом, возглавляя художественный отдел в своем агентстве.