Но вообще дальнобойщики были людьми весёлыми и добрыми. Васенька часто сидел около них и слушал их разговоры о машинах, об авариях, о войне, бандитах и бабах. Зачем нужны бабы, Васенька узнал довольно рано, поскольку в заднюю комнату частенько заходили отдохнуть пропахшие бензином и перегретым железом мужчины, и нередко к ним приходили женщины, днями и ночами крутившиеся у «Омара».
В свои года Васенька не знал многое из того, что знает всякий домашний городской мальчишка, но и знал он такое, чего не знает иной взрослый человек, живущий по кругу «работа, семья, друзья, работа.»
Подвыпив, Димедролыч часто говорил ему: пока у тебя есть цель — ты человек!
У Васеньки в жизни было несколько целей: накопить денег на свой КамАЗ, «сдать на права», уехать из Чечни и разыскать отца. Из историй, увиденных по телевизору в зале «Омара», он узнал, что это вполне возможно и даже очень вероятно. Мало того, в этих историях потерянные в детстве отец, мать или брат были рядом, но не знали об этом, и только счастливый случай открывал правду. Часто лёжа по ночам один на своём матрасе и глядя на проплывающие по потолку полосы света от пролетающих мимо «Омара» фар, Васенька мечтал о том, как на одной из запылённых шикарных фур приедет к нему потерянный отец.
Словно сквозь сон, увидел Васенька, как к обочине, вывалившись из потока огней, подкатила обшарпанная «скорая». Из неё вышли люди, и невыспавшийся красноглазый доктор в мятом халате наклонился над ним.
С милицейского «УАЗика» направили к дереву свет фары, и доктор сквозь прорехи в куртке увидел что-то синеватое и скользко-красное, а в полуразорванных штанинах джинсов белую торчащую кость. Васенька почувствовал, что его трогают за руку, расстёгивают куртку.
Пожилой милиционер-чеченец вопросительно смотрел на доктора, и тот, повернувшись, наконец, без слов покачал головой. Милиционер сразу ушёл куда-то в тень, и Васенька услышал его голос и голос Толстой Дуньки:
— Василий Купцов. Нету отца-то, а мать-то уехала только что, ах, ты, Боже ж мой. — и Дунька заплакала.
Васенька вдруг увидел, как, аккуратно объехав «скорую», к обочине прижался огромный и весь расцвеченный огнями, словно в рекламе кока-колы, грузовик с эмблемой «Мерседес» на радиаторе. Сердце Васеньки застучало, когда в кабине грузовика загорелся свет и весёлый большой человек с водительского кресла призывно махнул ему рукой. Васенька почувствовал вдруг необычную лёгкость и, наконец, поднялся. Он легко открыл дверцу и полез в кабину. Он сразу всё понял: Отец приехал за ним! Отец положил тёплую сильную руку на Васенькину голову и одними глазами спросил: ну, едем?
Ни милиционер, ни доктор, ни Толстая Дунька, ни даже только что подбежавший, страшно запыхавшийся Димедролыч не видели разноцветного грузовика. Они видели, что Васенька вдруг улыбнулся, легко вздохнул и закрыл глаза.
Грузовик взревел, трубно прогремел клаксоном и, сорвавшись с места, влился в огненный поток проходившей колонны.
В эту секунду душа Васенькина отлетела…
В рай, разумеется.
Рождество Твое…
1.— Сашка-а-а, Сашк! — меня тянут за ногу, стаскивают тёплое лоскутное одеяло. — Проваландаемся, последними будем, ничего не достанется.
На печке так тепло и уютно, сон так пленительно сладок, и я уже жалею, что на вчерашний вопрос сестёр: «Санька, славить с нами завтра пойдёшь?», ответил: «Ага!» Но сёстры безжалостно стаскивают меня с печи, помогают одеваться, а старшая всё твердит:
— Вспоминай молитву, Шурка.
И я вспоминаю вчерашний «урок»…
Рождество Твое, Христе Боже нашъ…
Под возню сестёр, под бормотание бабушки у шестка, под громкий «мяк!» кошки, попавшей под ноги, сон уходит и всплывает в памяти вчерашний вечер.
В избе уютно пахнет хлебом, кошка мурлычет на коленях, за окном неслышно падает снег. Каникулы. Лицо горит, оттаивая с мороза, от полётов по ухабистой горке тело гудит, а в ушах ещё стоит свист саночных полозьев и крики деревенской ребятни.
Бабушка ушла «на двор» доить корову. Там, «на дворе», вместе с коровой живут и другие деревенские кормильцы: куры, телёнок, свиньи высовывают навстречу хозяйке пятачки из-за дощатой перегородки, гуси шипят из-под клети. Зимой «на дворе» всегда тепло, а летом прохладно, и пахнет сеном, зерном, молоком, ну, и самым деревенским запахом — свежим навозцем. Недалеко от избы пруд, который летом облюбовали гуси и маленькая вертлявая рыбка оголец, а зимой сюда прибегают ребятишки со всей деревни кататься на коньках.
Когда бабушка вернётся в избу, будем ужинать. «Угостить-то по-хорошему городского внучка и нечем, — сетует бабушка, — только что своё, со двора — с огорода…»
«Нечем» — это молочко, картошечка, пирожки с капустой, яйцами, луком. Суп с гусятиной, сало, варенье, творог, огурцы солёные, помидорки, набранные дедом по осени грибы. И, конечно, душистый, ноздреватый, с приятной горчинкой и тёмной коркой круглый хлеб.
Двоюродные сёстры — старшая Танюшка и младшая Любашка — рассказали мне о том, как прошлый год ходили на Рождество по домам, «насла-вили» кучу всяких вкусностей и почти пять рублей денег! Издавна в нашей деревеньке на Рождество ребятишки заучивали рождественские молитвы и рано-рано утром 7 января («по первой звезде») ходили по избам «славить Христа». Они читали молитвы и получали за это сладости, а чаще всего деньги. Считается, что чем чаще на Рождество молитва прозвучит в доме, тем удачнее и лучше будет наступающий год.
…возсгямирови светъразума: въ немъ бо звездамъ служащш звездою учахуся Тебе ведети съ высоты востока: Господи, слава Тебе!
…Весь день шестого января я мучился в попытках заставить свои расслабившиеся на каникулы мозги запомнить молитву. Ужасно трудно — полно незнакомых слов, и смысл неясен, и язык сломаешь. Вечером мы кучей-малой валялись на широкой горячей печи и всё повторяли и повторяли молитву.
Дева днесь Пресущественнаго раждаетъ, и земля вертепъ Неприступному приноситъ….
Промучившись час и не запомнив ни строчки, я принялся канючить, чтобы мне дали учить молитву покороче, но настырная и практичная сестра уверяла, что, чем длиннее молитва, тем больше денег дают. Не помню как, но уже в полудрёме молитва легла на память, и я провалился в тёплый пух сна — вставать было рано.
Ангели съ пастырьми славословятъ, волсви же со звездою путегиествуютъ:…
Во сне меня вызвали к доске, и учительница сказала:
— Ну, Саша, расскажи нам «Рождество Твоё, Христе Боже.»
Заученная насмерть молитва «отскакивала от зубов», учительница поставила «пятёрку» и сказала, что именно так и должны учиться настоящие пионеры. А потом голосом старшей сестры позвала: «Сашка-а-а, Сашк!..», куда-то уползло противное одеяло, а нужно было досмотреть сон, ведь так хотелось получить в руки дневник с «пятёркой»… «Просыпайся! Опоздаем! Нам ничего не достанется!!!» — сестра тащила меня с печки. Эти слова подействовали, я вскочил как ошпаренный. Молитва, рубашка, штаны, молитва, свитер, валенки, куртка, сестра, молитва.
Выскочили на улицу — мороз, темно, сверкает свежий снег, кое-где от труб плывёт сладковатый дымок. Первый дом. Страшно. Руки трясутся, так что стук получился, как частая барабанная дробь. Раздалось сонное шарканье рваных, кажется, тапочек. Страшно. Таньке не страшно — она привыкшая! Открыл заспанный небритый дядька, провёл в переднюю. Дрожащим голосом и заплетающимся языком я повторял молитву за сёстрами. Из угла на нас серьёзными глазами смотрел с иконы тёмный лик из-за зажжённой лампадки. С серьёзным лицом и стеклянными со сна глазами хозяин дома выслушал нас, сунул в ладошки по монетке и пошёл досматривать сон.
И совсем не страшно — прилив радости и гордость за себя, такого ловкого и умелого!
Следующий дом пропустили — страшная собака рычала и скалила огромные зубы из-за калитки. В третьем доме встретили ласково. С каждым разом получалось всё лучше и свободнее. Теперь я уж сам таскал сестёр от дома к дому. И в каждом доме умильные тётки, и — то монетка из морщинистых рук, то горячий пирог, то конфеты.
И мне — больше других. Сестрёнкам денежку жёлтенькую, а мне беленькую, сестрёнкам по одной, мне — две! Да и как же не наградить такого хорошенького, старательного, соломенноголового мальчонку с ангельским голоском и ямочками на румяных щеках.
Сапоги полны снегом, петухи в который раз закричали во дворах, звёзды поблекли, а восточный край неба за селом порозовел, словно брюшко сне-гирихи. И как-то неожиданно закончилась слобода, и иссякли силы. Еле живые, добредаем до бабушкиной избы.
А бабушка уже ждёт, и уже дымятся на столе горячие ватрушки с картофелем, большие — с тарелку, смазанные яйцом и маслом, с желтовато-коричневатой корочкой, а в жестяных зелёных пол-литровых кружках холодное молоко. Глаза слипаются, ноги гудят, а на душе отчего-то хорошо и весело.
Сколько лет снегопадами прошелестело с той Рождественской ночи. Сколько других девчонок и пацанов ходило с той поры по моей деревеньке «славить Христа». А у меня в душе, стоит приехать сюда, войти в избу и почувствовать домашний, хлебный, печной дух, каждый раз всплывает в памяти та Рождественская ночь. Сверкающий снег, дымы над домами, лай разбуженных собак, крики невидимых петухов и непонятная, но насмерть заученная молитва.
…насъ бо ради родися Отроча младо, превечный Богъ. Аминь.
2.Ворота казармы — переоборудованный под казарму авторемонтный гараж темнел огромной глыбой — смотрели на невысокий каменный забор. За забором какое-то южное разлапистое дерево. За деревом тёмный силуэт мечети с полумесяцем над остриём минарета. За минаретом в разрывах чёрных в ночи облаков — яркие чеченские звёзды.
Полковник присел на скамеечку у ворот и долго смотрел на эти непривычно развёрнутые созвездия. Влажный ветер овевал его лицо, странно было вдыхать январской ночью весенние водянистые запахи, ощущать под ногами пожухлую, заиндевелую, но зелёную траву.
Невольно вспомнилось о доме.
Там, в заснеженной Мордовии, мороз градусов в двадцать, снег скрипит под ногами, в избах пахнет не убранными ещё ёлками, светит на взгорке тусклыми стрельчатыми окнами сельская церковка…
Полковник задумался, закурил. Из темноты раздалось:
— Извините, товарищ полковник, здесь не стоит курить, — часовой потоптался в ночи, скрытый воротами, и добавил, — лучше зайти за угол. Или прикройте сигаретку фуражкой.
— Что так?
— Тут у нас балуются чечены по ночам. Стреляют иногда с крыши школы. Могут по огоньку шмальнуть.
Полковник прикрыл рубиновый огонёк цигарки. Вгляделся в звёздную россыпь и разглядел перевёрнутый ковш Малой Медведицы. На кончике хвоста созвездия мерцала Полярная звезда. Где-то под ней, за две тысячи километров, стоит, может быть, сейчас у калитки старенький отец, курит пахучую, если не сказать вонючую, папиросу (где он их только берёт?!), смотрит на этот же огонёк в небесах и думает о сыне, о нём, полковнике.
Полковник машинально поднёс руку к груди, нащупал медный крестик и медальончик. Крестик ему надел на шею ещё накануне первой чеченской отец. Медальончик вложила в карман куртки мать. На медальончике очень тонкий красивый рисунок — ангел с большими сильными крыльями, а на обороте надпись, которую он запомнил наизусть: «Святый Ангеле хранителю, моли Бога о мне».
Полковник представил себе, как поблёскивает освещенный звёздным светом крест над маковкой церкви. Как тёмными тенями идут к ней люди, закутанные в полушубки, фуфайки и цветастые мордовские платки. А в самом храме сейчас пахнет воском, ладаном, горящими в церковной печурке берёзовыми дровами. Словно наяву всплыли из тьмы лица односельчан, смутно тронутые неверным, но тёплым и уютным светом жёлтых восковых свечек.
А под утро, затемно ещё, побегут от двора ко двору малые ребятишки, в деревне это почему-то называлось — «славить». Бывало и он вместе со старшими братьями, ещё полусонный, со слипающимися глазами, входил в чужие натопленные избы и затягивал: «Христос ражда-а-ается — славите! Христос с небес — срящите…» А в конце, как научили его братья, тонким звонким голоском кричал: «Открывай сундучок, доставай пятачок!»
И умильные хозяйки ему как самому маленькому давали денежку не медную, а «беленькую». И утром они бежали в «чапок» — деревенский магазинчик и покупали на собранное всякой всячины: и конфет, и печенья, и, вместо дешёвого «Буратино», по его настоянию покупали небывалого вкуса «крем-соду».
Полковник увидел под ногами смятую банку «кока-колы» и улыбнулся.
Ночную тишину вдруг распорола близкая автоматная очередь. Потом другая. Над казармой высветилась трасса пулемётной очереди. Полковник вскочил со скамейки, но часовой из темноты спокойным голосом сказал:
— Всё нормально, товарищ полковник, это челябинский омон хулиганит. Рождество справляет.
Полковник глянул на наручные «командирские» — светящаяся большая стрелка показывала две минуты первого.
— С Рождеством Христовым! — повернулся полковник в сторону часового.
— Ага! — донеслось из темноты.
«Ага!» — передразнил про себя солдата полковник.
Челябинцы веселились вовсю, даже саданули пару раз из «подствольника». Приехав перед самым Новым годом в расположение, полковник сходил в гости и к соседям. У казармы челябинцев стояла новогодняя «ёлка» — невысокая акация, украшенная банками из-под пива, потемневшими банановыми шкурками, конфетными фантиками, стреляными гильзами и бинтами. На самом видном месте висели привязанные к веткам за длинные хвосты три или четыре дохлые крысы.
Стрельба над посёлком усилилась, но быстро стихла. И тишина от этого стала ещё глубже и осязаемей.
Полковник вспомнил вдруг один день «из советских времён», когда он ещё молодым старлеем приехал к родителям в отпуск. В тот день он пришёл домой и с порога сказал матери:
— Мам, завтра к нам в гости командир приедет, порыбалить, так ты иконы-то пока убери куда-нибудь с вида.
Сказал и вдруг ощутил такую же вот глубокую, почти осязаемую тишину.
По поводу религии они никогда не спорили. Сам он, как и положено коммунисту, — не верил. Мать была искренне верующей. Отец на эту тему помалкивал, так сказать, держал нейтралитет. И он никак не ожидал, что мать может так отреагировать на такую пустяшную, с его точки зрения, просьбу.
«Сынок, — сказала она тогда, — вот ты военный. К примеру, не дай Бог, попал в плен. Так ты партийную свою книжечку выкинешь, что ли?» Ответить ему было нечего.
Приехавший «порыбалить» замполит иконы заметил, но ничего не сказал, советов убрать не давал, да и ни разу потом об этом не вспомнил… Недавно полковник встретил этого замполита уже в чине генерала на открытии дивизионной церкви.
Полковник встал, потянулся, хрустнув суставами, и медленно пошёл к воротам. Часовой явно замешкался. С одной стороны, он знал, что идёт полковник, и можно было бы промолчать. С другой стороны, положено спросить пароль. «Чёрт их знает, начальство!» — подумал второпях боец и всё же тихо сказал:
— Стой, три!
— Пять! — дал отзыв полковник и услышал из черноты ворот: «Проходи!»
— Молодец, — похвалил он часового, проходя в казарму.
В кубрике, где его поселили на несколько дней командировки, в железной печурке гудело пламя газовой горелки. Когда полковник перестал ворочаться, устраиваясь на железной солдатской койке, в тишине застрекотал сверчок. Громкое стрекотанье сверчка на мгновенье перекрыл далёкий взрыв, слегка приглушённый каменной стеной, а потом в тишине вновь только гудело пламя, и пел сверчок.
Полковник открыл глаза и увидел над собой голубое небо, косы берёз, яркий цвет люпина, услышал где-то рядом стрекот кузнечика и понял, что ему снится сон.
Утром он поедет с отрядом местной милиции и бойцами бригады «на происшествие» в Мескр-Юрт. Инженерная разведка обнаружит там труп чеченца, и ему вместе с чеченским следователем придётся складывать в полиэтиленовый мешок куски тела, поскольку убили чеченца с помощью привязанной к голове динамитной шашки. Потом на БМПшке отправится в Ханкалу, где пересядет на бронепоезд, идущий в Моздок, и, если ничего не произойдёт, через сутки будет сидеть в транспортном самолёте, который поднимется в ночное небо, направив нос на слабо мерцающую Полярную звезду.
Капустный день
Крик ёжикаЁжики не кричат. Ёжики не кричат. Ёжики не кричат. Ёжики не кричат.
Нет, кричат, просто мы их не слышим.
Если не слышим, то и не кричат. Ёжики не кричат. Ёжики не кричат. Ёжики не кричаёжикинекричатёжикинекричатёжикине.
Хемингуэй — такой американский писатель — сказал, что люди делятся на тех, кто писает в море, и на тех, кто не писает в море. Какие же это пустяки! Море я люблю, но есть такие вещи — поважнее моря. Люди делятся так же на тех, кто слышит, как кричат ёжики, и на тех, кто не слышит, как кричат ёжики. Ёжики кричат, но мы их не слышим.
Врач говорит: ёжики не кричат. Ёжики не кричат. Ёжики не кричат.
Кричат, просто мы их не слышим. Каждый кричит, когда ему больно. И ёжик тоже. Летом на дороге часто можно увидеть задавленных ёжиков.
В позапрошлом году. Нет. В позапозапрошлом. Девочка маленькая играла в траве на обочине. Пряталась в высокой траве от братишки. А по обочине шёл трактор с сенокосилкой. Такая — метра два шириной и цепь с острыми зубьями. Девочка пряталась и не видела ничего. И водитель ничего не видел. И девочка закричала, когда на неё надвинулась эта косилка. Громко закричала. А тракторист не услышал. Увидел только, как кровь брызнула из травы. Как же ей, наверное, страшно было в эти последние секунды. Ну, когда она увидела, как на неё из травы эта косилка с острыми зубьями надвигается. А тракторист? Как ему жить после такого дальше? Я бы не смог.