— Нет. Уже перестала. Но все равно не надо.
— Идем. Или я милицию прямо сейчас вызову. Они тебя домой отвезут.
— Нет, уж лучше вы… Я в соседнем дворе живу… Там, за школьным стадионом. Это близко.
— Что ж, пошли… Держись за меня и прижимай платок к носу! Вдруг снова кровь побежит?
— Ладно…
— Как тебя зовут?
— Никак. Ну, это неважно то есть.
— Понятно… Ты местная, значит? В этой школе учишься?
— Да, в этой.
— А девочки? Тоже?
— Да… Мы все из одного класса.
— Ничего себе… Это у вас что, нормальная практика, друг друга за гаражами мочить?
— Так я же вам объясняю! Машка подумала, что я к ее парню клеюсь! А я чего… Я же просто посмотреть хотела, как он тренируется… И ничего больше…
— А если бы действительно… Ну, клеилась? Тогда чего? Машка тебя убила бы?
— Не знаю. Убить, может, и не убила бы… Но разборка бы точно была покруче этой. Машка, она ж такая. Она все что угодно может сделать. И эти, шавки ее… Танька, Лизка и Дашка… Что она скажет, то они и делают…
— Ага. Четыре звереныша — уже сообщество. Ладно, так и запишем, понятно. И даже искать не надо — все из одного класса, очень хорошо.
— А чего хорошего-то, тетенька? Не поняла…
— Так твои родители, наверное, пойдут в милицию заявление писать? То бишь в полицию? Кстати, дай-ка мне телефон мамы или папы, я позвоню…
— Не, не надо звонить. Тем более папе.
— Почему?
— А от нас папа свалил, давно еще. А мама снова замуж вышла. Ну, не совсем чтобы замуж, а так… Жила с одним дядькой. А он узнал, что она рожать собралась, и тоже свалил. Теперь мама в декрете с моим братиком сидит, ему всего три месяца.
— Понятно… Значит, она дома сейчас?
— Да, дома должна быть… Да вон она, отсюда видно, как белье на балконе развешивает. Вы, тетенька, лучше к маме не ходите, ладно? До подъезда меня проводите, а там уж я сама…
— Нет уж, извини, вместе к твоей маме пойдем. Тем более мне тоже себя в божеский вид привести надо, я вся в крови…
— А что, Машка и вас?..
— Нет, что ты. Это я в твоей крови испачкалась, пока тебя поднимала. А что, Машка и меня могла ударить?!
— Не знаю, тетенька. Вообще, когда Машка озвереет, у нее не задержится. Тем более они вчетвером… Собачку же вон ранили…
— О господи милосердный, что же это… Ой, да у меня и ветровка вся в ржавчине! Мне ж еще по городу потом идти, куда я в таком виде? Хотя бы на полчаса твоя мама может мне кран с водой в пользование предоставить?
— Что ж, пойдемте…
Поднялись на второй этаж, девочка протянула руку, долго держала палец на кнопке звонка. Наконец дверь отворилась, явив рассерженное женское лицо, относительно молодое, но плохо ухоженное.
— Оксанка, совсем сдурела? Чего ты кнопку держишь, я Мишеньку только уложи… Ой, Оксанка… — в следующую секунду прижала женщина ладони ко рту, отпрянув на шаг назад. — Что случилось, что? Что, опять?.. Да сколько можно, Оксана! А это кто с тобой?
— Мам, не кричи. Эта тетенька меня просто домой привела, ей умыться надо. Девчонки меня опять били, а она… Ну, в общем, вмешалась… Там еще Машка собачку убила… Можно я пойду лягу, мам? Голова болит…
— Иди. Иди ложись, конечно. Потом с тобой разберемся, — чуть подтолкнула девочку в спину женщина.
Девочку Оксана, как выяснилось, звали. Обернувшись к Саше, ее мать кивнула приветливо, но весьма настороженно:
— Да вы проходите, проходите… Там, прямо по коридору, ванная. Ой, погодите, я из раковины белье уберу…
Ванная была крохотная, такая же неухоженная, как и сама женщина. Понятно, одна двоих детей поднимает, тут уж не до комфорта.
Саша умыла лицо, попыталась оттереть с ветровки ржавые пятна. Пустое занятие, даже времени терять не стоило, ветровку все равно выбросить придется. Жалко, хорошая вещь. Но не предъявишь же Оксаниной маме ущерб… Тут и без ее предъявлений, по всей видимости, на жизнь едва-едва хватает.
Вышла из ванной, услышала зов, доносящийся из кухни:
— Сюда, пожалуйста! Женщина, идите сюда, у меня тут беда! Пока дверь открывала, рыба на сковородке успела пригореть, представляете? Ах ты зараза… Жалко как…
Из кухни и впрямь несло рыбным духом, дешевеньким, на подсолнечном масле. Минтай, наверное, или вовсе путассу какая-нибудь. Или камбала…
— Чаю хотите? — обернулась к Саше хозяйка от плиты.
— Нет, спасибо. Мне бы воды попить…
— Ага, сейчас. Там, на подоконнике, на подносе, графин с водой. Сами нальете? Стакан там чистый… Да вы садитесь, садитесь! Сейчас я тут разберусь, еще секунду…
Поворошив в сковороде лопаткой, женщина накрыла ее крышкой, убавила огонь, привычным движением руки включила вытяжку. Села напротив Саши за кухонный стол, махнула перед лицом ладонями, улыбнулась смущенно:
— Ничего, сейчас быстро запах рыбы уйдет… А в комнате Мишенька спит, только-только уложила. Трудно с ребенком, от усталости с ног падаю. Еще и Оксанка все время что-то выкомаривает… Что у них там опять? Подрались?
— Не то слово… Как вас зовут, извините?
— Лена.
— А меня — Саша. Так вот, Лена, это не просто драка была. Это было издевательство над вашей дочерью. Я так поняла, они ее не только били, но и хотели, чтобы она ноги целовала у некой Маши… И на лбу хотели слово неприличное написать… Вы как, в милицию не хотите пойти? Или для начала в больницу с дочерью, чтобы побои снять? Я была свидетелем, я все расскажу, что надо и где надо подпишу. Ой, не знаю… Если бы я не проходила мимо… Если бы не вмешалась… Я и еще один мужчина… Даже подумать страшно, что бы могло произойти!
— Да бросьте. Ничего бы не произошло. Знаю я эту Машу как облупленную. И компанию эту знаю. Ну, бьют. Так они всех бьют. Нет, спасибо вам, конечно, большое спасибо… А только зря вы вмешались, по-моему. Сами бы они все выяснили, у них свои разборки, дворовые. Как у всех, как везде.
— Но ее заставляли ноги целовать! Вы что, не поняли?
— Да поняла, почему… Говорю же вам, сами бы девчонки разобрались.
— То есть?! Нет, я вас не понимаю, хоть убейте… Как это — сами? А если бы ее изувечили?
— Ну, так не изувечили же. Ничего, крепче будет. На них сейчас все раны зарастают как на собаках.
— Телесные — да. А душевные?
— Ой, душевные… Какие нежности при нашей-то бедности… Ничего, и душевные зарастут, никуда не денутся.
— Почему же… Рубцы как раз на всю жизнь останутся…
— А кто нынче без рубцов? Все с рубцами живут. Вот я, например… А, ладно, это долгая история… В общем, точно вам говорю, зря вы в эти разборки сунулись. Никому от этого пользы нет. И себе, смотрю, дорогую вещь испортили, и Оксанке лишние проблемы создали.
— Я? Проблемы?
— А как вы думали? У них сейчас так! Если взрослые вступаются, отвечает тот, за кого вступились. Законы у них сейчас такие. Лучше не соваться. Понимаете меня?
— Нет. Нет, хоть убейте! Да как же так, Лена? Ведь это ваша дочь! Да мать вы или кто, Лена?!
Последний вопрос прозвучал на высокой ноте, рассыпался, как звон колокольчика. Саша даже задохнулась немного, переживая отчаянную эмоцию.
А вот у Лены на лице, наоборот, никаких эмоций не наблюдалось. Никаких, кроме усталости, равнодушия и горькой насмешливости во взгляде — эка, мол, страстями гостья рассыпалась… Неужели ее, эту Лену, и правда произошедшее с дочерью ничуть не тронуло?
Вдруг Лена заговорила — уже другим тоном. Снисходительным, даже немного высокомерным:
— Да, представьте себе, я мать. Обыкновенная мать. И обыкновенная женщина. Слава богу, не такая, как вы, не наивная. Да, они сейчас такие, и это надо принять за данность, еще раз вам повторяю! Время такое, и они такие. Скажите, у вас дети есть?
— Да, у меня сын. Взрослый уже.
— Во-о-т, в том-то и дело, что взрослый. И благодарите бога, что ваш ребенок в другие времена рос…
— Почему же? И в его время всякое было, и носы были разбитые, и похлеще чего. Но это же как-то… Не приветствовалось, что ли! Вот так, явно!
— Послушайте, женщина… Как вас там? Саша… Чего вы от меня хотите, а? Вы сами-то… Чего вы крыльями так трепещете? Нет, честно слово, смешная вы… Неужели жизнь ничему не научила? Нельзя быть такой наивной в вашем возрасте.
— При чем тут моя наивность? Это же вашего ребенка бьют!
— Да, бьют! Нет, а что вы мне предлагаете, шум поднять?
— Да, шум… Конечно… А как иначе?
— Ага, щас! Чтобы Оксанка и во дворе, и в школе белой вороной стала? Чучелом, как дочка Пугачевой в фильме? Ну, это уж нет… Побьют да перестанут. Потом, глядишь, в свою компанию примут. Сейчас выживает не плачущий да наивный, а сильный, тот, кто в теме, кто никому и ничему не верит. Тем более в чужую наивность не верит. Нет, вот объясняю вам, объясняю… Вы что, с Луны свалились со своими лозунгами? Ах, плохо, ах, рубцы на психике ребенка останутся! Смешно же, ей богу… Наивность какая… И впрямь, будто с Луны свалились… Это жизнь, уважаемая Саша, просто жизнь! Надо принимать ее такой, какая она есть! Я ведь тоже раньше наивной была, но жизнь заставила поумнеть…
Саша слушала ее снисходительный голос и будто внутренне отталкивалась от него. И от высокомерия тоже отталкивалась. Каким-то обманным было это высокомерие, как резиновый шарик, надутый гелием. Отпусти веревочку — и улетит. Особенно выпукло звучало из Лениных уст слово наивность. Обманно высокомерно. Нет, не принимало нутро такого высокомерия, хоть убей! Нутро изо всех сил оберегало от покушений сидящую в нем «наивность». И собирало силы для сопротивления. Нельзя, нельзя так просто встать и уйти…
Глотнув воды из стакана, Саша посмотрела Лене в глаза. Твердо посмотрела, как сумела. И заговорила, четко разделяя слова, будто отстреливалась ответной автоматной очередью:
— А по-моему, вы ошибаетесь, Лена. Это не я наивная, это вы — наивная. Очень, очень наивная. Хотите знать, почему?
— Хм… Ну-ну. Очень даже интересно. И почему?
— А потому, что вы нынешнее его величество хамство в себя приняли. Оно вас вокруг пальца обвело. Проникло в ваше сознание, в мысли, в поступки, в повадки, в состав крови. Завоевало, в общем. А вы сдались, лапки вверх подняли. Поэтому вы и считаете нормой, когда бьют и унижают вашего ребенка. Там, в мыслях, в сознании и подсознании считаете. И в составе крови. Это ли не наивность, а?
— Значит, если я буду другой, моего ребенка бить перестанут?
— Нет, не перестанут. Но вы не будете с этим мириться, вот в чем дело! Сопереживать будете, сопротивляться! Потому что природная наивность, если ее не предавать, никогда не примет в себя воинствующего хамства! Потому что как только хамство внутрь проникает, обустраивается там уютненько, считайте, нет человека. Это уже не человек, а робот. Новая особь, высокомерная по отношению к чужой наивности и искушенная собственным хамством. Цивилизованная, мать твою… Да, такая особь весьма гордится своей искушенностью. И зачастую бывает несчастна, потому что так и не понимает до конца, что с ней на самом деле произошло и почему внутри пустой ветер дует. Злой и холодный. Да, глаза у такого человека насмешливые и циничные, а душа пуста и глупа!
Лена молчала, опустив голову и скривив губы, потом глянула на Сашу по-прежнему насмешливо. Наверное, думала — во тетка развоевалась, речь толкнула… А впрочем, пусть она думает что хочет!
— …Да, Лена, вы сейчас очень гордитесь, что вы якобы не наивна. Но ведь гордиться этим нельзя, эта гордость сродни глупости. Так же, например, гордится пятнадцатилетняя соплюшка потерей своей невинности. Ее использовали, а она гордится! И вы так же себя ведете! Вашего ребенка унижают — и ладно, мол! Это так нынче надо, они все нынче так делают! Не нами придумано, так сложилось, надо принять! А те, которые трепыхаются возмущением, достойны лишь высокомерной насмешливости. Наивные, мол. Да, мы наивные! Да, мы трепыхаемся! Но я, например, ни за что не променяю свою наивность на ваше хамство, уж извините! Не пущу его в состав крови. Потому что самое страшное — поддаться и закаменеть в навязанном цинизме, в обманчивой пресыщенности от поступающей извне хамской информации. А камень, он и есть камень. Потом и не замечаешь, что несешь в себе такую тяжесть. Привыкаешь…
Саша словно задохнулась, иссякла разом. Зато не смолчала, высказалась. Но ей вдруг подумалось — зачем… Кому чего доказала? Смешно…
— Ладно, Лена, пойду я. Извините, если обидела.
— Да нисколько… — резко пожала плечами Лена, поднимаясь со стула. — Идемте, я вас провожу.
В прихожей, открывая ей дверь, Лена произнесла тихо:
— Спасибо вам, Саша… Это вы меня извините, ладно? Вы за моего ребенка заступились, а я вам нахамила, получается. Такая жизнь…
— Прощайте, Лена.
— Прощайте. Странная вы все-таки. Взяли и зачем-то душу разбередили…
Уже спустившись на один пролет, Саша оглянулась. Лена по-прежнему стояла в дверях, смотрела ей вслед. Видно, хотела еще что-то сказать, да передумала, тихо закрыла дверь…
Вышла на улицу — дождь. Пока шла до автобусной остановки, промокла. Наверное, вид у нее теперь был жалкий, будто побил кто. Еще и куртка вся в ржавчине. И лицо, обращенное внутрь себя. Потому что там, внутри, все продолжается внутренний диалог с Леной.
И приказала себе — хватит! Эта женщина права, у каждого своя жизнь. И каждый своему восприятию хозяин. И выбор восприятия у каждого — свой… Чего зря копья ломать?
Дождь проводил до самого дома. Зашла в подъезд, нажала на кнопку лифта, привычно нащупала ключи от квартиры в боковом кармашке сумки. Так же привычно сунула ключ в замочную скважину, провернула, дернула дверь… А она не открылась. Саша еще раз дернула и оторопела. Нет, что такое? Похоже, изнутри на щеколду закрыто. А кто закрыл? Воры?!
Попятилась от двери, нажала на кнопку звонка соседской двери. За дверью шарканье тапочек, сухой голосок соседки-старушки Тамары Семеновны:
— Кто там?
— Это я, Тамар Семенна, Саша…
Скрежет замка, сухое любопытное личико в щели двери, острые глазки.
— А чего ты шепотом-то, Ляксандра?
— Да у меня в квартире закрыто изнутри… Я боюсь, это воры!
— Окстись, родимая, каки таки воры. Я еще с утра в окно видела, как твой Левка кралю в машине привез. Вся из себя така модная, така фигурная, фильдеперсовый шарфичек через плечо…
— Шарфичек, говорите? Бежевый такой?
— Ага. Говорю ж, фильдеперсовый.
— Понятно. Спасибо…
— Звони, звони, Ляксандра. Они поди там ишшо, оттого и не открывают. Ишь, бессовестный какой, решил мамкину квартиру блудом испоганить!
— Да нет, Тамар Семенна, ничего такого. Спасибо, спасибо. Все, я дальше сама!
— Ну-ну, сама так сама…
Старушка закрыла дверь, хищно блеснул искоркой света дверной глазок. Подглядывает, наверное. Зрение почти нулевое, а все туда же. Даже шарфик Царевны Несмеяновны разглядела… Фу, как неприятно получилось. Все-таки Лена права, говоря про нее, что она ужасно наивная. Не увидела, не связала, не догадалась. Фу…
Так, и что теперь? Надо уйти вежливо? Сидеть на лавочке у подъезда? Под дождем, в замызганной ветровке? Ну уж нет… До такой степени смирения ее материнская любовь недотягивает. Прости, дорогой сынок.
Саша решительно протянула руку, вжала палец в кнопку звонка. Долго вжимала, остервенело. Открывайте, все равно не уйду! Открывайте, козлята, это я, ваша мама пришла, молока принесла! Открывайте, ну же…
Даже не услышала, как отодвинулась щеколда с той стороны. Вздрогнула, когда дверь распахнулась. Взгляд уперся в растерянное Левино лицо.
— Мам, ты чего?
— А ты чего? Почему не открываешь так долго?
— Так я это… Ну, в общем… Ты ж на работе должна быть, мам! А я, представь себе, не один…
— А с кем? С Царе… С Мариной Андриановной?
— А она что, Андриановна? Надо же, какое у батюшки имя забавное.
— Лева, мне не до шуток. Мне это все не нравится, Лева. Она, между прочим, моя начальница.
— Тихо, мам… Посиди, пожалуйста, на кухне, она сейчас уйдет. И вообще, зря ты так…
— А ты как хотел? Чтобы я от радости в ладоши захлопала?
— Мам, она уйдет, тогда меня и расстреляешь, ладно? Я сам тебе автомат заряжу. Ей, между прочим, тоже сейчас весьма неловко, если не сказать больше.
— Ну, еще бы!
— Все, мам… Я сейчас ее домой отвезу и вернусь, и мы поговорим.
— Ведь не вернешься…
— Вернусь, обещаю. На коленях приползу. С пачкой гороха под мышкой.
— С чем?
— С горохом. Чтобы в углу на коленях стоять.
— Да ну тебя, балабол! И не смешно нисколько! Только попробуй не вернись!
— Ну, сказал же… Все равно с работы я на сегодня отпросился. Не знал же, что ты мне весь кайф сломаешь. Все, все, не смотри на меня так, ухожу… Вернее, мы уходим…
Саша на кухне включила телевизор, прибавила звук, чтобы не слышать торопливой суеты в прихожей. Вскоре хлопнула дверь, она не удержалась, выглянула в окно. Царевна Несмеяновна торопливо шла к Левиной машине, прямо по лужам, подняв воротник плаща. Спина жалкая, оскорбленная. Да уж, попала ты в ситуацию, матушка! Ничто человеческое нам не чуждо, и в койку можем прыгнуть с разбегу, не теряя времени на долгое знакомство? Как завтра смотреть будешь, а?
Саша усмехнулась грустно: «Ага, дались ей твои глаза. Нормально посмотрит, как ни в чем не бывало». Впрочем, это будет зависеть от Левы. Вот уж чего не хотелось — зависеть от Левиной дальнейшей любезности к Царевне Несмеяновне! Или, наоборот, нелюбезности! Или ее к нему… Уволиться к чертовой матери, что ли?
Саша переоделась в домашний костюм, налила себе чаю, встала с чашкой у окна. А дождь идет не переставая. Как грустно.
О, вот и Лева подъехал… Быстро, однако, простились.
Надо идти дверь открывать. Нет, пусть сам откроет! И ключи от квартиры у него сразу забрать, у поганца!
Хлопнула в прихожей дверь, Левино улыбающееся лицо появилось в кухонном проеме.
— Мам… Давай поедим чего-нибудь, а? Я голодный по самое не могу.