Саша глянула на внука, затормошила ласково:
— Не спи, не спи, Гришук! Потерпи еще пять минут! Видишь, уже на нашу улицу завернули… Сейчас приедем, поднимемся домой, зубки почистим, ножки помоем и спать…
— Ба… А можно я сегодня не буду зубки чистить и ножки мыть?
— Это почему?
— У меня же день рождения! А когда у ребенка день рождения, ему все можно! Так папа говорит! Можно, ба?
— Можно. Тем более если папа говорит…
Ладно. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы в такси не заснуло. Сейчас за угол свернем, а там арка во двор, приехали.
Гриша заснул тут же, едва успел раздеться и обнять под одеялом плюшевого зайца, старенького, служившего в свое время сонным приятелем и маленькому Леве. Саша вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь…
Все. Можно плакать. Можно сесть на кухне, сложить руки ладонями на стол и плакать. Но опять беда — слезы куда-то пропали. В голове пустота бестолковая, перепуганная, ни одного промелька здравой мысли. А собиралась посидеть, поразмыслить! Надо же как-то принимать новые обстоятельства. Надо. Но как?
А может, и не пробовать сегодня? Все равно никаких сил нет. Может, добить себя хорошей порцией корвалола да залечь в постель? Говорят, с бедой надо переспать. Любыми методами, но переспать. И еще — утро вечера мудренее. А ей именно это и нужно, чтобы оно было мудренее. Иначе — как жить с утра? Улыбаться внуку, овсянку варить, в зоопарк идти?
Все, спать! Вместе с отвратительным послевкусием старческого снадобья — корвалола, вместе с пустотой бестолковой, вместе с головой перепуганной… Поутру разберемся что к чему. Поутру и Лева придет, наверное. Да, должен прийти, склонить перед мамкой виноватую голову. Это уж как водится, это закон физический — сначала идет неконтролируемый сброс дурной энергии в ближнего, потом возникает неизбывная виноватость за содеянное. То есть если в одном месте убыло, в другом обязательно прибыло. Знаем, проходили, сами грешны…
А хорошее лекарство — корвалол. Послевкусие прошло, мышцы сонно расслабились. Хотя говорят — плацебо для пенсионеров… А она кто? Она нынче пенсионерка и есть.
Спи, пенсионерка. Спи. Набирайся сил для новых свершений. Ты сыну нужна, ты внуку нужна…
Утро началось звонком в дверь. Не успев до конца проснуться, уже поняла — Лева пришел. С трудом оторвала голову от подушки, накинула халат, поплелась в прихожую, как сомнамбула.
— Ты чего в такую рань? Мы еще спим… — хмуро встретила сына.
— Извини, мам. Я… Это… Не мог я. Едва-едва до утра дотерпел. Обидел тебя вчера, прости…
— Да ладно, сынок. Иногда можно и обидеть. Иногда и мать можно, если особенно приспичит. Ничего, ничего. Можно.
— Что-то я не понял, мам…
— Ладно, иди на кухню, кофе вари. Я сейчас приду, только умоюсь-оденусь.
— Ага…
С первым глотком кофе ушли остатки сонливости, да и утро за окном поднималось чудесное, с розово-бирюзовым небом, звоном птичьей переклички и нежными запахами апреля. Хороший будет день…
— Мам! Объясни мне, тупому, что ты сейчас имела в виду? Ну, про то, что иногда и мать можно… Ты чего, мам? Как это? Не понял…
— Да что тут понимать, сынок? Обыкновенные законы природы, философия выброса, только и всего. У тебя накопилось много плохих переживаний, ты в себе их держишь, держишь, пока красная лампочка в организме не загорится… Организм-то ведь не дурак, знает, что ему куда-то эту дрянь выкинуть надо. Освободиться. Но понимаешь, какая штука… В этом, сынок, вся собака подлая и зарыта, что выкинуть можно только в близкого… Потому что чужой твоей дряни не примет, а организм, который не дурак, это прекрасно осознает. Вот мы и получаем простой закон — если любишь, умей подставить себя. Видишь, летит в тебя плохое от близкого человека — раскройся, возьми, сцепи зубы, скрепи сердце. В этом ведь суть любви и есть… Вся ее философия, в общем…
— Нет, мам… Как-то я не согласен… Это что ж получается? Я тебя как бы использовал, что ли? Нет, я не хочу, мне стыдно… Да и тебе тяжело… Ведь тяжело?
— Конечно, тяжело. А с другой стороны — легко, потому что я тебе помогла. Ведь тебе легче стало, правда?
— Ну да… Не то слово… И все равно — как-то по-свински с моей стороны получается.
— Да нормально, сынок, все в рамках физики! Плохое от близкого человека гораздо легче перерабатывается, дня два-три, не больше. Ну, поёжусь три дня, где всплакну, где вздохну, глядишь, и переработаю.
— Мам, прости меня…
— Уже простила.
— Мам, прости…
— Да что ты заладил — прости, прости! Я ж тебе объясняю — нормально все!
— Нет, какая же ты у меня… Умная. А я дурак, мам.
— Конечно, дурак. Даже спорить не буду.
— Мам, я больше никогда… Вот клянусь тебе — никогда… Ни словом, ни полсловом… Клянусь…
— Не клянись. Учись лучше. Потому что и ты будешь брать плохое от своего сына, и учиться не в обиды впадать, а просто перерабатывать. Любя перерабатывать, понимаешь? Это канон такой — для любимых и любящих, для родных и близких… По крайней мере, я надеюсь, что с возрастом к тебе это придет.
— Спасибо тебе, мам.
— Да ладно… Расскажи лучше, что там у вас на сей момент происходит? И впрямь разводиться надумали?
— Да, надумали.
— Ой… Господи, как ножом по сердцу… Да как же так-то, сынок? Слава богу, отец не дожил… Ой, не могу…
— Тихо, мам, тихо. Нет, я понимаю, конечно, тебе трудно смириться… А мне, знаешь, наоборот, уже легче. Не надо без конца врать, делать хорошую мину при плохой игре… Арина не виновата, что другого полюбила. Ей тоже было в последнее время несладко, знаешь… Любить одного, жить с другим… И я тоже с ума сходил, пустился во все тяжкие… Надо было давно развестись, и все дела! Зря мы так долго терпели. Нельзя терпеть боль, а мы терпели.
— А как же Гришенька, Лева? Гришенька-то теперь как?
— Да нормально. Как все, так и он.
— То есть как — нормально? Воскресный папа, воскресный сын?
— Ну да… Нет, почаще, конечно, чем воскресный… Я ж все равно из его жизни не исчезну, ни при каких раскладах.
— Это понятно… А как же я? Я тоже буду воскресная бабушка?
— Ну, если захочешь, будешь субботняя бабушка. Или пятничная. Какая разница, мам?
— Большая разница, сын. Я же привыкла уже — каждый вечер… Гришеньку из садика… А может, Арина позволит мне, как раньше? Чтобы я вечерами с ним…
— Мам, ну что ты говоришь? Как ты себе это представляешь? У нее там другой мужик будет жить, и тут вдруг ты с Гришкой — здрасьте, я бывшая Аринина свекровь, я тут постирушки затеяла!
— Да при чем тут постирушки! Я же с внуком хочу, а не постирушки! Хотя — что я говорю… Совсем голова не соображает. Но ведь я могу Гришу к себе домой забирать, а утром в сад уводить… Правда, ездить далеко…
— То есть ты хочешь, чтобы Гришка жил здесь? Нет, Арина этого не позволит. Она же мать… Придется тебе привыкнуть, мам. Тем более у ее нового потенциального мужа своих детей нет, а родители старенькие и без ума внуков хотят, и радостно приветствуют явление нашего Гришки… Здоровенького, умненького, готовенького внучонка… Вот такие дела, мам. Ничего не сделаешь, придется подвинуться. Только не реви, ради бога…
— Я не реву, сынок.
— Да я же вижу, слезы капают.
— Да я сейчас возьму себя в руки. Налей мне еще кофе, пожалуйста.
— Сейчас…
Лева встал из-за стола, шагнул к плите, где стояла большая турка с кофе. Она вдруг увидела, какая грустная у него спина… И не удержалась, всхлипнула жалким отчаянным вопросом:
— Но неужели совсем ничего нельзя сделать, сынок? Может, еще можно как-то…
— Нет, мам, нельзя, — произнес твердо, не поворачиваясь к ней. Поднял турку, плеснул ей в чашку остатки кофе. — Тебе сахару положить?
— Нет…
Поставив перед ней чашку, сел рядом, закрыл своей ладонью ее ладонь, сжал слегка.
— Ты думаешь, я не пытался, мам? Еще как пытался. И боролся за нее, как мог. И она тоже с собой боролась, да только все без толку. Любит она его, понимаешь? Лю-бит… И ничего из нашей совместной борьбы не вышло… Так, суета униженных и оскорбленных. А на Ладу ты не сердись, мам… Лада как раз ни в чем не виновата. Она хорошая, а вчера просто напилась вдрызг, несла бог знает чего… Нет, правда, я и сам ее вчера в таком непотребном виде впервые увидел. Вообще-то она другая, вполне нормальная…
— Хм… Как у тебя все просто, сынок. Тут же у тебя и другая, и вполне нормальная… Как так можно, не понимаю…
— Можно, мам. Нет, а чего ты от меня хочешь? Чтобы я волосы на голове рвал? Чтобы сидел сейчас, плакал вместе с тобой? Да если б я мог…
Так сказал последнюю фразу, будто и впрямь собрался плакать. Она вдруг испугалась, выпрямила спину, торопливо отерла щеки от слез. Решительно шмыгнула носом. У мальчика и без того горе, его жена разлюбила! И сына у него почти отобрали! Мальчик и без того страдает, еще и она над душой хнычет…
— Хм… Как у тебя все просто, сынок. Тут же у тебя и другая, и вполне нормальная… Как так можно, не понимаю…
— Можно, мам. Нет, а чего ты от меня хочешь? Чтобы я волосы на голове рвал? Чтобы сидел сейчас, плакал вместе с тобой? Да если б я мог…
Так сказал последнюю фразу, будто и впрямь собрался плакать. Она вдруг испугалась, выпрямила спину, торопливо отерла щеки от слез. Решительно шмыгнула носом. У мальчика и без того горе, его жена разлюбила! И сына у него почти отобрали! Мальчик и без того страдает, еще и она над душой хнычет…
— Ладно, сынок, ничего, переживем как-нибудь. Не ты первый, как говорится, не ты последний. А с квартирой что? Квартиру делить будете? Она же в равных долях оформлена, на тебя и на Арину. Можно пополам…
— Нет, мам, не хочу я у сына квадратные метры из горла вырывать. Нет, я понимаю, она на ваши с папой деньги была куплена, но… Позволь мне такое благородство, а? Пусть моя доля в квартире Гришкина будет. А, мам?
— Да, пусть будет. Конечно. Я же просто так спросила, ради информации. Пусть Гришеньке останется…
— Спасибо, мам.
— Да ладно… Знаешь, как-то мне сейчас открылось — не это важно. Бог с ней, с квартирой. А вот что Гришеньку забирают, это да… Это придавило, как плитой…
— Да кто ж его забирает? Просто видеться будем реже, а так…
— Значит, ты ко мне переедешь, сюда?
— Нет, мам. Что я, маленький, под боком у тебя жить?
— А куда? Квартиру снимать станешь? Дорого же… Еще и алименты платить…
— Арина не возьмет алиментов. Ее будущий муж хорошо зарабатывает, он против алиментов. Тоже благородный, блин… Кругом одни благородные собрались, надо же.
— А как тогда?
— Ну… Значит, я сам как-то платить буду. Или покупать Гришке что-нибудь. А на съемную хату я тоже не пойду, мам. Я у Лады жить буду, в ее квартире. Она меня любит…
— Да, я вчера слышала. А ты ее любишь?
— Не знаю… Если честно, я не думал об этом. Пусть все идет, как идет, там видно будет.
— Звучит довольно инфантильно, ты не находишь?
— Может быть. Но знаешь… Я в последнее время так измучился с этими игрищами в семейную жизнь… Надоело все. Хочу просто так жить и ни о чем не думать. Хоть какое-то время.
— Тогда честнее жить одному, Лёв.
— Я понимаю. Но если Ладка настаивает… Отчего ж нет? Тем более я ничего ей не обещаю и ни под чем не подписываюсь. Я свободен, она свободна.
— Слушай… А это правда, то, что вчера Лада сказала? Ну, что это Арина специально вас свела…
— Да нет! Нет, конечно! Просто Ладка вчера напилась, несла околесицу. Нет, Арине вообще все по барабану было — где я, с кем время провожу… Лишь бы ее в покое оставил.
— Странно… А я, как всегда, не видела ничего… Хотя нет, вру. Я в последнее время чувствовала — есть что-то такое, витает в воздухе. Но чтоб до такой степени…
— Ладно, мам, я пойду, ладно? Устал от этого разговора. Ты не заметила, мы по одному кругу ходим?
— Куда ты пойдешь?
— К Ладе. Она ждет.
— А как же Гришенька?
— А что Гришенька? Я за ним вечером в воскресенье приеду, домой отвезу. Ну, то есть… К матери его домой… К бывшей жене…
У нее только и вырвалось из груди горестно-слезное — ох-х-х… Домой к его матери, к бывшей жене! Но все равно не заплакала. Слезы в уголках глаз скопились, но не заплакала.
— Ладно, мам, не плачь, прорвемся! Все, я пошел. Будем считать, у меня параллельно с разводом медовый месяц начинается! Ничего, прорвемся, мам…
— Ага, сынок, прорвемся. Что ж нам еще остается. Будем прорываться через колючую проволоку. Ладно, она хотя бы у тебя медом намазана… Иди, празднуй. Дверью только не хлопай, Гришенька еще спит.
Ушел. И дверь тихо закрыл, как мамка велела. Сынок, сынок… А может, и впрямь ничего, прорвемся… Все живы-здоровы, чего бога гневить.
— Ба… Я уже проснулся, доброе утро…
Гришенька стоял в кухонном проеме, прикрываясь ладошкой от солнечного луча. Ангел хрупкий, сонный, олененок на тонких и длинных ножках. Сердце зашлось медом нежности…
— Доброе утро, мой драгоценный! Иди сюда, я тебя обниму…
Взобрался на колени, зевнул сладко, подставил щеку для поцелуя. Молоком пахнет, счастьем, снами детскими.
— Ба, а в зоопарк прямо сейчас поедем?
— Да, можно прямо сейчас… А может, изменим планы? Может, лучше на дачу к тете Кате и дяде Коле рванем? Там солнышко, свежий воздух…
— Ура, на дачу, на дачу! А на чем мы поедем? На поезде?
— Ну… Почти на поезде. Электричка называется. Хотя можно папе позвонить, пусть нас на машине отвезет… Оторвется от важных дел…
— Нет, я хочу на поезде, который электричка!
— Ну и отлично. Тогда умываться, завтракать, и — полный вперед! Нас ждут великие дела, мой прекрасный принц! Мы едем путешествовать на электричке!
* * *— …Да, вот такие у нас грустные новости, ребята… До сих пор в себя прийти не могу…
Сказала и тихо всхлипнула, не сдержавшись. Да не особо и старалась — уж здесь-то, на даче у Прокоповичей, можно поплакать, позволить испуганной душе съесть порцию положенного сочувствия. Хотя сочувствие — как сладкая мучнистая еда. Пока ешь — хорошо, а толку для организма никакого, один вред…
— Ничего, Санька, ничего! Перемелется, мука будет! — в очередной раз произнесла одну и ту же фразу Катька, наклоняясь к окну и цепляя взглядом бегающего по газону Гришеньку. — Надо же, какой большой стал… А красавец растет, весь в Левку, от матери ничего не взял!
— Почему? Арина тоже красивая.
— Да ну… Все равно наш Левка лучше. И красивый, и добрый, и порядочный. Чем он ей не угодил, не понимаю? Где по нынешним временам лучше найдешь? Не пьет, не курит, зарплату в дом несет, сына любит… Нет, какого еще рожна, а? Еще и любовь неземную ей подавай! Совсем зажралась баба! Глупая еще, не понимает, что лучшее — враг хорошего. Потом поймет, да уж поздно будет…
— Нет, Кать, не права ты. Теперь вспоминаю, как Арина себя вела, и знаешь, даже сочувствую ей. Трудно жить рядом с нелюбимым, да еще и с другой любовью в сердце. Пытка, а не жизнь. И себя измучила, и Леву, и меня…
— Хм… А я тебе что говорила?
— Да говорила, говорила… Но ведь не хочется ж верить до последнего! А я своей суетой раздражала ее, конечно. Старалась угодить помощью, вечно бежала впереди паровоза.
— Ага! Давай, давай, пожалей эту поганку! Оправдывай ее! Она на тебе свое недовольство жизнью вымещала, а ты давай, оправдывай! Послушать тебя, так ты и не свекровь вовсе, а бедная родственница! Хоть сейчас, после всего, озлись на нее по-настоящему!
— Да зачем… Теперь-то уж — зачем? Нет, не буду…
— А ведь Катерина права, Сань… — тихо проговорил Коля, до того не принимавший участия в разговоре и служивший ему фоном молчаливого сочувствия. — Права в том, что выводы надо делать на будущее. Нельзя, нельзя себя так подавать, Сань. Помнишь правило Парацельса? Забыла? Все — яд, и все — лекарство…
— Помню, Коль, помню. То и другое определяет доза.
— Во-о-т… В другой раз, когда впереди паровоза бежать вздумаешь, держи себя за шиворот, не завышай дозу. Таблеточку «свекровкиного озверина» никогда не помешает глотнуть для профилактики. Особенно тебе. Помни, Сань, всегда помни правило…
— Ой, да ну тебя, Коль! — сердито махнула рукой в сторону мужа Катька. — Пристал со своим правилом, зануда! Саньке и без того плохо, а ты — правило, правило… Тоже, учитель нашелся. Парацельс доморощенный. И вообще, не вмешивайся в наш разговор! Он у нас особенный нынче, слезно бабский!
— Понял, молчу. Я ж как лучше хотел — Саньке совет дать… Чтоб со следующей невесткой таких ошибок не допускала. И вообще, пусть больше для себя живет… Слышишь, Сань? Вырос твой Левка, мужиком стал, пора снимать с себя материнские долги. Живи для себя!
— Да. Спасибо, конечно, Коль. А только не понимаю я этого — для себя. Чем жить-то в этом «для себя»? Основа какая-то должна быть? Платформа, подоплека? Да вся моя жизненная платформа и подоплека — это мой сын… Его жизнь, его счастье. А еще — внук… Если у них все хорошо, то и у меня все хорошо, мне большего не надо. Нет, не могу я для себя, Коль. Не умею. Нет смысла жить, когда отдать себя некому!
Она даже не уловила момент, когда перешла границу. Раньше чувствовала ее в посиделках с Прокоповичами, а нынче расслабилась, прошляпила. Да еще так рубанула, как обухом по голове: «…Нет смысла, когда отдать себя некому!» Это бездетным-то Прокоповичам!
Воровато подняла глаза, мазнула быстрым взглядом по лицам. Да, лица у обоих грустные, замкнутые от неловкости. Но не обиженные ничуть. Наоборот, сочувствующие пуще прежнего. Выходит, еще и жалеют ее? Ляпнула, мол, наша Санька лишнего?
Добил неловкую ситуацию Гришенька. Нарисовался в дверях, как дополнительный укор совести. Рожица счастливая, глазки блестят, щеки раскраснелись от беготни на свежем воздухе. И в руках что-то держит, ладошками к груди прижимает… Боже, да это рубанок! Где он его откопал?!