Какой-то корабль за кормой привлекает мое внимание. Вдали, в сумрачной утренней дымке, я обнаруживаю еще один корабль — его попутчик. И третий корабль — еще один попутчик — высматриваю я. Два грузовых судна и танкер. Большое движение!
Нервотрепку в каюте собственника невозможно выдержать. В этой проклятой каюте дребезжит все: лампочка накаливания, подставка настольной лампы, что-то между потолочными перекрытиями, что-то за бортом. Чего я только не предпринимаю, чтобы справиться с дребезжанием. Ничего не получается! Хуже всего вибрации ночью, намного неприятнее, чем тряска на шпалах, с которой приходится иметь дело в спальном вагоне.
Я предвкушал радость от встречи с темным чуланом, в котором я жил во время первого рейса, но там поселили женщину-океанографа. Устраивать вечеринки я не собираюсь: на что мне четырехместная софа и три мягких кресла, если у меня нет никакого другого желания, кроме желания работать!
Когда я сажусь за письменный стол, вибрация передается через мои положенные на стол руки так сильно, что я собираю письменные принадлежности и перебираюсь за другой стол, стоящий впереди.
В общем помещении на мостике надстройки складное сиденье, на котором я располагаюсь, не дрожит.
Да что это я, говорю я себе, уставившись в белый лист бумаги: сейчас главное — все видеть, а не писать, и я отправляюсь вверх на мостик.
— На траверзе Дюрнкерк, — говорит старик, когда я становлюсь на мостике рядом с ним. — Сейчас проведем новую пеленгацию по бую с левого борта.
На стол ложится следующий лист карты, рулевому отдается новое распоряжение:
— Курс два один щесть!
Рулевой повторяет:
— Два один шесть — и, после короткой паузы: — Идем курсом двести шестнадцать градусов!
Мы держим курс прямо на канал. Ветер постоянно дует с правого борта. По левому борту над линией видимого горизонта висит гряда облаков. В нашей кормовой волне отражается бледное солнце. Иногда его загораживают редкие облака.
Кольцо, стягивающее грудь, ослабевает.
Один довольно старый матрос, о котором я от старика знаю, что он испанец, заступает на вахту.
— Давно ли вы на борту? — спрашиваю я. Матрос меня, очевидно, не понимает. — Сколько вы уже плаваете здесь? Как долго?
— Я — четыре годов, — наконец отвечает он. И вдруг его как прорывает: — Да, и у меня есть товарищ, тоже четыре годов, и еще один товарищ — три годов — испанцы.
Третий помощник, стоящий на вахте, услышав образованное по испанскому образцу множественное число «годов», чуть не умер от смеха. Он передразнивает испанского матроса: «четыре годов, три годов…»
Хорошо, что этого не слышит старик. Он находится в штурманской рубке. Такие насмешки он не переносит.
Некоторое время я стою неподвижно, глядя через переднее окно. Затем спрашиваю испанца:
— Откуда вы? Из какого города в Испании? И когда он и на этот раз не понимает меня, я делаю новую попытку:
— Где семья в Испании?
Тут его лицо озарилось улыбкой:
— Семья. Виго!
Этот ответ поразил меня в самое сердце. Если бы он знал, что значит для меня название этого порта. Хорошо, что он знает об этом так же мало, как и бармен нью-йорского отеля «Плаза», тоже родившийся в Виго. До 1941 года я представления не имел, где находится этот Виго. Но впоследствии местонахождение Виго врезалось в мою память на все времена. Достаточно часто я смотрел на морскую карту и читал ВИГО. В то время морская карта лежала на штурманском столе на центральном посту подводной лодки U 96, а мы приближались к западному побережью Испании, чтобы темной ночью тайно пополнить свои запасы в Виго — в нейтральной Испании.
По правому борту в пелене дождя появляется меловое побережье: Дувр, Фолкстон. На траверзе левого борта находится плавучий маяк на песчаной косе Варнебанк. Расстояние до скал Дувра максимально пять миль, но серая дымка создает впечатление, что побережье находится на большем удалении.
— На той стороне находится Дувр, — говорит третий помощник капитана, — дубовый, дубовее, самый дубоватый (doof, doofer, am doofsten). Эта глуповатая игра слов при прохождении пролива Па-де-Кале является, очевидно, обязательной.
Я склоняюсь над экраном радара: слева можно различить огни мыса Гри-Не.
Старик вышел из штурманской рубки и тоже смотрит на радар.
— А штаны у них тогда трепетали на ветру, — говорю я.
— Под ними ты имеешь в виду наших людей?
— Да. Когда Дувр был у них на треверзе, ситуация была довольно рискованной.
Тогда, в 1942 году, «томми»[6] много чего собрали в этой местности. Непостижимо, что британцы «так крепко спали».
— Видит бог, было большим нахальством то, что наш флот, то есть то, что от него осталось, проскочил здесь, — пробормотал старик.
И вот мы оба стоим здесь и смотрим на воду.
Мне требуется немного фантазии, чтобы увидеть корабли, которые идут нам навстречу. Я держал в руках многие фотографии этого прорыва канала Па-де-Кале нашим флотом.
— На всех кораблях у нас были военные корреспонденты — на «Шарнхорсте», на «Гнейзенау», на «Принце Евгении» и даже на эсминцах сопровождения (конвойных кораблях).
Старик, кажется, не слушает меня.
— Для британцев этот прорыв был пощечиной. Со времен испанской армады им никогда не бросали такого вызова, — говорит он. — Проспать такое!
— А штатный разведчик, должно быть, немало удивился, не обнаружив в бухте Бреста ни одного корабля.
— «Томми» и представить себе не могли, что корабли выйдут в море ночью. Да еще выход из Бреста в пасмурный день,: так что Дувр они миновали ночью…
Мы все еще стоим, как стояли между пультом управления и фронтальными окнами. Третий помощник находится в штурманской рубке. Теперь он демонстративно уходит на правый нок, будто желая показать, что не хочет подслушивать.
— За прошедшие годы стало известно, как все это происходило, — говорю я, через несколько минут полуобернувшись к старику. — Только в десять сорок английский самолет «спитфайер» («злючка») обнаружил наши суда, причем совершенно случайно, задания искать их у него не было.
Старик снова и снова подносит к глазам бинокль и осматривает горизонт. Если я поверну голову немного вправо, то поймаю в видоискатель его портрет, как в то время. Закрывающая бинокль от солнца левая рука старика скрывает следы возраста на его лице. Если бы сейчас у него на голове была зюйдвестка и я не заметил седину его волос, то впечатление было бы еще сильнее.
И так же как когда-то старик, держа бинокль в руке, говорит;
— Ведь тогда произошло что-то невообразимое с кодовым словом?
— Да. Пилот выполнил приказ не вести радиопереговоры при полете над проливом. Для такого случая разрешалось использовать только одно кодовое слово, но пилот его не знал.
К первой машине «спитфайтер» присоединилась вторая пилот которой знал кодовое слово, но приказ есть приказ — в том числе и у британцев, — и приказ этот гласил: строгий запрет на радиопереговоры, так как в этом районе их могли слышать мы.
— Звучит так, как будто это выдуманная история, — говорит старик задумчиво.
— Но это было на самом деле!
— Знаю, знаю. У нас многое тоже делалось глупо — и с более худшими последствиями. Вспомни о вторжении.[7]
— А знаешь ли ты, между прочим, что французы не желают слышать слово «вторжение»? — спрашиваю я старика. — У французов это называется «высадка», и на большинстве фотографий, которые можно увидеть в Авранше, изображены героические французы.
— Ничего не скажешь — гордый народ! — говорит старик снисходительно. — И затем «спитфайеры» помчались обратно и приземлились в Англии — ведь так это было?
— … и со своей авиационной базы пытались дозвониться до компетентного старшего начальника, но он был недосягаем — присутствовал как раз на параде.
— В конце концов, так и должно быть!
— И тогда пилотов, или уж одного из них, их товарищи подняли на смех: увидели, небось, рыбацкие лодки — а что же еще?
— Да, так и бывает. Потому что, не может быть того, что не должно быть. На неожиданности военных не ориентируют. Во всяком случае, это была одна из удачнейших акций, в которых Гитлер нуждался для подтверждения своей военной гениальности.
В голосе старика звучит такой сарказм, что мне нет необходимости спрашивать, всерьез ли он так думает. Но когда он продолжает:
— Почти все компетентные адмиралы были против, — то приводит меня в замешательство, в том числе и своим деловым тоном, который зазвучал в его голосе: — Гитлер предвидел нападение британцев на Норвегию, и поэтому хотел иметь линейные корабли в Северном море — и как можно скорее, а это означало: надо идти мимо британцев прямо у них под носом.
— Во всяком случае, в Бресте страшно обрадовались, что корабли ушли, — быстро говорю я и пытаюсь разглядеть старика сбоку, но так чтобы он этого не заметил. Я все еще не могу его раскусить. Одно то, что он так словоохотлив, сбивает с толку, а его очевидный энтузиазм только усиливает это впечатление.
— Во всяком случае, в Бресте страшно обрадовались, что корабли ушли, — быстро говорю я и пытаюсь разглядеть старика сбоку, но так чтобы он этого не заметил. Я все еще не могу его раскусить. Одно то, что он так словоохотлив, сбивает с толку, а его очевидный энтузиазм только усиливает это впечатление.
Старая игра в путаницу, в которую старик охотно играет со мной. Я не вполне уверен, что знаю, что он за человек.
— Летом 1941 года все выглядело еще по-другому, тогда эти корабли все-таки потопили в Атлантике двадцать кораблей, вот эти старые любители покера и были здорово одурачены! — говорит старик все еще с воодушевлением. — В то время у нас это праздновалось как победа.
— Как будто мы вторично выиграли битву в проливе Скагеррак! Впечатляюще, но без большой пользы — насколько можно говорить о «пользе», имея в виду военные действия, — возразил я цинично. — С таким же успехом корабли могли позволить разбомбить себя на рейде Бреста.
— Как бы то ни было! — подводит старик итог после того, как мы какое-то время молча стоим рядом друг с другом, и смотрит на часы: — Время обедать!
В проходе перед столовой я читаю вывешенные на доске объявления. Это прежде всего многословные таможенные правила и отдельно конкретные предостережения экипажу — как вести себя по отношению к таможне. «Еще одна вечная проблема, — говорит старик, — в порту люди несколько раз проходят через таможню и почти каждый раз прихватывают то бутылку незадекларированного шнапса из столовой, то сигареты — товары для обмена. Корабельному руководству следует опасаться, чтобы корабль не приобрел при этом дурную славу. А в случае настоящей контрабанды при наличии вот такого объявления корабельному руководству не грозит денежный штраф. Опыт учит!»
— Понятно!
Так как теперь у нас принято — что старику совсем не нравится — садиться, как в ресторанах, за стол, который в данный момент свободен, то сегодня мы садимся за стол к Кёрнеру, перед которым уже стоит еда. Кёрнер, по профессии физик-ядерщик, в возрасте около тридцати лет, жилистый, нервный, «женат» на реакторе. Он называет себя «фиговым листком корабля», его единственным «raison d’êtré»[8] он представляет науку. А наука все еще представляет предлог, под которым этот корабль водоизмещением почти 17 000 тонн отправляется в путешествие, хотя поведение реактора, охлаждаемого водой под давлением, за десять лет эксплуатации в плаваниях должно было бы быть более чем достаточно изучено. Но Кёрнер наверняка снова придумал программу, которая в состоянии противостоять претензиям экономистов. Кроме того в его распоряжении имеется такое ключевое понятие, как «долговременные испытания».
Резкая жестикуляция Кёрнера сбивает меня с мысли. Юла, думаю я. Его жесты иногда настолько резки, что создается впечатление, что кто-то дергает его, как марионетку, за невидимые веревочки — правда, делает это неловкий кукловод, который еще не приобрел сноровку и не умеет четко доводить движения куклы до конца. Неожиданно он с грохотом роняет на тарелку нож или вилку и делает судорожные движения свободной рукой.
— Что-нибудь не так? — спрашивает старик и, добродушно ухмыляясь, пододвигает к нему то, что Кёрнеру может потребоваться в качестве приправы: соль, перец, горчицу и большую бутылку томатного кетчупа. Также рывком Кёрнер неожиданно отодвигает свой стул, на котором он так же нервно сидел, делает короткий поклон, и со словами: «Извините! Мне тут нужно срочно кое-что сделать» — исчезает.
Я облегченно вздыхаю и говорю старику:
— В годы моей юности в Хемнице в витринах лавок, торговавших сигарами, выставлялись рекламные куклы, которые двигались рывками и при этом для усиления эффекта дергали укрепленный за нитку шарик, который бил по стеклу.
— Ну и? — спрашивает старик.
— Просто я об этом подумал. Не хватает только металлического шарика.
— Ну и мысли у тебя!
— Кажется, к шефу он не испытывает особой симпатии.
— И на это есть причины, — говорит старик серьезно. — В известной степени Кёрнер с ядерной энергетикой на «ты» и поэтому не так тщательно соблюдает правила безопасности. Это снова и снова приводит шефа в бешенство, так как он несет ответственность за всю «лавочку».
После обеда старик заявил:
— Ну, а теперь настало время немножко поразмышлять. — Это его обычное заявление, означающее, что он собирается часок вздремнуть. — Кофе я попрошу принести мне в каюту. Тебе тоже кофе и пирожное?
— Хорошо, но мне лучше чай.
У старика две каюты с небольшой прихожей и ванной. Все обставлено как в коммерческом каталоге: кожаные кресла, кожаная софа, широкий письменный стол С книжной полкой с передней стороны, торшер, холодильник, встроенный в мебельную стенку. На свободной стене висит целый ряд небольших пестрых картинок.
— Их Молден нарисовал сам — по образцам. Он своего рода художник-любитель, — говорит старик из-за своего письменного стола.
— Значит, он по меньшей мере не скучает.
— Они что — не нравятся тебе?
— Как они могут не нравиться! — отвечаю я.
И тут я с удивлением вижу, чем занимается старик. Он считает десятипфенниговые, пятидесятипфенниговые монеты и монеты достоинством в одну марку. Затем он терпеливо пакует их в ролики. На вопрос, который явно читается на моем лице, он отвечает:
— Монеты для телефона! Приличная выручка: двести восемьдесят одна марка.
Старик доволен так, как будто эти деньги он по крохам заработал сам.
— Подсчет денег также входит в перечень моих обязанностей, — говорит он, так как мое удивление его раздражает.
— А казначей для этого слишком глуп.
— Нет.
В этом «нет» все объяснение. И ничего больше. Старик ставит ролики вертикально перед собой и смотрит на них так внимательно, будто от них на него может сойти бог знает какое озарение. Затем он встает и кладет на стол решетку из резины, такую, какую я видел под дорожкой-ковриком на гладком паркете, чтобы не скользила при любой погоде. «Мое изобретение!» — говорит он с гордостью. Принесенные чай и кофе, а также пирожные для каждого стюард аккуратно ставит на эту решетку.
— Таким образом, ты смылся из Бреста на своей старой «ловушке для зениток»? — говорю я после Первого глотка чая.
Вместо ответа старик только пыхтит.
— И при этом я думал, что мы были самыми последними.
— Так говорили. Так называемая «ловушка для зениток» была отбракована как не подлежащая ремонту и находилась уже не в бункере, а в Вольфсшлюхт (волчьем каньоне)… Тебе надо знать, как это было?
— Если это возможно, — говорю я осторожно, так как знаю, что старик не любит, когда его торопят.
Мы съели свои пирожные, и, когда старик громко откашлялся, я понадеялся, что он продолжит говорить, но тут в дверь постучали, и появился шеф со скоросшиваетелем в руках.
— Что-нибудь не так? — спрашивает старик.
— Нет, господин капитан, но они хотят…
— Минуточку, — говорит старик и переходит к письменному столу.
Важное выражение на лице шефа, пухлый скоросшиватель — лучше я отправлюсь наверх на мостик, чтобы бросить взгляд на морскую карту. Я слышу, как третий помощник говорит по УКВ-телефону. Очевидно, он говорит с коллегой, находящимся на другом корабле, я предполагаю, что на одном из двух кораблей-попутчиков, которые смутно вндны в ставшей более плотной пелене дождя.
Третий помощник так громко кричит в телефон, а другой голос так сильно квакает в ответ, что я, хочу Ли я этого или нет, слышу каждое слово:
— Да, «Отто Ган», — кричит третий помощник, — говорит Шмальке. Прием!
— А, господин Шмальке. Меня зовут Раймер… Я нахожусь как раз по левому борту. Прием!
— А я только что попал на «Отто Ган» и собираюсь сделать два рейса. Прием!
— А такое возможно? Прием!
— «Отто Ган» прослужит еще четыре года. Прием!
— А Это хорошо? Он что — действительно получит третью двигательную установку? Прием!
— Да. Это решено окончательно. После этого рейса корабль отправят на верфь. Мы хотим установить новые топливные стержни, после чего все начнется заново. Прием!
Я думаю: такие вещи третий помощник должен знать! От распирающей его гордости, что он знает, о чем болтает, он хорохорится. Если я еще раз услышу это «Прием!», то сорвусь. Уйти с мостика или дослушать этот вздор? И тут я говорю себе: «Ну-ну. Больше самообладания, иначе ты не узнаешь, что ребятки хотят сказать друг другу».
— Я выхожу из игры в «Хапаг-Ллойд». Прием! — говорит третий помощник как раз в этот момент.
— Как это? Прием!
— Я ведь тоже старею и должен своевременно позаботиться о себе. Прием!
Правильно, думаю я, такие ребята помнят о своем возрасте.
— Да. Вы правы! Прием! — верещит другой голос. — Но пока оставайтесь на своем прекрасном корабле. Это вам понравится. Прием!