– Ну а почему вы мне не рассказали раньше? Время сейчас другое, и я бы молчала, раз уж вы не хотели огласки.
– Пока ты была маленькой, по той же причине, а потом… – Она махнула рукой. – Ты, Никуша, сейчас к нему не езди. Поедешь после, ладно?
– А как же он? Я имею в виду, не приедет? – запинаясь и боясь произнести страшное слово, осторожно спросила она.
– Нет. Мы договорились, что нет. Потом на могилу придет.
О господи! На могилу!
Вероника тряхнула головой – нельзя! И не стала возражать, это было только их личное дело.
– Ну надо же! – воскликнула она, стараясь изгнать тяжелые мысли. – У меня есть дедушка!
– Да, есть! Все, Никуша, я устала и главное рассказала, если какую мелочь забыла, потом расскажу. Давай отдыхать.
Она с трудом поднялась с кресла, распрямилась, даже в трудной болезни не утратив своей стати и величавости осанки.
– Да, и еще. Прости меня, девочка, за все: за то, что не рассказала твоему отцу, за то, что не рассказала тебе раньше, сохраняя последние годы жизни с Василием только для себя, за то, что не стала жить с тобой и Соней, втроем нам было бы легче, чем тебе одной между двух домов разрываться, за то, что так и не примирилась со смертью Андрюши и Наденьки.
Ника вскочила и, обежав стол, крепко-крепко обняла бабулю, прижалась к ней и, не разрешая себе плакать, сказала:
– Я тебя люблю! И не надо просить прощения, ты во всем права! И не прощайся со мной, подожди еще!
На следующий день после бабулиных поминок девятого дня Вероника поехала знакомиться с дедушкой. В электричке всю дорогу представляла себе, какой он, что она ему скажет. и все старалась взять себя в руки, успокоить бегущее впереди сердце и вспоминала, вспоминала бабушкин рассказ.
Дом ее поразил!
Она несколько раз сверилась с адресом, который выписала на бумажку, и никак не могла поверить, что попала именно туда.
Большой, добротный, каменный, выстроенный в стиле совсем не свойственном для тридцатых годов. Два этажа и третий, чердачный, под островерхой крышей. Парадный вход, к которому тянулась дорожка от калитки, был сделан ажурным, застекленным эркером, на который опирался широкий балкон второго этажа. Справа и слева от входа тянулась широкая, тоже застекленная веранда. Позади и по бокам дома стояли высокие, величавые сосны и ели, сосны же росли и по всему участку. А вот забор был современный, каменный и довольно высокий, через который трудно рассмотреть участок с улицы.
Ника вздохнула поглубже и решительно нажала кнопку звонка на кирпичном столбике калитки.
Звонка она не услышала, зато услышала, как залаяла собака низким, неторопливым, несуетным лаем. Входная дверь дома открылась, и оттуда выкатилось огромное лохматое чудовище и, продолжая утробно лаять, не торопясь, соблюдая величавость, потрусило к калитке.
– Вам кого? – прокричал кто-то от дома.
Сосредоточив все внимание на собаке, боясь, что эта животина перемахнет забор, особо и не напрягаясь, Вероника не рассмотрела того, кто спрашивал, да и не видно его было из-за заборища этого.
– Здравствуйте! – прокричала она в ответ. – Меня зовут Вероника!
– Апельсин, свои! – громко окликнул пса хозяин и быстро пошел открывать.
Широко распахнулась калитка… и Ника увидела своего папу, только постаревшего, но такого же сильного, большого, высокого и подтянутого.
– Де-е-душка-а… – прошептала она и почему-то кинулась к нему.
Все ее боли, обиды, потери, все невыплаканные и неразрешенные себе за четырнадцать лет слезы она выливала ему в теплую байковую рубашку, в которую уткнулась лицом, крепко обняв его руками.
– Поплачь, солнышко, поплачь! – говорил он, поглаживая ее широкой, теплой ладонью по голове, прижимая второй рукой к себе за плечи.
Ника чувствовала, как горячие, крупные капли его слез падают ей на волосы, а рядом стоял пес, переминаясь на лапах, тихо поскуливая от их общей печали, и успокаивающе лизал ей ногу.
– Ну, пойдем в дом, – сказал дедушка, вытирая слезы, сначала свои, а потом и внучкины.
Ника никак не могла его отпустить, словно боялась, что если отпустить, то он исчезнет, и крепко держалась одной рукой за его рубашку, второй ухватившись за руку, обнимающую ее за плечи.
Так они и вошли в дом.
– Почему он на меня не рычит? – спросила Вероника, чтобы как-то немного успокоиться, переключить внимание.
Они прошли в кухню – просторную, светлую, большую и очень уютную. Правда, Ника почти ничего не видела вокруг, во все глаза рассматривая деда.
– Он тебя знает. Кирюша привозила твои вещи и кассеты с твоим голосом. Он очень умный и знает, кто ты, он тебя все время ждал – видишь, как радуется, не отходит от тебя!
– А почему Апельсин?
Дедушка усмехнулся.
– Я его когда в питомнике собачьем брал, там было много щенят, все пищат, суетятся, а он сел, смотрел на меня и улыбался, как будто знал, что за ним я и приехал. И шерсть у него была с оранжевым отливом, вот и стал Апельсином – оранжевый и веселый.
– Вчера было девять дней бабуле, – сказала Ника и расплакалась сильнее прежнего.
Она плакала долго, пока совсем не осталось ни слез, ни сил. Дедушка сидел рядом с ней на диване в гостиной, где повсюду стояли и висели фотографии Ники в разных возрастах, ее папы и мамы, он обнимал ее, вытирал горькие слезы внучки, давая ей возможность выплакаться у него на плече, ничего не говоря.
Вероника уснула там же, на диване, совсем обессилев от рыданий, а на следующий день уехала, толком не осмотрев дом и участок. Не до того ей было, она все что-то рассказывала дедушке и не могла наговориться с ним, и руку его отпустить не могла никак, держалась, как потерянный и счастливо найденный ребенок, боявшийся потеряться снова.
Она уехала, пообещав, что закончит дела и приедет к нему на сороковины бабули. Раньше никак не получалось. У нее накопилось много работы, которую Вероника запустила из-за смерти бабули, и в добавок надо было оформить кучу документов и поставить памятник на могилку Сонечке, о котором Ника уже договорилась. Ей хотелось сделать все-все дела, взять небольшой отпуск и пожить с дедушкой.
– Ты не спеши, – сказал на прощание дедушка, – разберись со всем, чтобы никаких незавершенных дел не осталось, и приезжай.
Но она не смогла приехать даже на сороковой день.
– Да! – сказал Стечкин. – «Санта-Барбара» отдыхает!
Они все, не перебивая, внимательно, даже несколько зачарованно слушали девушку. Ника рассказывала подробно, упустив только разговор о замужестве и некоторые личные моменты, касающиеся только их с бабулей.
– Ваша бабушка права, в нашей стране столько трагедий и поломанных судеб, что Мексике с ее сериалами и не снилось! – сказала Наталья.
– Вы так до него и не доехали, – вздохнула сочувствующе Дина.
– Я сегодня поеду, – успокоила ее и себя Ника.
– Да никуда мы вас не отпустим! – возмутилась Ната. – Ночь на дворе!
Действительно, пока Ника рассказывала, она и не заметила, что наступили сумерки и стало ощутимо прохладно. Все-таки апрель.
– Идемте в дом, холодно. Камин растопим, – предложила Ната.
– К вашему дедушке мы поедем завтра вместе. Думаю, он может что-то знать об этом «наследстве», – заявил Кнуров приказным тоном.
– Значит ли это, что вы беретесь за мое дело, Сергей Викторович? – ровным голосом спросила Ника.
– Да.
– И сколько это будет стоить? – придерживаясь того же нейтрального тона, выясняла она.
– А это зависит от того, как глубоко мы во все это вляпаемся и чего нам будет стоить из этого вылезти, – усмехнулся Кнуров.
– То есть точную сумму вы назвать не можете?
– Даже приблизительную. Сначала мне надо поговорить с вашим дедом, покопаться в архивах и хотя бы приблизительно понять, о чем идет речь и в каком направлении двигаться.
Ника кивнула, помолчала и поднялась из-за стола, предложив Наталье помощь в уборке.
– Да что вы, Вероника, не надо, мы сами прекрасно справимся! Идите в дом, погрейтесь.
Ника послушно пошла в дом. Ей было не до рассматривания архитектуры и интерьера, она так устала, что еле передвигала ноги. Найдя в большой, очень уютной и стильной гостиной с камином стоящее в дальнем углу кресло, девушка скинула туфли и, удобно устроившись на нем, подогнув под себя ноги, мгновенно уснула.
– А гостья-то спит, – заметил Антон, когда они с Натой зашли в комнату.
– Я пойду, постелю ей в угловой спальне.
– Давай, – чмокнул он жену в макушку.
Ракетка рассекала воздух, издавая свистящий звук. В удар по мячу он вкладывал всю силу своей злости, все ускоряя и ускоряя темп игры.
Замах – удар, замах – удар.
Как это могло случиться?! Как эта «овца» решилась сбежать? Почему он не предусмотрел такую возможность?!
Замах – удар, замах – удар.
Как это могло случиться?! Как эта «овца» решилась сбежать? Почему он не предусмотрел такую возможность?!
Они просматривали всю ее квартиру, прослушивали телефон и каждый шорох в доме. Как она смогла выйти так, что они не услышали и не увидели?!
Прокол, это очень серьезный прокол!
Замах – удар, замах – удар.
Вот тебе и тихая сиротка одинокая! Черт, теперь придется начинать все сначала! Она единственная зацепка, единственная ниточка. Конечно, они могли сами «поговорить» со всеми подругами и знакомыми ее бабки, но это куча оперативного времени. Да и девчонке старухи скорее расскажут что-то, и главное, добровольно.
Нет, ну какова сука!
Как только он узнал про наследницу, она стала не жильцом на этом свете, но теперь сама подписала себе не самый безболезненный и простой смертный приговор.
«Кишки на кулак намотаю! Сам, лично!»
Замах – удар!
Гейм. Сет. Матч.
Он подошел к сетке пожать руку противнику.
– Ну, ты меня уделал сегодня, – протягивая руку для рукопожатия, сказал соперник.
– Настроение такое, – ответил он, пожимая протянутую руку.
Он бросил ракетку на скамью и, взяв полотенце, вытер пот с лица.
«Так! Девку надо найти как можно быстрее. Начать стоит с ее подруги, но осторожно, мягко, у нее крутой и, что самое поганое, любящий братец. Если с девчонкой что-то произойдет, он примется копать, и есть мизерный шанс, что может выйти на меня. Давать даже такой шанс я никому не намерен».
Что-то он упустил. Что-то важное.
Да не что-то, а целых два момента! Первое, недооценил, не просчитал характер девчонки, поторопился, думал, она полностью под контролем, уверен был, что ей некуда деваться!
Второе, куда она могла отправиться? Вот куда?! Это должно быть надежное место и надежные люди. Ведь ей надо не просто отсидеться, ей надо надолго залечь либо начать действовать.
«А вот это хреново, если она начнет самостоятельные поиски. Хотя пусть начнет, мы ее быстрее вычислим».
На трассе машин почти не было.
Раннее утро, встающее солнце, «ДДТ» из магнитофона и тяжелое молчание в машине, густое какое-то. Когда надо, Сергей Викторович Кнуров умел молчать так, что человек чувствовал себя заранее во всем виноватым. Но эта девушка себя виноватой не чувствовала. Они ехали уже сорок минут и не сказали друг другу за это время ни слова.
Вчера, когда, поднимаясь за Натой по лестнице на второй этаж, он нес ее на руках в спальню и чувствовал еле уловимый запах вишни, Кнуров сказал себе жесткое «нет».
«Нет, дорогуша, никакие твои зеленые и мудрые глаза, никакие летящие ладони с тонкими аристократическими пальчиками, никакие маленькие ступни, которые хочется подержать в руке, и темные пряди волос, и этот одуряющий вишневый запах ничего не изменят во мне и для меня».
Она спала глубоким, похожим на смерть сном, не издавая ни звука, не реагируя на то, что ее поднимают, несут, укладывают, переворачивают. Не отдавая себе отчета, Кнуров прислушивался, а дышит ли она вообще.
Сергей открыл окно и закурил. Чтобы заглушить едва уловимый запах вишни, даже не запах, а намек на аромат. Отвернувшись от водителя, Вероника смотрела в окно.
Ну конечно, молча!
Он вдруг почему-то вспомнил свою бывшую жену.
Она приехала к нему в госпиталь, где Кнуров лежал после перехода через зимние афганские горы. У него было огнестрельное ранение ноги, ножевое в спину, невероятным образом не задевшее почку, перелом руки, легкое обморожение конечностей, усугубленное стертостью оных о камни, и истощение всего организма. Жрать-то, извините, на третьи сутки было уже нечего, и свой паек он разделил между парнями в приказном порядке.
Сергей плохо соображал, что происходит вокруг, напичканный лекарствами, поэтому не сразу понял, что лицо жены, склонившейся над ним, реальность, а не миражный сон, в котором он почти постоянно пребывал.
– Сереженька, ты как? Мне сказали, тебе уже лучше.
– Привет, – ответил он, – как тебя сюда пустили?
– Я специально приехала.
«Зачем?» – не понял Кнуров.
Через две недели его отправят в Москву в госпиталь долечиваться. Не имело никакого смысла тащиться сюда, в Узбекистан, через всю страну.
Но она объяснила зачем. Очень четко и доходчиво.
Она очень торопилась развестись с ним и специально прилетела, чтобы муж подписал какие-то бумаги. Еще до конца не поняв, что происходит, не глядя, Кнуров поставил свою подпись.
– И еще вот тут, Сереженька, это на размен квартиры. Ты же понимаешь, ты здесь, и неизвестно еще, чем все закончится, ну, для тебя… – она старалась, подбирала слова, – ну, я имею в виду, война эта, и врач сказал, что через пару месяцев ты опять в строй. А нам надо где-то жить с мужем, он же не москвич, как и я, и ребенок скоро у нас будет. Понимаешь? Я Леню люблю.
– Какого Леню? – просипел Кнуров.
– Того, за которого замуж выхожу.
– Когда выходишь? – Он все еще не мог до конца понять, о чем она говорит.
– Как только нас с тобой разведут, я же объяснила. Я знаю, ты добрый, честный, ты бы все равно разменял квартиру, чтобы мне было где жить. Подпиши вот здесь.
Он подписал, не интересуясь, что подписывает.
– Спасибо, – она поцеловала его в щеку, – выздоравливай и не обижайся, ладно?
Уже в Москве в госпиталь, где Кнуров долечивался, пришел хмурый и очень злой Ринк. Они сели на скамейку госпитального парка, закурили. Антон протянул ему конверт с документами.
– И что это? – спросил Сергей.
– Свидетельство о твоем разводе и извещение о разделе имущества. Теперь ты живешь в коммуналке, правда, в центре. – Ринк говорил зло, с досадой. – Почему ты мне не сказал, я хотя б не дал засунуть тебя в коммуналку задрипанную!
– А что говорить? У нее любовь, она беременна. Пусть живут, – равнодушно отмахнулся Кнуров.
– Я с ней разговаривал, она мне ключи от твоей коммуналки отдала. На, держи.
– Воспитывал? – спросил Сергей, забирая ключи.
– Не воспитывал, а объяснил ей и ее Лене этому кое-что. И пообещал кое-чего. Они все твои вещи забрали, оставили тебе только кровать.
Понятно. Как это у Симонова? «Не уважающие вас, погибшего однополчане!»
Ну, он-то пока не погибший, а очень даже живой!
– Пустое это, Ринк, – сказал Сергей и раздавил ногой, обутой в больничный тапочек, окурок.
– Нет, Матерый, не пустое! – строго отрезал командир. – Если ты о жизни не думаешь, если тебе безразлично, где и как жить, значит, настроился на смерть. Тогда тебе не место на войне! Хочешь умереть – иди и застрелись в уголке и втихаря, а если ввязался в войну, то должен до одури хотеть жить, тем более когда ты людей за собой ведешь! Если командир не любит жизнь, то вся команда неминуемо погибнет! Через несколько дней тебя выписывают, так что будь любезен, займись своими житейскими делами, пока у тебя отпуск. Обустрой новое жилье, бабу заведи, водки выпей, а мы поможем и водки выпить, и жилье обустроить, Дуб и твой Пират сейчас тоже в Москве.
– Это всенепременно! – засмеялся Сергей.
Как там еще у Симонова? «Ваш муж не получил письма, он не был ранен словом пошлым, не вздрогнул, не сошел с ума, не проклял все, что было в прошлом!»
С ума Кнуров, конечно, не сошел, но он был ранен пошлостью ситуации и проклял все, что было в прошлом.
Он не проклял весь женский род – не-а, этого не дождетесь! – и не страдал мужским шовинизмом, не презирал и не испытывал ненависти к женщинам.
Нет, конечно!
Женщин он очень даже любил и уважал некоторых его, то есть женского рода, представительниц, правда, весьма редких.
У Сергея замечательная мама, которую он нежно и преданно любил и преклонялся перед ее силой и мужеством. Она жила в Сочи. Отец всегда сильно болел, он был ребенком, прошедшим концлагерь в войну, и мама увезла его жить к морю, к своей маме. У бабушки недалеко от Сочи имелся домик. Отец умер, и бабушка тоже, а мама так и живет в том доме, отказываясь вернуться в Москву.
У него была хорошая, дружная и любящая семья.
Но для себя Сергей как-то понял и сделал вывод, что семейная жизнь – это обман, иллюзия счастья, до первого «Лени» и квартирного вопроса ребром. Видя, как его друзья и знакомые проходят измены, непонимание, ненависть в семьях, а что говорить про его клиентов – там вообще полный «абзац». Чем больше денег, тем грязнее, часто смертельнее в прямом смысле, семейные дрязги! Впрочем, неистовые семейные драмы и разборки, пожалуй, на любом уровне достатка происходят, можно и кастрюлю до смертоубийства делить.
Нет уж!
Хватит и одного развода! Кнурова вполне устраивала его жизнь, легкие, ни к чему не обязывающие отношения. И женщин, и их интереса к нему всегда и вполне хватало, даже с перебором, и были эти дамы разные, но он умел сохранять дистанцию, отточив за годы это мастерство. И как только какая-то из них пыталась придать серьезности и постоянства их отношениям, Кнуров решительно пресекал эти попытки, разрывая всяческое общение. Правда, всегда старался не обидеть женщину, откупаясь дорогими подарками, присовокупив к этому объяснения, что, мол, это он такой козел непостоянный и гулящий, а она самая-самая, и таких он не встречал раньше, и если что-то и могло у него получиться в жизни, то только с ней, и бла-бла-бла в том же духе.