Я бросаюсь наутек от матери, от разговора. Стыдно.
Опять сорвался. Чего я стал орать на всех, как последний псих?
Погулял, возвращаюсь. Томка уже дома. Уроки учит, отличница.
- Давай я брошу школу, - предлагаю я матери. - Ты не бойся, пойду работать.
- Пойми, школа и готовит тебя к труду, - говорит Римма Николаевна. Труду квалифицированному.
- Пойми, я хочу жить, действовать, а меня "готовят к труду", - говорю я.
- Ты еще мальчик. Подросток. Нельзя требовать от тебя слишком многого...
Не требуйте от меня "слишком многого". Требуйте от меня невозможного. Я смогу.
Ангелина Ивановна на классном часе объясняла нам про внешний вид. Боря светился от восторга и, кажется, пытался конспектировать. Счастливчик! А я не могу с ней согласиться. Все время ловлю себя на том, что спорю. Внутренне, конечно. Попробуй сказать вслух - сразу до Риммы Николаевны дойдет. Когда-нибудь отрежу телефон в нашем доме.
Иногда мне хочется быть лохматым, как сто тысяч болонок, и носить брюки с раструбами широкими, как рупоры.
Интересно, что об этом сказал бы Женьшень?
На Ангелину я не обижаюсь, но я ей не верю. Андрей мне объяснил в прошлом году: "Понимаешь, классный руководитель - это РЬШнадзор. Ее дело следить, чтоб мы не рыпались". Андрей любит сочинять всякие словечки, каламбурить. У него это здорово получается.
С кем же поговорить о том, о чем ни с кем говорить нельзя?
Сегодня я наконец высказался на литературе. Конечно, я не хотел, но так получилось. Женьшень прочитал вслух одно вольное сочинение. Что-то там про счастье. Хвалил. И призывал писать еще - про все, что волнует.
Вот тогда-то я с места и вклинился - самым грубым, на какой только способен, голосом:
- Какое вам дело до нашей жизни!
- Я рад, что ты заговорил. Градов, - невозмутимо продолжал Е. Е. - И ставишь интересный вопрос.
Обсудим?
Никакой я вопрос не ставил, но класс обрадовался.
- Сформулируем так, - сказал Женьшень. - Что должен и что имеет право знать учитель о своем ученике? Согласен, Градов?
Аня Левская подняла руку и что-то тихо сказала, Женьшень так и просиял.
- Прекрасная мысль!
- А что она сказала? Тише, люди! - крикнул кто-то,
- Уметь спорить - значит уметь слушать, - упрекнул нас Е. Е. - И думать. И выдвигать свои аргументы. И этому, между прочим, тоже учит литература.
Левская считает, что во внутренней жизни человека все переплетается, но условно можно говорить о духовной, личной и интимной жизни. Что из этого может и что должен знать учитель? Вам интересен такой разговор?
По-моему, нам интересен любой разговор, если он не по теме урока. Лишь бы не "Отцы и дети" Тургенева.
Но Е. Е. нас перехитрил. Всегда он так: доведет спор до высшего накала, а дальше...
- Сегодня на уроке, я надеюсь, у нас будет другой спор - о Базарове. А этот мы перенесем на факультатив, согласны? Можем, если хотите, открыть при нем клуб "Спорщик". А тема урока звучит так...
Ехидства в Томке прибывает не по дням, а по часам!
- Тебе какая-то девчонка звонила. А может, девушка...
- Короче. Что ей надо?
- Не рычи на меня. Она спрашивала, придешь ли ты на факультатив по литературе. Там какие-то спорщики, что ли. Я не поняла.
- Нос не дорос. А раз не дорос, не суй его в чужую духовную жизнь. Личную жизнь. Интимную жизнь.
Поняла?
- Не-а.
Все понимает, ехидна. Во зверюга выросла! Я ее маленькую любил, "от двух до пяти". Такая милая дурашка была. А сейчас -все понимает.
Кто мог звонить?
Творческая группа, которую сколотила из старшеклассников Любочка, за три часа написала сценарий "Осеннего бала". Из них битый час спорили - для кого вечер? Один класс? Параллель? Девятый и десятый?
Или мелюзгу из восьмых тоже пригласить?
Решили: приглашаются все старшеклассники.
Пока писали сценарий, в пионерскую заглянул Женьшень. Покрутился, подул в горн, написал какую-то записку и положил перед Любочкой. Она прочитала, кивнула.
Я не Томка - ничего не понял. Но сердце у меня заныло.
Когда все расходились, Любочка меня задержала.
- Я рада, что ты наконец отыскался... двоечник. - Она улыбнулась. - А то я уже собиралась искать по детским комнатам. Милиции, разумеется...
- Получается у тебя? - спросил я. И подумал:
"Сейчас возьму ее за руку".
- Что получается?
- Все. С нами, - сказал я. И подумал: "Возьму за руку".
- Пока не очень. Юношей в вожатском добровольческом отряде почти нет. Ты почему не вступаешь? Ты же так горнишь...
Момент был упущен. Она явно думала уже о чем-то другом. Рука ее дотронулась до горна, в который недавно дул Е. Е. В другой руке, я видел, зажата была его записка. Глаза ее, как медленно гаснувшие прожекторы, смотрели мимо меня - куда-то в угол. И я увидел в ее взгляде грусть и нежность.
Или мне так почудилось?
Мне так хотелось дотронуться до ее руки!
Неужели он думает, что я клюну на его слова:
"Я рад, что ты заговорил, Градов..." Рано радуется!
Я не заговорил, у меня вырвалось. Своего слова я еще не сказал.
Я чувствовал, что сегодня что-то случится! Хорошее!
Дома - засургученный пакет. На мое имя.
"Совсекретно. Шеф вами недоволен. Информацию, об объекте Т-29 передайте завтра по 18-му каналу связи.
Операция "Осенний бал" намечается на субботу. Связь как всегда. Подробные инструкции через агента Б.".
Привет тебе, дневник! Я погнал к Андрею!
Назло всем врагам, во славу дружбы "Группа АБЭ"
воскресла в прежнем блеске. Ссора всем надоела. Мир, мир! Главное сейчас - не расшифроваться, а то ее постигнет участь КЮРа.
На радости я опять сбился на жаргон: "погнал"
и проч. Вчера мне от Риммы Николаевны за это досталось.
- Нравится тебе новый учитель литературы? - спрашивает.
- Ништяк.
Как она разгневалась! "Что за манера выражаться!
Что за дикие слова!" А если у нас все так говорят?
И конечно, забыла свой вопрос. У старших всегда так: им важно не что говорят, а как говорят.
А что новый учитель по литературе? Не знаю. Не разобрался еще. В "Группе АБЭ" мы о нем не говорим.
Я вышел из дому за час до начала и сразу в рощу, на Пушкинскую Полянку. Там разыгрался такой листопад, что даже небо пожелтело. Я лег на листья и слушал, как они меня засылают. Один лист упал на губы и черешком щекотал в носу, но я не шевелился.
Я думал о том, что сегодня у нас ОСЕННИЙ БАЛ, и я встречу там Любочку, и Андрея с Борей, и всех наших ребят. В шуршащей тишине опять соединились два столетия. И Пушкин прошептал мне:
Во дни веселий и желаний
Я был: от балов без ума...
Я стал думать, почему Александр Сергеевич так любил осень. А листья падали, шелестели, и я вдруг услышал строчку, которую знал всю мою жизнь и сам сегодня писал в зале, над сценой. Но я не увидел - услышал ее, шершавую, как падающий лист.
оЧей оЧарованье Ч-Ч
оЧей оЧарованье Ч - Ч
Вообще-то над сценой желтыми листьями мы прикнопили поначалу всю золотую строку: "Унылая пора!
очей очарованье!" Но Афанасий Андронович усек первую часть: "Что за унылое настроение? Это безответственно. Вы вступаете в пору расцвета, и я думаю, что..."
- Но это же Пушкин! - изумилась Любочка.
- Спасибо за подсказку. - Директор иронически посмотрел на старшую вожатую. - Я могу вам даже показать то место в хрестоматии, где это напечатано.
- Вот именно! - поддержал Андрей обе стороны сразу. - Вечно у этого Пушкина нелады с цензурой... - Босов полез снимать первые два слова. Любочка была в недоумении.
- Ты меня прости, Андрей... - начал было я, но он меня прервал.
- Ты тоже меня прости, Град ты мой. Но пусть Скафандр лучше редактирует Пушкина, чем срывает наш вечер.
Собирались ребята постепенно. У всех было какое-то тревожное и приподнятое настроение. По лестницам бежали разноцветные, как листья в роще, девчонки. Грозно и неудержимо перемещались группы десятиклассников.
А восьмиклассницы смеялись так громко, что музыку заглушали.
Весь вечер мы были втроем: Андрей, Борис и я.
Шейк танцевали вместе. Я из танцев признаю только шейк. Тому, кто его придумал, я бы какую-нибудь международную премию отвалил. Жалко, что ли? За такой танец! Вся школа ходуном ходила, и Афанасий Андронович опасливо косился то на нас, то на люстру, когда, заряженные ритмом, мы отплясывали.
И во время других танцев А и Б не сидели на трубе-их приглашали, они приглашали. Ничего, когданибудь и я дорасту до танго. Да здравствует акселерация, которая бы касалась всех, по-честному! Девчонки ведь нашего брата делят на две категории: высоких (с которыми не стыдно танцевать) и всех остальных. А девочек моего роста на свете почти не осталось.
Расписался я, а завтра химия. До завтра, дневник, до завтра! Главное запишу завтра.
Про Аню, Олю и Любочку.
ОСЕННИЙ БАЛ был в разгаре, когда объявили "белое танго". Оля Савченко пригласила Андрея, Борюкакая-то десятиклассница. А я наблюдал за Любочкой.
Как она улыбается, как радуется успеху нашего вечера, как танцует. "Очей очарованье!"
И вдруг рядом с ней очутился Е. Е. Он небрежно наклонился и чуть ли не дотронулся губами до ее уха.
Она закрыла глаза и кивнула, дотронулась до его плеча-они уже танцевали! Мне хотелось крикнуть: "Как же так? Ведь это белое танго!" И тут я заметил рядом Аню Левскую. Не знаю, как и когда она тут появилась.
Что-то сказала своим негромким голосом. Музыка в динамике ревела, и я не слышал ее слов. Мне казалось, что она дрожит. И белые пятна возникли на розовом лице, словно десяток Антарктид сразу. Не знаю, зачем она подходила.
В перерыве между танцами и концертом играли в "ручеек". Оля Савченко схватила меня за руку и, пока тащила через длинный тоннель, все смеялась, смеялась и вдруг спросила (глаза ее очутились совсем рядом):
"Я тебе звонила. Почему ты на факультатив по литературе не ходишь?" Я не успел ответить, потому что чья-то рука (это был Роман-Газета) вырвала Олину из моей.
Раньше мне казалось, что Оля похожа на первую букву своего имени: так же чист овал прекрасного лица и так же пусто внутри. Один хохот. А теперь?
Вот какая "девушка" мне звонила.
ОСЕННИЙ БАЛ, ОСЕННИЙ БАЛ:..
Произошло вот что.
Любочка взяла мою руку.
После этого я потихоньку "вытек" из "ручейка", чтобы никто к моей руке не прикасался. И эту свою руку держал за спиной. И уже забыл и про Аню, и про Олю, и даже про братьев-агентов.
А она два раза танцевала с Е. Е.
Опять учеба. На большой перемене мы выскочили во двор. Если не проветриться, то извилины прилипают одна к другой, и мысли в них окончательно запуты"
ваются.
Но побегать не удалось. К воротам подкатило такси, из него вылез толстый однорукий дядька с орденскими планками на пиджаке.
- Это школа? - спросил он весело и сам себе ответил:-Она! Конечно, она.
- Что вам угодно? - вежливо поинтересовался Андрей.
- На школу угодно посмотреть, - радостно ответил инвалид. - На вас, хлопцы.
- Вы здесь учились? - догадался я.
- Учился? - Он удивленно уставился на меня, словно услышал несусветную чушь. - А что, пожалуй, учился. И коридор помню, и класс. Правда, в классе у нас одни лежачие были. Палата тяжелых. Как-то, помню...
По-вашему сказать, урок перевязки. Сестричка только вошла, а тут налет, бомбежка. Фашист ведь не разбирал - госпиталь, не госпиталь. Фугаска в том квартале как рванула-у нас все окна повышибало. Вон там, на втором этаже... Или на третьем? Нет, кажется, на втором...
- Это... тогда? - Боря осторожно дотронулся до пустого рукава.
- Нет, хлопцы. Здесь я в сорок втором лежал. Потом еще четыре ранения. А руку... руку я уже под Берлином похоронил в мае сорок пятого, в аккурат на Первомай. Не дожила рука до Победы, да... Теперь вот полсотни стукнуло. Взял отпуск - дай, думаю, прокачусь по своим фронтовым дорогам. Старых друзей помяну... В этом госпитале... дружок мой умер от ран.
Девятнадцать ему было, как и мне. Петя ГригорьевПетр Максимович. Не слыхали?
Мы пожали плечами.
- Наверное, не слыхали. А геройский был хлопец.
Ну, бывайте! Поехал солдат дальше-на Ворошиловград, на Краснодон...
Он еще раз посмотрел на школу и, не оглядываясь, пошел к такси. За нашими спинами прозвенел звонок.
- Пора в палату, - сказал Андрей. - Лечиться от невежества. Вот уж не знал, что наша старушка школа была госпиталем...
- Дурак ты, - неожиданно отозвался Боря. - И мы тоже хороши. Мужчина за нас кровь проливал, а мы его даже не пригласили войти... Не путем.
Разве мы обязаны знать всех, кто воевал и погиб за наш город? Их много, всех разве упомнишь. Но на следующем уроке мне казалось, что вместо парт в классе стоят больничные койки и умирающий Петя Григорьев просит: "Пить, пить..."
Сегодня первое ноября. Скоро праздник и каникулы.
Но я не очень радуюсь: заболела мама.
Да, да, мама! И больше никакой Риммы Николаевны. Никогда!
Вчера она пришла с работы очень поздно, Томка уже дрыхла. Мама и мне приказала: "Иди спать". А сама, не раздеваясь, прошла в кухню. Я видел, как она пошатнулась у стола и тяжело, как старые люди, опустилась на. стул. Я спрятался за дверью. Мама тяжело положила руки на стол, уронила на них голову, и я услышал, как мелко-мелко задрожала посуда (из-за которой мы с Томкой поссорились, кому мыть). Мама рыдала, тяжело дыша и давясь слезами. Я вспомнил, что последние дни она почему-то очень нервничала. И нам с Томкой перепадало. Но чтоб так рыдать...
Я растерялся. Не знал, как мне быть. Почему-то в голове вертелась дурацкая заповедь: "Мы не выносим женских слез".
Мама всегда была сильной. Я помню, как в детстве она целовала своими прохладными губами ушибленное место и шептала; "Ты же не будешь плакать, Эдик, правда? Ты у нас мужчина, да?"
Я кинулся к маме. Не помню, что я говорил, как помог ей снять пальто. Она все шептала: "Сынок, я тебя испугала, да? Тихо, мы Тамару разбудим..."
Она уже не плакала, только иногда всхлипывала (и тогда так была похожа на Томку!). Я узнал, что у мамы умер больной, паренек, которому она недавно сделала операцию. Еще вчера он спросил: "Римма Николаевна, я доживу до паспорта?" А ночью... "ОН мог умереть, но мы его спасли, сказала мама. - И теперь, когда мы его спасли, он умер..."
Утром мы с Томкой быстренько помыли посуду, и я предложил ей после школы вместе сварить борщ. Она зыркнула глазами, но ничего не сказала.
Я решил: с сегодняшнего дня ни у кого никаких прозвищ. Надо, чтоб все по-честному. Подло предать человека. А разве изменить его имя не предательство?
Значит, теперь будет так:
Римма Николаевна - мама, мамочка.
Бабуся - Мария Степановна.
Фантомас, Женьшень - Евгений Евгеньевич.
Скафандр - Скориков Афанасии Андронович.
Андрей и Боря - я их иначе и не называл.
Андрей и Боря - Матюшина Борисом Михайловичем. Так он не против, ему даже нравится.
Роман-Газета - Рома Сидоров.
Минус - Руслан Филиппов.
У каждого человека свое имя. Как хорошо!
Был последний урок, и наша троица решила не расставаться. Прошли общие два квартала, Андрей предлагает: "Алё ко мне? Батя на БАМ укатил, в творческую командировку. Героических современников лепить.
Правду жизни искать. Мать на работе. Так что..."
Так что долго убеждать нас не пришлось. По дороге говорили о войне. Давно она закончилась, и нас вроде бы никак не коснулась. А стали считать - только мы трое потеряли в Великой Отечественной двух дедушек убитыми и одного пропавшим без вести. Еще нас поразило, что погибшие деды наши были моложе наших родителей, и представить их (знакомых нам по фотографиям) старыми невозможно. Дедушки без отчества!
Проклятая война. Мне так не хватает бабушки, а уж что такое дед, я и представить себе не могу...
Если б я не знал от Андрея, что у его "бати" есть в городе своя мастерская, можно было бы подумать, что в нее-то мы и попали. На столах, тумбочках, подоконниках, книжных шкафах, даже на холодильнике-глина, гипс, дерево. Торсы, ноги, головы. Словно разорванные в сражении человеческие тела. Люблю этот дом.
Здесь всегда пахнет боем.
В середине гостиной огромный палас. Как тут было не побеситься? Моя дипломатка полетела в угол, Борин портфель за ней, и мы схватились. Два раза чистыми приемами он положил меня на лопатки, но в третий...
"А в тебе, сынок, силенка просыпается", - пыхтя и отряхиваясь, похвалил он меня. Но я чувствовал: врет.
Просто поддался.
Мы, не сговариваясь, кинулись на Андрея. Наша древняя мечта: свалить эту колокольню. И на сей раз ойа рухнула!
Мы лежали на цветастом узорчатом паласе, потные и радостные. Андрей оправдывался: "Маленькая нехудожественная деталь. Я почти не сопротивлялся. Батю жалко. Вернее, его шедевры. Вы же гунны. Вам же ломать и топтать-высшая радость..."
Врет! Мы его честно победили.
- Вот и батя твой укатил на БАМ, - делая стойку на руках, сказал Боря. - Не пора ли и нам отчаливать?
Мы с Градом кое-что придумали...
- На БАМ? - Андрей от неожиданности даже сел. - Да туда один билет больше сотни стоит!
- Без денег вообще никуда не сунешься, - важно изрек Борис, снова растягиваясь на паласе рядом со мной. - Кроме того, на БАМе, я слышал, "сухой закон".
Это мне не подходит. А насчет денежек не беспокойся - вкалывать будем. Мне новая мачеха кое-какую работенку обещала. Она диспетчер на грузотоварной станции. С двумя такими бугаями, как вы, можно миллион...
- Да заткнись ты со своим миллионом! - прервал Андрей. - Куда ехать-то?
- Может, покатимся по военным дорогам? - робко предложил я. - За тем солдатом, одноруким. В Краснодон, например, а? Это же тот самый Краснодон, где молодогвардейцы! И не так далеко: полтыщи верст...
- Идите вы, ребята! - резко сказал Боря. И добавил спокойнее: - Идите. Идите куда хотите. Я же - только на юг. Побалдеть. К морю и солнышку.
- К девочкам, - подзадорил Андрей, даже не глянув в мою сторону.
- К женщинам, - не сморгнув, продолжил Боря.
Это они явно на меня работают. Понимаю, что шутка.
Но какое все же царапающее слово-"женщина". Раньше я этого не замечал.