"А что, если я наступлю на тебя, - подумал Барретт. - Быстрое движение... Хруст лопнувшего хитина... Отчаянные конвульсии жалкого подобия крохотных ножек... И вся цепь жизни оборвется в самом первом звене".
Погибнет эволюция, жизнь на суше так и не возникнет. С этим грубым движением тяжелой ноги мгновенно изменится и все будущее. Больше не будет ни человеческой расы, ни лагеря "Хауксбилль", ни Джеймса Эдварда Барретта (1968-????). В один миг он отомстит тем, кто обрек его на жизнь здесь и освободит себя от вынесенного когда-то приговора.
Он ничего этого не сделал. Трилобит завершил свое неспешное обследование прибрежных камней и целый и невредимый отполз назад к морю.
Вдруг прозвучал тихий голос Дона Латимера:
- Я увидел, что ты сидишь здесь один, Джим. Не возражаешь, если я составлю тебе компанию?
Появление Латимера встряхнуло Барретта. Он быстро обернулся, внутри у него екнуло от удивления. Латимер спустился так тихо, что Барретт не услышал его приближения. Но он быстро оправился, улыбнулся и предложил Латимеру сесть на соседний камень.
- Ловишь? - спросил Латимер.
- Просто сижу. Грею на солнце старые кости.
- Чтобы погреть старые кости, тебе нужно было спускаться черт знает куда? - рассмеялся Латимер. - Брось. Просто хочешь уйти подальше от всего и, наверное, жалеешь, что я тебя потревожил, но ты слишком вежлив, чтобы велеть мне убраться. Извини меня. Я уйду, если...
- Да нет же. Оставайся. Поговори со мной.
- Скажи прямо - может быть, ты предпочитаешь, чтобы я оставил тебя в покое?
- Я не хочу, чтобы меня оставляли в покое, - сказал Барретт. - Я все равно хотел встретиться с тобой. Как у тебя складываются отношения с твоим новым соседом Ханном?
Лоб Латимера покрылся сложной сетью морщин.
- Весьма странно, - произнес он. - Это одна из причин, почему я спустился сюда вниз, когда тебя увидел. - Он наклонился вперед и испытывающе заглянул в глаза Барретта. - Джим, скажи мне честно, ты считаешь меня сумасшедшим?
- С чего бы это?
- Ну, со всеми этими экстрасенсорными делами - моими попытками пробить брешь в другую сферу сознания. Я знаю, ты человек твердых убеждений и скептически относишься ко всему, что нельзя охватить, измерить и использовать на практике. Ты, вероятно, считаешь, что все это вздор?
Барретт пожал плечами:
- Если ты хочешь услышать грустную правду, то так оно и есть. Я нисколечко не верю, что тебе удастся куда-нибудь нас переместить, Дон. Называй меня материалистом, если угодно, но по мне все это настоящая черная магия, а я никогда не видел, чтобы она срабатывала. Думаю, это полнейшая трата времени и энергии с твоей стороны - сидеть часами, пытаясь воспользоваться своими псионическими способностями. И все же я не считаю тебя сумасшедшим. Я думаю, что ты имеешь право на одержимость и к тщетной по существу затее подходишь вполне разумно. Достаточно честно?
- Более чем достаточно. Я не прошу, чтобы ты вообще хоть сколько-нибудь верил в правильность моих исканий, но я не хочу, чтобы ты принимал меня за полного идиота из-за того, что я пытаюсь найти псионическую возможность пробить брешь из этого места. Для меня очень важно, чтобы ты считал меня нормальным, иначе то, что я хочу тебе рассказать о Ханне, ты не воспримешь всерьез.
- Я не вижу здесь никакой связи.
- Дело вот в чем, - сказал Латимер. - Будучи знаком с ним всего один вечер, я все же выработал мнение о Ханне. Такое мнение могло бы сформироваться у любого параноика. И если ты считаешь, что я чокнутый, то ты скорее всего не примешь в расчет то, что я о нем скажу. Поэтому я хочу прежде всего знать, считаешь ли ты меня нормальным.
- Я не считаю, что ты чокнутый. Так что ты о нем думаешь?
- Он шпионит за нами.
Барретт с огромным трудом подавил в себе взрыв дикого хохота, который, он это знал, разобьет вдребезги хрупкое чувство собственного достоинства Латимера.
- Шпионит? - небрежно произнес он. - Дон, ты, наверное, имеешь ввиду что-то другое. Как можно здесь шпионить? Ведь если бы даже среди нас завелся шпион, как и кому он передаст свои наблюдения?
- Не знаю, - ответил Латимер. - Но он задал мне вчера вечером миллион различных вопросов: о тебе, о Квесаде, о некоторых больных, вроде Вальдосто. Он хотел знать буквально все.
- Ну и что из этого? Нормальное любопытство новичка, пытающегося узнать, кто его окружает.
- Джим, он делает заметки. Я наблюдал за ним, когда он решил, что я заснул. Он сидел два часа, записывая мои ответы в маленькую книжечку.
Барретт нахмурился.
- Может быть, Ханн собирается написать о нас роман?
- Я серьезно, - сказал Дон. - Вопросы, заметки, и сам он такой скользкий. Попробуй-ка выпытать что-нибудь у него!
- Я пробовал и почти ничего не узнал.
- Вот видишь! Ты знаешь, за что его сюда сослали?
- Нет.
- И я не знаю, - воскликнул Латимер. - Политические преступления, сказал он мне, но при этом напускал чертовски много тумана. Он, похоже, вроде бы даже не знает, что представляет собой нынешнее правительство. Я не сумел обнаружить никаких твердых философских убеждений у Ханна. Ты же не хуже меня знаешь, что лагерь "Хауксбилль" - это выброшенные на свалку революционеры, агитаторы, подпольщики и прочая подобная дрянь, но у нас здесь никогда не было никаких других узников.
- Я согласен, что Ханн - это загадка. Но в чью пользу он может здесь шпионить? У него нет возможности пересылать свои донесения, если он правительственный агент. Он заброшен сюда навечно. Так же, как и мы все.
- Может быть, его сослали присматривать за нами, чтобы мы не могли найти какой-нибудь способ бегства отсюда. Может быть, он доброволец, который отдал жизнь в двадцать первом столетии, чтобы очутиться среди нас и расстроить то, что мы здесь можем затеять. Что-то вроде фанатика, добровольного мученика на благо общества. Я уверен, ты знаком с людьми подобного сорта.
- Да, но...
- Возможно, они опасаются, что мы изобрели перемещение вперед по времени, или того, что из-за нас может нарушиться положенная последовательность эволюционных событий, либо еще чего-то. Вот Ханн и явился к нам, чтобы предотвратить любую опасность деятельности прежде, чем она превратится в нечто реальное. Например, возьмем хотя бы мои исследования в экстрасенсорной области, Джим.
Барретт ощутил острый приступ тревоги. Он увидел, насколько близко к паранойе подошел Латимер. За несколько спокойно произнесенных фраз он проделал путь от осмысленного выражения вполне оправданной подозрительности к болезненному страху перед тем, что там, наверху, собираются удушить в зародыше возможность бегства отсюда, которую он, Латимер, вот-вот готов осуществить.
Как можно более спокойно он сказал Латимеру:
- Я считаю, тебе не следует беспокоиться, Дон. Ханн на самом деле человек странный, но он здесь не для того, чтобы доставить нам неприятности. Там, наверху, уже сделали все, что было в их силах, чтобы нагадить нам. Если только еще верны уравнения Хауксбилля, то мы совершенно точно не можем доставить кому-нибудь ни малейших хлопот. Так зачем же тогда жертвовать человеком, призванным шпионить за нами?
- И все же ты будешь за ним приглядывать? - спросил Латимер.
- Ты и так знаешь, что буду. И не колеблясь дай мне знать, если Ханн совершит еще что-нибудь экстраординарное. Ты находишься для этого в наиболее выгодном положении по сравнению с остальными.
- Я буду наблюдать, Джим. Мы не можем терпеть шпиона в своей среде. Латимер поднялся и приветливо улыбнулся Барретту, словно ни о какой паранойе не могло быть и речи. - Грейся на солнышке, дружище, - сказал он.
Он стал подниматься по тропе. Барретт следил за ним, пока тот не оказался на самом верху, превратившись в крохотную точку на фоне каменного склона. Посидев еще немного, Барретт подобрал костыль, встал, посмотрел, как вокруг костыля в волнах прибоя кружат какие-то мелкие ползающие существа, затем повернулся и начал затяжной, медленный подъем назад, в лагерь.
8
Барретт не знал точно, когда это произошло, но как-то они перестали думать о своей деятельности как о контрреволюционной и теперь считали себя революционерами. Эта семантическая смена произошла в начале девяностых годов, постепенно и незаметно. Несколько первых лет после событий восемьдесят четвертого-пятого годов синдикалисты называли себя революционерами, и это было верно, так как они свергли режим, продержавшийся более двух столетий. Однако вскоре синдикалистская революция утвердилась во всех общественных сферах, перестала быть революцией и сама стала режимом.
Поэтому теперь Барретт был революционером, а целью подполья стала Революция с большой буквы. Революция могла наступить теперь в любой день, любой месяц, любой год... Все это требовало тщательной подготовки, и, как только прозвучит Слово, поднимутся разбросанные по всей стране революционеры и...
Он не сомневался в истинности подобных утверждений. Пока еще. Он делал свое дело изо дня в день, надеясь, что укоренивший и теперь еще более уверенный в себе синдикализм рано или поздно падет.
Он не сомневался в истинности подобных утверждений. Пока еще. Он делал свое дело изо дня в день, надеясь, что укоренивший и теперь еще более уверенный в себе синдикализм рано или поздно падет.
Революция стала делом его жизни. Барретт легко и без всяких сожалений ушел из колледжа, так его и не закончив. Все равно колледж был заведением, в котором господствовали синдикалисты, и ежедневная массированная пропаганда приводила его в ярость. Он пошел тогда к Плэйелю, и тот дал ему работу. Официально Плэйель руководил агентством по найму на работу. Во всяком случае, это было прикрытием. В небольшой конторе в центральной части Манхэттена он подбирал кандидатов для участия в подпольной деятельности, хотя для видимости вел и настоящую работу по найму, разрешенную законом.
Джанет была его секретаршей. Время от времени сюда захаживал Хауксбилль, чтобы программировать компьютер агентства. Барретта взяли в качестве заместителя управляющего. Его зарплата была небольшой, но позволяла регулярно питаться и оплачивать тесную квартирку, в которой они жили с Джанет. Тридцать часов в неделю он занимался внешне невинной деятельностью по найму, освободив Плэйелю время для более деликатной работы в других местах.
Барретту на самом деле нравилась его работа, ибо она давала ему возможность общаться с множеством людей: через контору проходили самые различные безработные жители Нью-Йорка. Одни из них были радикалами, искавшими подполье, другие просто подыскивали работу, и Барретт делал для них все, что было в его силах. Они не понимали, что он сам едва вышел из юношеского возраста, и некоторые приходили поглядеть на него как на источник всех советов и указаний, которым они должны были следовать. Это несколько смущало его, но он помогал людям, как только мог.
И все эти годы неуклонно проводилась подпольная работа. Барретт понимал, что эта фраза просто абстракция высокого порядка, почти лишенная подлинного содержания. "Подпольная работа". К чему она сводилась? К бесконечному планированию постоянно переносившегося дня восстания. К трансконтинентальным телефонным разговорам на жаргоне. К тайным публикациям антисиндикалистской пропаганды. К смелому распространению фальсифицированных книг по истории. К организации митингов протеста. К бесконечному числу небольших акций, которые со временем становились все более незначительными. Но Барретт, несмотря на весь свой пыл юношеского энтузиазма, учился терпению. В один прекрасный день все разрозненные ручейки сойдутся, убеждал он себя, и тогда грянет Революция.
Выполняя поручения, он исколесил всю страну. Экономика при синдикалистах оживилась, и аэропорты снова стали многолюдными. Барретту пришлось хорошенько с ними познакомиться. Большую часть лета 1991 года он провел в Альбукерке, штат Нью-Мексико, работая с группой революционеров, которых при прежнем режиме называли бы правоэкстремистами. Для Барретта почти вся их идеология была чуждой, но они ненавидели синдикалистов столь же сильно, как и он, и каждый по-своему - он и группа из Нью-Мексико разделяли любовь к революции 1776 года и к ее символам. В то лето он дважды был близок к аресту.
Зимой 1991-1992 годов он еженедельно летал в Орегон для организации в Спокане пропагандистского центра. Двухчасовой перелет в конце концов надоел ему до чертиков, но Барретт терпеливо продолжал сколачивать эту группу по средам, возвращаясь на другое утро в Нью-Йорк. Следующей весной он работал большей частью в Нью-Орлеане, а летом - в Сент-Луисе. Плэйель не уставал передвигать пешки. Он исходил из теоретической предпосылки, что нужно держаться по меньшей мере на три прыжка впереди от агентов полиции.
На самом деле в это время было очень мало сколько-нибудь значимых арестов. Синдикалисты перестали серьезно относиться к подполью и время от времени арестовывали то одного, то другого лидера подполья, просто так, для формы. Вообще к революционерам относились как к безвредным чудакам, позволяли им заниматься конспиративными делами в свое удовольствие, лишь бы они не отважились на саботаж или политическое убийство.
Кто вообще сейчас был против правления синдикалистов? Страна процветала. Большинство теперь имело постоянную работу. Налоги были низкими. Прервавшийся было поток технических чудес снова возобновился, и с каждым годом появлялись все более интересные изобретения: управление погодой, цветная видеотелефонная связь, объемное телевидение, пересадка органов, непрерывное, прямо на дому, печатание бюллетеней последних известий и многое другое. К чему было затягивать гайки? Разве жизнь при старой системе была лучше? Ходили даже слухи о восстановлении двухпартийной системы к 2000 году. В 1990 году возобновились свободные выборы, хотя, разумеется, Совет Синдикалистов оставил за собой право вето при отборе кандидатов. Никто уже больше не говорил о временном характере конституции 1985 года, потому что эта конституция все больше становилась постоянной во всех отношениях, хотя в мелочах правительство внесло в нее некоторые поправки, чтобы она в большей степени соответствовала устоявшимся национальным традициям.
Таким образом, у революционеров выбили почву из-под ног. Мрачные предсказания Джека Бернстейна начали сбываться: к синдикалистам привыкли, их горячо любили, они становились традиционным, пользующимся доверием правительством, и широкие слои народа уже воспринимали его так, словно оно всегда было в этой стране. Число недовольных все уменьшалось. Зачем нужно присоединяться к какому-то национальному движению, когда, если все наберутся терпения, нынешнее правительство само по себе трансформируется в еще более великодушное? Только озлобленные, неизлечимо больные, фанатичные разрушители имели желание связаться с революционной деятельностью. К концу 1993 года все выглядело так, будто подполье, а не синдикалистское правительство, зачахнет, поскольку традиционный для Америки консерватизм утвердился даже в этих изменившихся условиях.
Но в декабре 1993 года в правительстве произошли изменения. Неожиданно от сердечного приступа умер канцлер Арнольд, который в соответствии с конституцией правил все эти восемь лет. Ему было всего сорок девять лет, и ходили слухи, будто его убили. Но в любом случае Арнольда не стало, и после кратковременного внутреннего кризиса синдикалисты выбрали из своих рядов нового канцлера. Верховная власть перешла к Томасу Дантеллу из Огайо, и во всех сферах началось закручивание гаек. В Совете Синдикалистов Дантелл отвечал за общее руководство полицией. Теперь, когда правительство возглавил Главный полицейский страны, сразу же закончилось мягкосердечное отношение к подпольным движениям. Начались аресты.
- Придется на некоторое время распустить организацию, - сказал уныло Плэйель весной 1994 года. - Они подступились слишком близко. Мы перенесли семь серьезных арестов, и теперь полиция подбирается к нашим руководящим кадрам.
- Если мы рассеемся, - возразил Барретт, - то уже никогда больше не организуем движение заново.
- Лучше сейчас залечь и выйти из укрытий через полгода-год, чем оказаться всем за решеткой на двадцать лет за антиправительственную агитацию.
По этому вопросу разгорелись ожесточенные споры на очередном собрании подполья. Плэйель потерпел поражение, но спокойно отнесся к этому и обещал продолжать работу, пока его не заберет полиция. Этот эпизод продемонстрировал, что Барретт стал выдвигаться на более высокое положение в группе. Руководителем ее по-прежнему оставался Плэйель, хотя и казался каким-то отрешенным, слишком уж не от мира сего. В по-настоящему критических условиях все стали обращаться к Барретту.
Барретту было тогда двадцать шесть лет, и он возвышался над всеми остальными буквально и фигурально. Огромный, сильный, неутомимый, он словно обладал неисчерпаемой энергией и легендарной стойкостью. Если это было необходимо, он прибегал к самым простым способам. Он, например, собственноручно расправился с дюжиной молодых хулиганов, когда те напали на трех девушек, раздававших на улице революционные брошюры. Когда появился Барретт, брошюры летали в воздухе, а девушки были на грани того, чтобы пострадать от совсем не идеологического насилия. Барретт разбросал нападавших во все стороны, как Самсон филистимлян. Но обычно он все же старался себя сдерживать.
Его близость с Джанет длилась уже почти десять лет, последние семь они жили вместе. Они даже и не думали придавать законность своему союзу, но практически во всем были мужем и женой, связанными друг с другом более глубокими узами, чем официальное брачное свидетельство. Поэтому он так глубоко переживал ее арест, случившийся в один испепеляюще жаркий день летом 1994 года.
В тот день Барретт находился в Бостоне, проверяя сообщения о том, что в Кембриджскую ячейку проникли правительственные информаторы. Под вечер он направился к станции подземной пневмодороги, чтобы вернуться в Нью-Йорк. Прозвучал сигнал телефона, который он носил за левым ухом, и раздался писк Джека Бернстейна.