Мой муж Лев Толстой - Софья Толстая 18 стр.

Вчера утром я привязываю ему на живот согревающий компресс, он вдруг пристально посмотрел на меня, заплакал и сказал: «Спасибо, Соня. Ты не думай, что я тебе не благодарен и не люблю тебя…» И голос его оборвался от слез, и я целовала его милые, столь знакомые мне руки, и говорила ему, что мне счастье ходить за ним, что я чувствую всю свою виноватость перед ним, если не довольно дала ему счастья, чтоб он простил меня за то, чего не сумела ему дать, и мы оба, в слезах, обняли друг друга, и это было то, чего давно желала душа моя, – это было серьезное, глубокое признание наших близких отношений всей тридцатидевятилетней жизни вместе… Все, что нарушало их временно, было какое-то внешнее наваждение и никогда не изменяло твердой, внутренней связи самой хорошей любви между нами.

Сегодня он мне говорит: «Я теперь на распутьи: и вперед (к смерти) хорошо, и назад (к жизни) хорошо. Если и пройдет теперь, то только отсрочка»[12]. Потом он задумался и прибавил: «Еще многое есть и хотелось бы сказать людям».

Когда дочь Маша принесла ему сегодня только что переписанную H.H. Ге статью Льва Николаевича последнюю, он обрадовался ей, как мать обрадовалась бы любимому ребенку, которого ей принесли к постели больной, и тотчас же попросил H.H. Ге вставить некоторые поправки, а меня попросил собрать внизу в его кабинете все черновые этой статьи, связать их и надписать: «Черновые последней статьи», что я и сделала.

Вчера он очень тревожился о том, приходили ли погорелые из дальней деревни, для которых на днях он у меня взял 35 рублей и еще просил, что если кто к нему приходит с просьбами, то чтоб ему говорили об этом.

Прошлую ночь с 2 на 3 июля он провел ужасную: я была с ним вдвоем до семи часов утра. Он ни минуты не спал; страшное раздутие живота, ветры, боли в кишках. Я грела на спирту воду и ставила ему клизму; позднее стала болеть грудь, я растерла ему ее камфарным спиртом, заложила ватой, и боль утихла. Потом появились боли в ногах, и они похолодели. Я растирала ему ноги тоже камфарным спиртом, завернула в теплое, и стало легче. И я была так счастлива, что могла облегчать его недуги. Но началась тоска, и я вложила градусник. Температура была опять повышенная: от 36 и 2 поднялась до 37 и 3. Жар держался часа три, он заснул, я ушла спать, потому что падала от усталости, и сменили меня сначала H.H. Ге, потом Маша.

Приехал сын Миша; Л.Н. с ним поговорил, спросил о жене и сказал, что большое счастье, что все его невестки такие хорошие, и даже, как женщины, такие красивые, славные. Сережа сказал про брата своего Мишу: «Папа, Миша все умнеет». И Л.Н. сказал: «Ну, слава Богу, это ему очень нужно», и спросил: «Кончил ли он свое мерзкое дело – военную службу». Миша сказал, что «слава Богу, совсем отбыл».

Сегодня сижу я в его комнате, читаю Евангелие, в котором Львом Николаевичем отмечены те места, которые он считает важнейшими, и он мне говорит: «Вот как нарастают слова: в первом Евангелии сказано, что Христос просто крестился. Во втором наросли слова: И увидал небеса отверстыми, а в третьем уже еще прибавлено: Слышал слова: «Сей есть сын мой» и т. д.

Теперь Левочка мой спит – он еще жив, я могу его видеть, слышать, ходить за ним… А что будет после? Боже мой, какое непосильное горе, какой ужас жизнь без него, без этой привычной опоры любви, нравственной поддержки, ума и возбуждения лучших интересов в жизни…

Не знаю, в состоянии ли буду опять писать. Хочется записать все, что касается его; всем, всем он нужен и все его любят… Помоги, помоги, Господи, как невыносимо тяжело!..

Не помню уже подробно всего: приехала еще Таня с мужем; приезжал из Москвы доктор Щуровский, приезжало много друзей; телеграммы, письма, суета большого стечения детей, внуков, знакомых. Забот без конца… Наконец, заболела я: сильный жар целую ночь, боли в верхней части живота, ослабление деятельности сердца, пульс 52. Пролежала два дня совсем обессиленная. Теперь мне лучше. Живет у нас молодой врач Витт Николаевич Саввин, следит за пульсом Л.Н., который при малейшей усталости учащается до 90 ударов. Сегодня Л.Н. сошел вниз, походил возле дома среди цветов и теперь лег уснуть на кушетке под кленом.

Врачи все нашли, что причина общего заболевания и ослабления сердца – присутствие малярийного яда в организме. Давали хинин, предлагают впрыскивания мышьяком, от которого, к сожалению, Л.Н. упорно отказывается. – Сейчас он очень худ и слаб, но аппетит прекрасный, сон тоже, болей нет, занимается он каждое утро своей статьей о рабочем вопросе.

Слава Богу, слава Богу, еще оторочка! Сколько придется еще пожить вместе! В первый раз я ясно почувствовала возможность разлуки с любимым мужем, и та боль сердца, которая овладела мной, так и не прошла и вряд ли когда пройдет. Когда я только взгляну на осунувшееся лицо, совсем побелевшие бороду и волосы и исхудавшее тело Левочки – боль сердца ноющая, никогда меня теперь не покидающая, обостряется, и жизни нет, и исчез весь интерес, вся энергия жизни. А сколько ее было? Поднимусь ли когда?

Да, еще целый период отжит. Еще резкая черта проведена между тем периодом, в который жизнь шла вперед, и между тем, когда она вдруг во мне стала, как теперь.

Все казалось: «вот соленые ванны помогут, и Левочка окрепнет и еще поживет лет десять; то воды Эмс обновят пищеварение; то лето, тепло, отдых дадут ему новые силы…»

Теперь вдруг ясно представился конец. Нет обновления, нет здоровья, нет сил – всего мало, мало осталось в Левочке. А какой был богатырь!

Грустно часто слышать от него упреки за лечение мне и докторам. Как только ему лучше, он сейчас же высказывает ряд обвинений. А когда плохо, всегда лечится.

Лев Николаевич поправляется, делает большие прогулки по лесам, аппетит прекрасный, сон тоже. Слава Богу!

Вчера вечером поручили письма из Тулы, и Коля Оболенский читал их вслух. Все сочувственные письма, радость, что ожил Л.Н. Он слушал, потом засмеялся и говорит: «Теперь если начну умирать, то уж непременно надо умереть, шутить нельзя. Да и совестно, что же, опять сначала: все съедутся, корреспонденты приедут, письма, телеграммы – и вдруг опять напрасно. Нет, этого уж нельзя, просто неприлично».

Сегодня премилое, умное письмо от королевы румынской Елизаветы. Посылает Л.Н. свою брошюру и пишет, что счастлива уже тем, что la main du maitre будет хоть минуту лежать на ее книжечке.

Сегодня жарко, сухо, пыльно. Идет уже уборка овса. Ясные, солнечные дни, лунные ночи, так везде красиво, что хотелось бы как-нибудь еще, получше воспользоваться красотой лета.

Когда вчера Л.Н. говорил о том, что теперь, когда он заболеет, приличие требует, чтоб он умер, я говорю: «Скучно жить в старости, и я хотела бы поскорей умереть». А Л.Н. вдруг оживился, и у него как-то вырвался горячий протест: «Нет, надо жить, жизнь так прекрасна!..» Хороша эта энергия в 73 года, и она и спасает и его, и меня. А Таня дочь сегодня пишет, что мы, ее родители, не хотим стариться, и это напрасно. Кто знает, что лучше?

Вчера вечером опять захворал Л.Н. Пищеварение испортилось, желчь не отделяется, и был жар, вчера в 11 часов вечера термометр показал температуру в 37 и 8, и пульс днем был около 90.

Сегодня опять жара, воздух пропитан гарью, точно дымом. Ничего не видно, даже солнце стало крошечным красным шариком.

Живу уныло, сижу весь день у двери больного мужа, вяжу шапки в приют, и совсем потухла во мне жизнь и энергия.

Получила от графини Паниной письмо, предлагает в Крыму нам свою дачу, «Гаспру», и мы собираемся ехать, но я не хочу раньше сентября.

Последнее нездоровье еще поубавило силы в Льве Николаевиче, хотя сегодня ему получше. Стоит жара, опять сухо, я купаюсь всякий день. Утром приходили из Мясоедова погорелые, дали им по 7 р. на двор. Сколько было пожаров нынешнее лето, и скольким пришлось раздать помощи!

Приехал чужой посетитель, Фальц-Фейн, потерявший молодую жену и оставшийся с тремя детьми, в отчаянии, больной от горя. Л.Н. пошел с ним походить и поговорить.

Но чувство, что все приходит к концу, мучительно преследует. Что-то должно кончиться. Мы жили с Л.Н. одним широким течением жизни – тридцать девять лет. И вот начались колебания: собираемся в Крым, Л.Н. ходит слабый, унылый, хотя правильно держится порядка обычного: утро пишет, немного ходит по саду или в ближайший лес, сидит с нами по вечерам… Надолго ли все это? И как сложится моя жизнь? Ничего не предвижу, не знаю… «Да будет воля Твоя».

Собираемся в Крым 5 сентября. Была в Москве по делам, еду опять перед отъездом, около 1-го.

Холод, ветер, сыро и гадко.

Здесь сестра Л.Н., Мария Николаевна, Варя Нагорнова; Лева приехал из Швеции, Сережа сын тут, и много еще. Была сестра Таня, что мне доставило большую радость.

Л.Н. опять почувствовал себя не совсем хорошо, но он плохо бережется. Вчера был доктор Дубенский и нашел Л.Н. в удовлетворительном состоянии.

Л.Н. опять почувствовал себя не совсем хорошо, но он плохо бережется. Вчера был доктор Дубенский и нашел Л.Н. в удовлетворительном состоянии.

Живу совсем не по душе: хозяйство, денежные уплаты, сборы, укладка и соображения практические… Ни прогулок, ни музыки – ничего, скучно, и духом упала.

С 8 сентября живем здесь для здоровья Льва Николаевича, которое плохо поправляется. Две жизни не проживешь, ему минуло в августе 73 года, и он очень постарел, ослаб и изменился за этот год.

Не писала дневник, долго не могла освоиться с новыми условиями жизни и с теми душевными лишениями, которые я должна была пережить. Теперь привыкла, и поддерживает чувство исполняемого, строгого долга относительно моих обязанностей как жены.

Вчера ночью написала письма четырем отсутствующим сыновьям (кроме Андрюши, который только что приехал) и потом всю ночь не могла спать от мучительно нагромоздившихся воспоминаний детства моих детей, моего страстного, заботливого к ним отношения, моих ошибок невольных в их воспитании, моего и теперешнего отношения к моим взрослым детям. – Потом мысли перешли к умершим. С мучительной ясностью я представляла себе то Алешу, то Ваничку в разные моменты их жизни. Особенно ясно мне представлялся худенький Ваничка в постельке, когда после молитвы, всегда почти прочитанной в моем присутствии, он уютно свертывался в маленький, худенький комочек и, блаженно улыбаясь мне, укладывался спать. Помню, как мне мучительно было, гладя его спинку, ощупать под рукой его тоненькие косточки.

И какое я почувствовала вчера ночью душевное и физическое одиночество! С Львом Николаевичем вышло как раз то, что я предвидела: когда от его дряхлости прекратились (очень еще недавно) его отношения к жене, как к любовнице, на этом месте явилось не то, о чем я тщетно мечтала всю жизнь, – лихая, ласковая дружба, а явилась полная пустота.

Утром и вечером он холодным, выдуманным поцелуем здоровается и прощается со мной; заботы мои о нем спокойно принимает как должное, часто досадует и безучастно смотрит на окружающую его жизнь, и только одно его волнует, интересует, мучит – в области материальной смерть, в области духовной – его работа.

Все чаще думаю с спокойной радостью о смерти, о той области, куда ушли мои дети, где, думается, будет спокойнее. В этой жизни спокойствия не может быть: если стремиться к нему, если вырабатывать мудрое, равнодушное отношение ко всему, религиозное смирение и понимание, – то этим самым прекращается жизнь. Жизнь есть энергическая, беспрерывная смена чувств, борьба; подъем, упадок доброго и злого: жизнь есть жизнь. Ее не остановишь да и не хочешь останавливать добровольно. Но когда придет время естественно ей остановиться, тогда надо спокойно и радостно ее приветствовать и, созерцая Бога, подчиняясь Его воле, соединиться с Богом посредством духа и с природой посредством тела. И кроме хорошего ничего здесь быть не может.

«Когда от его дряхлости» – будто упрек…

Проводила сейчас сыновей: вечно ребячливого, добродушного Илью и Андрюшу. Лев Николаевич поехал с ними в Ялту, к Маше, будет там ночевать, ему давно хотелось. Действие ли мышьяка или просто хорошая погода повлияли на него хорошо, он бодр, здоровье лучше, и радость этого улучшения выражается в суетливой предприимчивости: то он ходил с нами пешком до Ореанды, оттуда приехали. На другой день ездили верхом в Симеиз и обратно. Вчера ходил и утром и вечером, при лунном свете, гулять, заходил в больницу и восхищался видами при лунном освещении. Сегодня собрался в Ялту. Но лучшее состояние здоровья не делает его лучше духовно. Напротив, появляется что-то животное, еще более эгоистичное. Сегодня я хотела ему помочь при сборах в Ялту, чтобы он, суетясь, не потел. Он так грубо, брюзгливо на меня окрысился, что я, чуть не заплакав, молча удалилась.

Получила письмо от графини Александры Андреевны Толстой. Какая удивительная духовная гармония в этой прелестной женщине! Сколько настоящей любви и участия дает она людям.

Начинаю еще более склоняться к мнению, что сектантство всякое, включая и учение моего мужа, сушит сердце людей и делает их гордыми. Знаю двух женщин близко: это сестру Льва Николаевича – Машеньку, монахиню, и вышеупомянутую Александру Андреевну, и обе, не уходя из церкви, стали добрее, возвышеннее.

Наступило четыре дня удивительной летней погоды: окна открыты, гуляем в одних платьях, и то жарко. Вечером 12 градусов тепла.

Моя бедная Таня, родив опять мертвого ребенка – мальчика (12 ноября), еще более привязалась к своему легкомысленному эгоисту-мужу. Ее совсем нет, она вся в нем, и он позволяет себя любить, а сам любит мало. Если ей хорошо, то и слава Богу! Мы, женщины, способны жить любовью даже без взаимности. Да еще как сильно, содержательно жить!

Из Москвы разные вести, не особенно мне радостные, из Ясной Поляны тоже. Дела запущены, друзья понемногу забывают, чудесная музыка – симфонические и другие концерты манят и соблазняют, и все бессильно, сиди здесь и скучай. Долг, долг, и вся энергия уходит на исполнение его, на убиение своей личности.

Проводив Льва Николаевича в Ялту, пошла к обедне, пели девочки хорошо, и мне было хорошо и молитвенно спокойно.

Лев Николаевич из Ялты не вернулся, приехала одна Саша, а его уговорили доктор и Оболенские остаться еще на день.

Вчера, проводив его, мне вдруг стало тоскливо, не при чем жить. Сегодня легче; ходила одна гулять в серьезном и хорошем настроении. Необычайно тепло, 12 градусов тепла в тени, небо розовое от невидимого за облачками солнца. В здешнем парке красиво и уединенно.

Как я и думала, Лев Николаевич в Ялте немного захворал, и явились опять сердечные перебои. Сейчас говорила с ним по телефону, голос бодрый, думает, что от желудка, который опять хуже. Съездив в Симеиз верхом взад и вперед, он опять свои кишки раздражил, это уж чуть ли не в сотый раз повторяется одно и то же. Перед отъездом он с жадностью вдруг напустился сразу на вареники, виноград, грушу, шоколад. Было 6-го рождение Андрюши и всякие угощения. Теперь идет так: чуть поправится, все истратит невоздержанием в еде и движениях. Испугается, опять лечится; опять лучше, опять трата… так и идет правильным кругом.

Была у обедни. Прекрасно пели девушки. Настроение хорошее, спокойное, привычное. Мне не мешают, как другим, бессмыслицы вроде «дориносима чинми», «одесную Отца» и пр. Помимо этого церковь – место напоминания нам Бога, место, куда столько миллионов людей приносило свою веру, свое возвышенное религиозное чувство, свои горести, радости во все моменты изменчивой судьбы.

В тот же день, как я писала последний дневник, меня сначала по телефону успокоили, а потом встревожили состоянием здоровья Льва Николаевича, и я тотчас же после обеда уехала в Ялту. Застала Льва Николаевича довольно бодрым, но в постели; говорили, что даже доктор испугался; перебои были значительные в сердце, и он выписал даже камфару для впрыскиванья, но до нее дело не дошло. Все болезненные явления все-таки от желудка и кишок. Я спала в комнате рядом и с ужасом всю ночь слушала, какие отделялись газы, как отрыжка его будила, как ветры отделялись, и как перед этим Лев Николаевич метался и тосковал. Газы эти надавливают на сердце, и от этого перебои.

Сегодня мы с Лизой Оболенской его привезли домой, в Гаспру.

Сначала он, выпив кофе с молоком, оживился; вечером играл две партии в шахматы с Сухотиным, но сделался понос, стало тошнить, опять ослабел и, наконец, лег. А весь вечер его уговаривали лечь по предписанию доктора, а он не хотел.

У Сухотиных горе, Сережа их заболел тифом в Морском корпусе, и телеграммы, что положение серьезно. Таня очень жалка, плакала, и у нее детское отношение к судьбе, что ее кто-то все обижает.

Радость у нас та, что у Миши и Лины родился 10-го сын Иван. Пусть Ваничка вложит в этого мальчика свою душу и помолится о нем, чтобы рос хорошим, счастливым и здоровым. Хотелось бы взглянуть на этого нового Ваничку.

Сегодня мне кротко и сердечно жаль Льва Николаевича, я не могу на него смотреть без горя, и я рада этому чувству. А то иногда на меня нападает дурное чувство раздражения против него, что он даром тратит свои силы и сокращает жизнь, которой мы все так дорожим, что все свои жизни отдаем ему на служение. Я помню, что когда у моей сестры падали дети и ушибались, она их же бранила, и я понимала, что она на них нападает за те страдания жалости, которые она испытывает. Так и я: я на Льва Николаевича нападаю иногда (более молча, в душе) за то, что его немощи мне доставляют невыносимые страдания.

Лев Николаевич поселился внизу со вчерашнего дня, чтобы не ходить по лестнице. Комната его, рядом с моей, опустела, и эта мертвая тишина наверху какая-то зловещая и мучительная. Уже я не стараюсь ставить тихонько умывальник на мраморный стол, ходить на цыпочках и не двигать стульями.