Генерал спросил с тем же тяжелым сарказмом:
– Это при скорости мышления и вообще реакций в миллиарды раз быстрее наших?
Я снова развел руками, но промолчал. Генерал обернулся к директору:
– Командуйте, дорогой Арнольд Ильясович. Вы, как директор института, должны быть выше интересов отдельных… отделов.
Меня больно кольнуло, это целый институт генерал свысока и почти пренебрежительно обозвал отделом. Конечно, его ведомство курирует два десятка институтов, плотно работающих в области сеттлеретики, но все-таки мы не один из отделов…
Директор посмотрел на меня с сочувствием.
– Антон Юрьевич, при всем уважении… я вынужден принять дальше бразды в свои руки.
У меня вырвалось:
– Арнольд Ильясович, вы талантливый администратор! Может быть, даже гениальный… Но это дело специалистов!
Он покачал головой.
– Это и сделают специалисты. Я только нажму кнопку. Или перережу ленточку. А если все получится, то моя часть будет расценена как разбитие бутылки шампанского о борт корабля.
Из группы военных один разделся и лег на считывающую панель. Там вдавлено, словно с большой высоты рухнул человек и оставил после себя углубление, очень удобно, хотя для этого красавца показалось мелковато. Атлетически сложенный, накачанный, он и здесь, уловив взгляды двух-трех присутствующих женщин, картинно напряг низ живота и поиграл мышцами груди.
По тому, как сами военные ловко подсоединяли аппаратуру к испытуемому, я заподозрил, что такое проделывали уже не один раз. Пусть на манекенах, на учениях, военные обожают их проводить, но все-таки нас в известность не ставили. Значит, давно готовились к запасному варианту…
– Что вы задумали? – спросил я тоскливо. – Полагаете, у вас получится лучше?
– В самом худшем случае, – отрезал генерал, – у нас получится не хуже.
Я опешил:
– Простите?
– У вас ничего не получилось, – напомнил он. – В крайнем случае не получится и у нас. Это и есть «не хуже».
– А что у вас за вариант?
Генерал объяснил ровным голосом, однако я уловил нотки сатанинской гордости:
– Попробуем пересадить своего человека. Его психику уже знаем. Как говорится, характер нордический. Если все пройдет гладко, тут же постараемся пересадить обратно! Из компьютера в тело человека.
– Какой смысл, – начал я, потом охнул: – А что, если…
Он поморщился:
– Не продолжайте.
– Но если, – сказал я упрямо, штатскому можно, – в компьютере мозг повредится?
Он уже не морщился, а кривился, словно хлебнул вместо сока уксуса.
– Знаете ли, давайте без журналистских эпитетов. А то еще о правах заговорите. Мы вместе делаем сообща большое и важное дело. Согласны? Давайте на этом и остановимся. Он доброволец, понятно! Не назначенный, а в самом деле… бумаги оформлены, юристы свои подписи поставили, нотариус заверил. Будем надеяться, что пребывание в Алкоме чем-то себя проявит.
Я вздрогнул, военные сумели обойти некоторые спорные вопросы, над которыми ломает головы Госдума, сама не понимая, о чем спорит, все-таки засекреченность, хоть и противна нормальному психически здоровому члену общества, в меру подозрительному и ревнивому, в отдельных случаях все-таки что-то и дает.
– Это мысль, – сказал я невольно. – Прямая, как Устав.
Он нервно дернул щекой.
– Как видите…
– Нет-нет, – прервал я, – совсем не осуждаю. Хоть интеллигент и почти правозащитник, но я им становлюсь только в моменты, когда вас вижу. Защитная реакция организма. А так да, вы молодцы, хоть и топаете строем.
Он сказал сухо:
– Вы все еще уверены, что из военной академии выходят одни унтер-пришибеевы? Или скалозубы?.. У нас экономику и финансы преподают лучшие в стране профессора!.. В общем, если и такой вариант не получится…
Я сказал с надеждой:
– Должен бы получиться. Теперь я держу палец за вас, генерал, чему никогда бы не поверил.
– Должен, – прорычал он. – Я это слышу уже несколько лет.
Все в зале затаили дыхание, также перестали дышать две тысячи сотрудников нашего института, наблюдающие за нами на экранах. Кто-то даже молится, на этом проекте кормится не меньше десяти тысяч человек.
Ровно и мерно гудели агрегаты, я чувствовал движение потоков жидкого гелия за тонкими стенами, суперкомпьютер нуждается в мощном охлаждении, тысячи огоньков сообщают о продвижении по фазам.
Директор судорожно вздохнул, Валентин Игнатьевич тихонько вытащил носовой платок и торопливо промакивал взмокший лоб. Генерал поглядывал на часы, суровое лицо ничего не выражает, но я чувствовал, что он доволен. Правда, для военного человека главным было то, что все стадии процесса укладываются в заранее запланированное время с точностью до сотой секунды.
Директор повернул от пульта в нашу сторону побледневшее лицо.
– Закончено!.. Запись прошла успешно. Без сбоев…
– Погодите, – сказал генерал предостерегающе, – еще нужно подтверждение…
– Сейчас будет, – пообещал директор. – Обычно на сверку уходит не больше двух минут…
Мы почти не дышали, наконец он повернулся и сказал победно:
– Есть!.. Совпало до последнего байта!..
Все с облегчением вздыхали, но генерал оставался угрюмым, качал головой. Глядя на него, трезвели и мы. Таких записей мы сделали несколько десятков тысяч. Из них только по измененным методикам – две тысячи пятьсот раз.
Красавца-атлета отсоединили от Алкомы, но это тоже красивый и бесполезный жест, проще щелкнуть тумблером, их поставили тоже для журналистов. Им нужно, чтобы видно было, когда включают, когда выключают, им простого выключателя недостаточно.
Генерал перевел дыхание, взглянул на директора. Тот ответил слабой улыбкой. Сотрудники переглядывались, еще не решив, есть ли повод аплодировать.
– Начинаем вторую часть операции, – сказал генерал. Он так и сказал «операции», и у него это слово не имело ничего общего с тем, что делают в одной из комнат хирургического отделения, а я как будто услышал далекий грохот орудий, свист бомб и рев взлетающих истребителей. – Арнольд Ильясович, приступайте!
Атлета снова начали опутывать проводами. Отсоединение – символический жест, все-таки мы все еще дикари, у нас много из пещерности, как еще не призвали попов окропить Алкому святой водой, а эксперимент проводим, не обращая внимание на знаки Зодиака…
Я смотрел, как подсоединяют человека к компьютеру, сердце трепещет, словно падаю в пропасть. Даже если ничего не получится, все равно генерал молодец, эта попытка либо заранее отсечет сотни путей, либо покажет тропку, по которой когда-то и какими-то путями можно выйти к успеху.
Я взглянул на часы, ого, время обеда, а мы тут как приклеенные, даже в туалет ни разу не сбегал. Бутерброды и чашки с кофе разбираем все так же механически, взгляды всех прикованы даже не к экранам, где во всех подробностях, а к контейнеру со стеклянной крышкой. Человек остается недвижим, веки опущены, никаких признаков жизни помимо тех, что показывают приборы.
Мне инстинктивно казалось, что вот сейчас шевельнется, откроет глаза, всмотрится в нас, а потом то ли могучим толчком откроет изнутри герметически закрытую крышку, то ли выбьет ударом кулака и поднимется во всей красе сверхчеловека… хотя откуда сверхчеловечность…
Лица мрачнели, генерал дольше всех оставался внешне спокоен. То ли давал нам возможность убедиться, что не он зверь, мы сами загнали себя в тупик, то ли все-таки надеялся на успех дольше других.
Наконец один из техников генерала осторожно тронул атлета за плечо.
– Кузнецов… как вы?
Атлет распахнул глаза, синие, чистые. Безмятежные, как у всякого абсолютно здорового человека и без всяких проблем.
– Я нормально. А когда начнем? У меня уже спина чешется. И поесть бы…
Я ощутил сильнейший удар под дых. Дыхание прервалось, я смотрел молча на этого красавца и понимал, что он этой репликой закрыл всю нашу программу. Конечно, с ним еще будут работать специалисты, но уже видно, что он если и получил что-то из Алкомы, то абсолютно то же самое, что и было ей отправлено. Его «я» абсолютно ничего не получило внутри Алкомы, ничего не почувствовало, ничего с ним не произошло. Он даже не ощутил, что за эти несколько минут для него в Алкоме должно было пройти несколько лет.
Директор обернулся к сотрудникам, замахал руками:
– Все-все. Эксперимент закончен! Покиньте зал. По местам. По местам!.. У вас работы нет, что ли?
Зал опустел, остались только военные и мы с директором. Он отрубил связь, мониторы погасли, а видеокамеры отключились.
Генерал не двигался, но медленно мрачнел, дыхание стало тяжелым и хриплым. Директор вздыхал и разводил руками, но помалкивал. Наконец генерал обернулся ко мне, лицо стало жестким.
– Все разумные сроки вышли, Антон Юрьевич. И даже те, которые я вам давал на свой страх и риск, игнорируя ясные приказы сверху остановить ваш затянувшийся эксперимент. Так что… завтра утром будет официальное объявление о переводе ваших сотрудников на другую работу. А саму Алкому передадим Институту информатики, там ее давно добиваются.
Я охнул:
– Завтра? Завтра конец всему?
Он сказал устало:
– Антон Юрьевич, я уже не требую результата. А вы мне его обещали, помните? Но хотя бы сказали, почему не получается! Хотя бы объяснили… А уж как решить новую задачу… вся наука состоит из решения все возникающих одна за другой задач! Так поднимаемся к звездам.
– В Институте информатики уже две Алкомы, – сказал я убито.
– Будет три, – отрезал генерал. – От них хоть отдача есть.
Я сказал жалко:
– Сегодня пятница… Не объявляйте такое перед выходными! У нас две тысячи человек…
Он буркнул:
– Вместо того чтобы шашлыки жарить на природе, выходные посвятят полезному делу. Я имею в виду поиски новой работы. Так уж боитесь пальчик прищемить?
– Давайте в понедельник? – спросил я умоляюще.
Я чувствовал, что выгляжу жалко, в глазах генерала мелькнуло нечто вроде сострадания, вроде как к попавшей под гусеницы его танка бродячей собаке.
– Ладно, – ответил он нехотя, – приказ объявим в понедельник. Что-то я среди гражданских совсем расслюнтяился. Скоро на митинги пойду в защиту прав интеллигенции и животных.
Слабые после такого удара ковыляют в ближайшую забегаловку. Некоторые напиваются прямо на работе. Тем более что это не просто удар, а две тысячи пятисотый удар. Завершающий. Морталити фаталити. Добивающий…
Однако я хоть и с трудом, но выпрямил спину. Пусть все внутри кричит от отчаяния, но с дежурной улыбкой прошел мимо охранника и подал сигнал машине. Она подкатила к бордюру и распахнула дверь как раз в момент, когда я спустился по ступенькам.
Я сел и сказал громко:
– Домой!
И лишь со звуком захлопнувшейся двери голова моя упала на грудь. Автомобиль учел мое подавленное состояние и понесся домой, словно пожарная машина, услышав сигнал тревоги.
С порога услышал сдержанное жужжание могучих машин: Наташа все-таки не пошла без меня в гости и сейчас делает сухую, мокрую, а потом еще и вакуумную уборку. Для меня, к примеру, существуют слоны, кони, собаки и кошки, еще воробьев могу заметить, но микробов для меня нет, так как ни разу не видел, о них не спотыкался, дорогу перед машиной не перебегают и на красный свет не прут, как обкурившиеся школьники.
То ли дело Наташа, и хотя заботами о работе стараемся друг друга не грузить, но я с ее слов знаю, что во мне три килограмма одних только бактерий, их не меньше чем триста видов. И что микробов во мне в десять раз больше, чем клеток тела. Но, честно говоря, если бы она занималась не микробами, а слонами и бегемотами, я бы считался с ее работой больше.
Она испуганно оглянулась.
– Ой, ты чего подкрадываешься?
– Твои агрегаты ревут, – ответил я, – мертвых поднимут. Зачем все включила? Птичий грипп ожидается?
– Да так, – ответила она и торопливо отвела в сторону взгляд, – просто хорошо, когда чисто.
– Куда уж чище, – сказал я и поцеловал ее в лобик. – Чудо ты мое.
Несмотря на уверения, что микробы всюду и от них не спастись, она время от времени вдруг начинала их бояться, в такие дни усиленно занимается уборкой. Я права голоса не имею, тупой и неграмотный, я не знаю, что в каждом кубическом миллиметре воздуха, который вдыхаю, микробов столько-то миллионов штук. Всяких и разных. А так как я их не выдыхаю, то получается, что я вроде кашалота или кита, что питается планктоном.
Наташа пришла за мной вслед на кухню, приборы продолжали ползать по шторам и даже потолку, вылавливая и убивая микробов уже поодиночке.
– Неприятности? – спросила она сочувствующе и, не дожидаясь ответа, сказала с повышенной живостью: – Надеюсь, у тебя в желудке живет бактерия Тэда Дилана.
Я буркнул:
– Что за бактерия?
– Не дает людям умирать от стресса, – объяснила она.
Я фыркнул:
– Говори, говори! Может быть, и холерная палочка от чего-то спасает?
Она поперхнулась на миг, как же многие не любят признаваться, что занимаются ерундой. Кто-то всю жизнь описывает левую лапу майского жука и уверен, что двигает науку, кто-то по жвачнику рассказывает сальные анекдоты, кто-то изобретает новую стрижку для мужчин или придумывает им пирсинг в носу – все это якобы прогресс, но меня злит, когда эти глупости ставят на один уровень с био– или нанотехнологиями, а на разработку новой губной помады выделяется денег в пять раз больше, чем на конструирование нового космического корабля.
Кухня сочувствующе мигает глазами встроенных приборов, готовя мой любимый бифштекс с яичницей и луком, жарит гренки и засыпает только что прожаренные зерна в кофемолку. Я опустился в легкое пластиковое кресло, оно поспешно приняло форму, удобную для усталого и разочарованного человека.
– Все плохо, – наконец сказал я убито. – Даже не просто плохо… Это раньше было плохо, а сейчас хуже некуда. Нас закрывают.
Она ахнула.
– Всю лабораторию?
Я посмотрел хмуро и уронил взгляд.
– Хуже.
– Что еще?
– Весь институт, – сказал я. – В понедельник будет подписан приказ.
Она всплеснула руками и без сил опустилась напротив. На ее милое и всегда безмятежное личико набежала тревога.
– И вас… всех, – спросила она, – уволят?
– Дадут хорошее пособие, – сказал я торопливо. – Первое время можно будет продержаться. А потом подумаем. Опыт работы у меня большой, что-то отыщу.
Она всплеснула руками.
– Господи, как не вовремя эти повторяющиеся кризисы!.. Но ты не убивайся так… Почернел весь! Я могу взять подработку. Нам дали жирный грант на исследование скоростного изменения бактерий. Могу вести две темы одновременно.
– Две бактерии? – спросил я саркастически.
– Одну, – уточнила она серьезно.
– На две зарплаты?
Она посмотрела на меня сердито.
– Не скаль зубы. По одной теме буду проверять ее на мутагенис, по другой – на ортогенис.
– На что деньги выбрасывают, – сказал я горько. – За одну бактерию – две зарплаты! А мы уже в одном шаге от бессмертия царя природы, а не каких-то бактерий! Сейчас бы все силы… и деньги тоже направить в одну точку… Эх!
Она возразила обиженно:
– Дорогой, ты предвзят. Все вы знаете, что муравьев на свете в миллиарды раз больше, чем людей, и даже общий вес муравьев в миллион раз больше, чем всех людей на свете, но мало кто знает, что и бактерии…
Я отмахнулся.
– А длина носа пеликана обратно пропорциональна ступням его лап. А у стрекозы четыре крыла. Нет, я не понимаю, что полезного в этих институтах, где выбрасывают деньги на ветер? Да еще какие деньги! Я знаю одного придурка с ученой степенью, всю жизнь собирает в тайге жуков, классифицирует и заносит в каталог, из-за чего искренне уверен, что тоже двигает науку!.. Распыляем средства черт знает на что…
– Милый, – повторила она лучезарно и чмокнула меня в щеку липкими от сладостей губами. – Все будет хорошо.
Как только отвернулась к кухонной плите, я торопливо вытер щеку, у нас этот ритуал с начала знакомства, да и не только у меня: женщины целуются, а мы, люди, тайком утираемся.
– Мой руки, – скомандовала она, не оглядываясь, – хоть и поздно, все-таки поужинаем.
Я отмахнулся:
– Да ладно, никаких микробов на свете вообще нет.
Она сказала сердито:
– Их сто миллиардов живет только на твоей коже! А внутри не только они, но и глисты, бычьи цепени…
Я взмолился:
– Только не за кофе, ладно?
Она смутилась, но самую-самую малость.
– Извини… Но и ты не начинай.
– Что?
– А вот это… Меня твое пренебрежение выводит из себя. Один ты в белом, видите ли! А мы – в чем, ясно. В микробах.
Я отмахнулся:
– Я тоже в них самых. Но рубашку из-за этого два раза в день не стираю.
Она умолкла пристыженно, и, хотя корни моей здоровой психики от дремучего невежества, все-таки в целом я прав, когда не обращаю внимания на всякие бактерии.
Руки я все-таки помыл, возражал больше из упрямства и усталости, а когда вернулся на кухню, Наташа уже расставила на столе тарелки.
Ужинали в таком скорбном молчании, словно рядом с нами еще один стол, а на нем гроб с покойником. Я время от времени спохватывался и выдавливал улыбку, Наташа вздрагивала, я запоздало понимал, что в таком настроении лучше не пугать оскалом.
Утром я выкарабкался из постели с одной-единственной мыслью: поскорее в лабораторию, нужно забрать все мои наработки по этой теме. По инету не сбросишь, все под паролями, мой персональный комп включить можно только после строгой процедуры опознания.
Охранник лишь повел глазом, привык, что эти сумасшедшие ученые и в выходные, когда надо по бабам и дискотекам, сползаются в лаборатории. На своем этаже я предъявил отпечатки пальцев, у следующей двери – рисунок глазного яблока, а у последней у меня даже взяли образцы ДНК. Впрочем, это только звучит страшно, а берут совсем незаметно в момент, когда прикасаешься к дверной ручке. Только и того, что дверь распахивается с трехсекундным замедлением: встроенные в нее механизмы обрабатывают полученную информацию, докладывают наверх и получают генеральское «ладно, пустите этого штатского».