– Как – иначе? – спросил Павел Лукич.
– Есть один весьма известный способ, – начал Сева и затем изложил свой план бывшему актеру.
Свешников повеселел, поскольку в плане Долгорукова предусматривалось и его участие. А это означало, что от задуманной Севой аферы кое-что перепадет и ему…
– Только вот, опять же нужна одежда, – закончил свое повествование Всеволод Аркадьевич. – Причем весьма и весьма приличная.
– Платье ведь вам нужно на время? – обдумывая какую-то мысль, спросил бывший драматический актер.
– Конечно, – ответил Долгоруков. – Как все закончится, я верну его владельцу.
– Ну, тогда – пойдемте, – сказал Свешников и поднялся с койки.
– Куда? – спросил Сева.
– Я знаю, где можно раздобыть превосходный костюм! – ответил бывший драматический актер. – Есть один человек, который отдает свой костюм в аренду. В прокат, так сказать…
* * *Барон Жерар де Левинсон пострадал от несчастной любви.
Происходил он из древнего богемского рода, известного еще с тринадцатого века по различным хроникам, сказаниям и летописям. Представители этого рода упоминаются как в числе рыцарей Ливонского ордена, так и в числе дипломатов и военных Великой Франции.
Предок барона Конрада Жерара де Левинсона, Георг Густав, служил корпусным генералом французских войск в Ирландии и даже получил от короля Иакова Второго в конце XVII века чин фельдмаршала. Дослужился Георг Густав до чина маршала Франции и оставил единственного потомка – сына Густава, от которого и пошли российские подданные Жерар де Левинсоны. Густав Жерар де Левинсон вступил в русскую службу поручиком и к кончине императора Петра Великого имел русский чин генерал-поручика и австрийского фельдмаршал-лейтенанта.
Его сыновья – Фридрих, Густав и Павел – также пошли по военной линии и стали генералами, а четвертый сын, Иоанн, двинулся по придворной службе и сделался императорским обер-гофмейстером, что являлось чином весьма замечательным. Барон Иоанн Жерар де Левинсон был прадедом Конрада… И вот, представьте себе, выходец из такого знатного и заслуженного рода прилюдно получает по мордасам в ресторации «Славянский базар» от какого-то хлыща, с которым изволила обедать его бывшая женушка!
О-о, именно она сделала его таким.
Они познакомились в Санкт-Петербурге, и девушка с первого взгляда очаровала его так, что барон уже после минуты знакомства с ней не находил себе места от обуревавших его чувств. Ксения и, правда, была несказанно хороша. И еще было в ней нечто такое, что сводит мужчин с ума. Некая доступность, что ли. Или, скорее, порочность, которая чувствовалась в ее плавных движениях, в разговоре, даже манере речи. Весь её облик обещал блаженство и сводил с ума всякого, кто задерживал на ней взгляд. Ксения заставляла делать то, на что он никогда бы не отважился до своего знакомства с ней.
Ее взгляд проникал в самую глубь мужского существа, высматривал там все, что ей было необходимо, после чего мужчина становился обнаженным. Конечно, не в буквальном смысле слова, хотя… Конрад Жерар де Левинсон предстал пред ней голым уже на второй день знакомства.
Эта барышня окрутила его так, что он не мог прожить без нее и минуты. А когда мужчина не может существовать без любимой женщины, что за этим следует? Совершенно верно, предложение руки и сердца, принятое Ксенией Михайловной благосклонно, и вскоре они сделались законными мужем и женой.
В постели она была античной богиней. Но вот во все остальное время…
Теперь-то он понимает, что она вышла за него ради денег. Говоря по-простому – чтобы его обобрать. И это у нее получилось. За год, который они были женаты, все состояние барона Жерара де Левинсона перешло в руки Ксении, причем барон отдал все сам, без особого принуждения со стороны женушки. Просто немного ласки, немного слез и упреков, капризный тон – и сотня тысяч, предназначенных для расширения производства на винокуренном заводе, обращаются в украшения и драгоценности, принадлежащие уже лично Ксении Михайловне.
Последнее, что у него осталось после года семейной жизни с Ксенией – имение под Петербургом, – было сначала заложено, потом перезаложено, а потом ушло в уплату долгов с торгов за сущий бесценок. Барону не досталось практически ничего. А женушка, подав на развод, окрутила кого-то из Священного Синода, после чего бракоразводное дело благополучно завершилось в ее пользу, причем в самые кратчайшие сроки.
Конечно, Конрад Жерар пытался объясниться с ней, выяснить, почему она так немилосердно поступила с ним. Ведь он любил ее, и она говорила, что любит… Так почему же?
Из отчаянных попыток выяснить истину ничего не вышло. Ксения Михайловна, сохранив за собой титул баронессы Жерар де Левинсон, всячески избегала бывшего мужа. Более того, она запретила своей прислуге принимать его, и он дважды был изгоняем из ее дома, который она снимала в столице, причем второй раз – с участием полицейских чинов, что крайне оскорбило барона.
Потом она оставила Санкт-Петербург и выехала в Москву. Конрад Жерар, которому никак не удавалось успокоиться, терзаемый обидой и непотухшей страстью к Ксении Михайловне, последовал за ней, на что ему едва хватило собранных по грошам средств. Выяснив, где она остановилась, барон выследил ее. Встреча состоялась в ресторане «Славянский базар» на Никольской, где она обедала. Причем не одна, а с высоким худым господином в пенсне с синими стеклами, которое несколько лет назад носили господа-народники.
– Как же ты могла! – с таким восклицанием подошел к ее столику разобиженный барон.
Возможно, что у кого-то другого восклицание, произнесенное с глубочайшим чувством, вызвало бы запоздалое раскаяние, а то и слезы, но только не у Ксении Михайловны и ее спутника. Взглянув на Конрада Жерара де Левинсона, она только равнодушно спросила:
– Что вы тут делаете?
А ее спутник в народовольческом пенсне вообще промолчал.
– Я искал тебя, – смутившись, ответил барон.
– Зачем? – все с тем же безразличием спросила Ксения, даже не перестав жевать.
– Чтобы объясниться! – снова воскликнул барон.
– Мы достаточно объяснялись в суде.
На них стали обращать внимание.
– Ах, вот как, ты даже не считаешь нужным переговорить со мной?
– Веди себя прилично, – заметила ему бывшая жена.
– Прилично?! – уже взорвался Конрад Жерар. – Ты говоришь, чтобы я вел себя прилично? Ты, обобравшая меня до последней нитки, а потом бросившая меня?!
– Не забывайтесь, сударь, – встал со своего места спутник Ксении. – Вы находитесь в общественном месте.
– А ты вообще молчи! – почти возопил барон, после чего человек в народовольческом пенсне, коротко размахнувшись, влепил ему звучную пощечину, которая пришлась де Левинсону скорее по глазу, нежели по щеке.
– Ах ты, гад! – воскликнул барон и ответил спутнику бывшей жены также хлесткой пощечиной, сбив пенсне на пол.
Тогда Серафим (а это был именно он) вышел из-за стола и так заехал Конраду Жерару де Левинсону по уху, что тот сел на пол. Когда же малиновые круги в глазах исчезли, стол, за которым сидели Ксения и Серафим, был пуст.
После этого инцидента барон запил. По-русски. Пил недели три. После чего обнаружил себя плывущим на пароходе в компании провинциальных актеров, заангажированных на сезон в Нижегородский драмтеатр.
В Нижнем актеры вышли.
– Пошли с нами, – звал барона один из Несчастливцевых.
– Я еще покатаюсь.
Другой поднес Конраду Жерару стакан водки:
– Прощай, брат.
Актеры сошли, и барон поплыл дальше один. А вот куда? Он не знал даже сам.
Его ссадили в Казани. Просто двое матросов взяли его под белы рученьки и свели по сходням на берег.
– Все, господин хороший, приплыли, – сказал один из матросов, прислоняя облеванного с ног до головы барона спиной к чугунной чушке, к которой привязывались концы. – Будь здоров!
– М-м, – промычал барон и уронил голову на грудь.
Потом было болезненное отрезвление, ночь и какая-то грудастая баба, предлагавшая «французскую любовь» сначала за рубль, потом за полтинник, а потом и вовсе за пятиалтынный. Кажется, на «любовь» барон согласился, и они куда-то поехали. Далее Конрад Жерар де Левинсон ничего не помнил, в том числе и то, была ли произведена с ним «французская любовь» или нет. Очнулся он уже утром в какой-то крохотной комнатке, похожей на пенал, дверью которой служила замызганная занавесь. К его удивлению, последующему за полным отрезвлением, он обнаружил в кармане полтора рубля мелочью и саквояж, в котором у него хранился единственный костюм английского покроя. Как это у него сохранилось – оставалось только гадать. Обычно после таких вот «любовей» подгулявшие граждане возвращались в одних подштанниках, а то и без оных. Видать – повезло…
Барон так и остался проживать в этом «нумере» бутовской ночлежки в Мокрой слободе, зарабатывая на аренде своего костюма английского покроя и написании всяческого рода жалоб и прошений, за которые брал по пятаку. Все, что оставалось от уплаты за «нумер», Конрад Жерар де Левинсон пропивал, хотя до беспамятства более не напивался. Не привилась все же к нему сия русская привычка. Он брал штоф водки и что-нибудь из выпечки и тянул его по рюмочке в течение полудня; потом брал еще… И так продолжалось вот уже несколько лет.
Когда Свешников и Долгоруков вошли в его «нумер», Конрад Жерар де Левинсон отдыхал. Он только что принял очередную порцию водки, закусил ее ливером и теперь вкушал приятные ощущения, которые всегда следуют для пьяниц после второй рюмки опохмелки. Он возлежал на нарах, заложив руки за голову и закинув ногу на ногу, и тупо созерцал потолок. Тот был непобелен и неоштукатурен и кое-где свисал лохмотьями сгнившей дранки, что придавало «нумеру» немного пещерный вид. При виде гостей Конрад Жерар лишь скосил в их сторону глаза, но положения своего не поменял.
– Доброе утро, барон, – поздоровался Свешников. – Разрешите представить вам моего хорошего друга, – он театрально вытянул руку, указывая на Севу, – Всеволода Аркадьевича Долгорукова.
Услышав фамилию Севы, Конрад Жерар удивленно приподнял брови и присел.
– Вас тоже обобрала жена? – спросил он, и в его голосе послышалось дружеское участие.
– Ну… что-то вроде этого, – ответил Всеволод Аркадьевич, не видевший основания посвящать барона в истинное положение вещей.
– Его пустила по миру любовница, – пояснил барону Павел Лукич, мгновенно принявший игру Долгорукова. – И мы, барон, пришли к вам за помощью…
– Они все такие, эти Ксении Михайловны, – с горечью и злостью произнес Конрад Жерар де Левинсон и посмотрел вдаль. Там виднелся образ Ксении-Капы как олицетворение всех бездушных и бессердечных женщин.
– Прошу прощения, вы назвали имя женщины, – неуверенно произнес Сева.
– Назвал, и что? – посмотрел на Долгорукова барон. – Это моя бывшая жена. По воле которой я и очутился вот в этом бедламе, – он развел руками. – А вы что, знали ее?
– Н-нет, – раздумчиво произнес Долгоруков. – Еще раз простите.
Барон кивнул:
– Да ради Бога!
– Так вы поможете моему другу? – спросил его Свешников.
– В чем? – посмотрел на бывшего актера Конрад Жерар. – Помощь мне и самому бы не помешала…
– Нам нужен ваш костюм, – почтительно произнес Павел Лукич. – Полный, так сказать, набор: с сорочкой, галстухом, шляпой и штиблетами.
– На какую продолжительность вы намерены его арендовать? – по-деловому спросил барон, глядя уже на Всеволода Аркадьевича.
– На четыре часа, – ответил Долгоруков и тотчас поправился: – Нет, теперь уже на три часа с тремя четвертями.
– Восемь рублей, – безапелляционно заявил барон.
– Что так дорого? – удивился Свешников.
– Ничего не дорого. Это моя обычная цена, по прейскуранту, – парировал барон. – Час проката полного костюмного набора стоит два рубля. Умножаем два рубля на четыре часа и получаем восемь рублей.
– Это справедливо, – опередил Сева артиста, пытавшегося что-то сказать, а скорее, начать спорить. – Однако у меня к вам есть встречное предложение, – заявил Всеволод Аркадьевич.
– Да? И какое же?
– Я заплачу вам за костюм двойную цену. Но – позже.
– Предложение интересное. Позже – это когда? – задумчиво поинтересовался барон.
– Через три часа с тремя четвертями, – твердо ответил Сева.
– И вы хотите, чтоб я отдал вам свой единственный костюм без всякого аванса? – широко раскрыл глаза Конрад Жерар де Левинсон.
– Именно, – так же твердо ответил Долгоруков и выдержал взгляд барона.
– А где гарантия того, что вы его вообще вернете? – немного помолчав, произнес Конрад Жерар.
– Я его гарантия, – промолвил Павел Лукич и даже выступил вперед.
– Что ж, принимается, – сказал барон и вдруг крикнул: – Кука!
За стеной что-то громко засопело, дважды чавкнуло, а затем занавесь бароновского закутка отодвинулась, и в проеме на уровне сажени от пола показался лысый огромный череп:
– Так чё там?
– Заходи, Кука, – мягким голосом произнес барон.
Кука зашел и заполнил собой все пространство комнатенки, остававшееся до того свободным. Это было существо, отдаленно напоминающее человека, мощное, с длинными волосатыми руками, ладони коих доходили почти до колен, бычьей шеей и лысой головой, усугубляющей впечатление. Глубоко запавшие глаза смотрели остро и будто сквозь человека, отчего под взором Куки становилось и страшно, и неловко. Страшно от беззащитности, неловко от осознания, что вы под взглядом этого существа – словно обнаженный.
Свешников, завидев Куку, громко сглотнул, а Сева удивленно поднял брови: кажется, такого человека видывать ему не приходилось. Всеволод Аркадьевич не знал, кто такой Кука. Ну, громила и громила, мало ли их тут ошивается! А вот бывший актер Свешников Куку знал, как знали его и все жители бутовской ночлежки. Это был крестьянин села Пустые Моркваши Свияжского уезду Верхнеуслонской волости Евпл Бичугов. Было ему под сорок годков. Объявился он в бутовской ночлежке после побега из Сахалинской каторги четыре года назад. Бессрочной, надо добавить, каторги. А бессрочную ему присудили за убийство родителей. Вон, Васька Шпиц полаялся как-то с ним на почве верховодства в ночлежке, так Евпл проломил ему башку и восемь ребер сломал. Теперь Васька молчит и кровью харкает. А Степку Гундоса и вовсе нашли со свернутой назад башкой: потому как хотел на Евпла в участок донести, как о беглом арестанте, и вознаграждение получить за доносительство. Представляете, лежит Степка на животе, а вместо затылка – лицо в оскале. А в глазах животный ужас застыл. Опосля этого случая с Кукой никто более не связывался.
Поговаривают, что бежал он с Сахалина с двумя со товарищами, которых впоследствии порешил и съел. Темная история, но об этом напрямую у Куки никто не спрашивал. Вот отчего при входе Куки в закут барона Свешников невольно сглотнул.
– Вот, Кука, хочу тебя в свидетели взять, – объявил барон беглому арестанту, насильнику и убивцу. – Эти вот господа: господин отставной актер Свешников и его друг господин Долгоруков хотят у меня взять мой костюм. В полном виде и практически на четыре часа. Денег у них нет, но они клянутся вернуть костюм и заплатить за его аренду две мои обычные цены, то есть шестнадцать рублей. Костюм нужен вот ему, – барон указал на Всеволода Аркадьевича, – а гарантом возврата костюма и денег выступает вот он, – Конрад Жерар де Левинсон указал теперь на Павла Лукича. – Так ты согласен быть свидетелем?
Кука оглядел притихшего Свешникова и полного любопытства Долгорукова и произнес так, будто над ухом Севы кто-то дунул в тромбон:
– Ага.
– Ну, все, господа, – сказал, душевно улыбаясь, барон. – Дело благополучно разрешилось, как видите, в вашу пользу. Тем более что господин Долгоруков, – Конрад Жерар сотворил на лице подобие улыбки, – является как бы моим товарищем по несчастью.
Он достал из-под нар большой длинный пакет.
– Получите, – передал барон пакет Долгорукову. – Здесь полный набор. Надеюсь, все будет так, как вы мне сказали. Иначе… – И Конрад Жерар де Левинсон выразительно глянул в сторону Куки. – Между нами могут возникнуть… некоторые недоразумения.
– Мы поняли, – сказал Всеволод Аркадьевич, принимая от барона пакет. – Не беспокойтесь.
– Я и не беспокоюсь, – спокойно ответил Конрад Жерар. – Беспокоиться теперь надлежит вам…
– Не знал, что барон сошелся с этим Кукой, – сказал Севе Свешников, когда они вернулись в закут отставного актера. – Вы уж того, Всеволод Аркадьевич, поаккуратнее как-нибудь с костюмчиком-то…
* * *Антикварная лавка на Большой Проломной лишь с четверть часа как открылась, а клиэнт, который вошел в нее и принес пасхальное яйцо с миниатюрой «Обручение святой Екатерины», являлся уже четвертым по счету. По внешнему виду был он из крепко пьющих (его свежее амбре, перемешавшись со вчерашним, застарелым, давало такую адскую смесь сивушного духа, что поднеси к его рту незажженную спичку, так непременно полыхнет), а потому вещь, которую он принес, могла быть вполне стоящей.
Чаще всего пьяницы несли в лавку всякую дрянь, чтобы на вырученные гроши опохмелиться, однако бывали случаи, когда такой вот с виду невзрачный алкоголик приносил вещь весьма интересную и даже очень дорогую. Потакая своему желанию выпить, они могли снести в скупку какую-нибудь родовую реликвию или даже раритет. Так случилось на прошлой неделе в лавке грека Сергиуса Гандопуло, что на Пушкинской улице, которому повезло выручить за пятнадцать рублей старинную икону святой Богородицы старообрядческого письма стоимостью не менее двухсот рублей. И принес ее запойный пьяница, у которого тряслись руки. Гандопуло мог, конечно, дать и меньше, скажем, только красненькую, но алкоголик весьма дорожил этой иконой и говорил, что досталась она ему от деда, а деду от своего деда, так что дешевле четвертной он сей образ не уступит. Ничего, отдал за пятнадцать рублей как миленький! Этот Сергиус Гандопуло торговаться бо-ольшой мастак и кого хошь вокруг пальца обведет…
Так думал держатель лавки на Большой Проломной улице, что близ церкви Богоявления, Маркел Иванович Крапивин, разглядывая пасхальное яйцо, что принес Свешников. Что и говорить, яйцо было, конечно, замечательное. И дело было, собственно, не в нем, а в миниатюре, на него нанесенной. Уж больно мастерски она была написана. Не иначе, большим художником…