— Скажи, а рожать больно?
— Не знаю, меня кесарили, — Марфа не стала высовываться из своих мыслей.
— А ягоду для дочки берешь? — уточнила я.
— Ну да, — пожала плечами Марфа-Маринка, укладывая бумажный фунтик в сумку. — Она же мне…
Тут я от разговора отвлеклась, потому что в витрине вязаные браслетики углядела — из шерсти котов, целебные: от артрита там, от ревматизма… А по цене получалось, что эти шерстяные безделки должны, по меньшей мере, с владельцем обновление творить. Ну это ж надо, ни стыда ни совести у фармацевта. Не буду ничего здесь брать, из принципа.
Тем более что мне платок от котов в Инкубаторе подарили, свеженький совсем, из шерсти последнего сезона. Вот интересно, а Гунька так в шерстяной повязке и прилетит или ему уже получшало? И-эх, Гунечка, дите мое непутевое. Даже не позвонить ему — голос-то запрещен пока. А я прям даже и соскучилась уже. Скорей бы он возвратился.
— Вот бы Старый побыстрей вернулся, а? Неладно как-то без него… — откликнулась на мои мысли Марфа. — Прям все наперекосяк идет, будто вредит нам кто-то…
Бумажный фунтик для ягод был свернут не очень хорошо. А может, Марфа покупки укладывала неряшливо: две кошачьих слезки сиротливо блестели на кафельном полу — одна на желтой плитке, другая на бордовой. Прям как рубин с топазом — запрещенные камни.
4Ночь была самой обычной — как тысячи других прожитых мной декабрьских ночей. Черное небо проморожено до звонкости, на горизонте, сквозь частокол многоэтажек проглядывает липкая коричневая корка зарева — там центр, круглосуточные огни; за забором стройплощадки переругиваются дворняжки, из случайной машины на пустом шоссе звучит невнятная веселая музыка, фонари моргают от ветра, а наледь отлетает от асфальта под нажимом посеребренных каблуков.
Четвертый час. Ни души. Только разрозненные огни в блочных домах. И я иду от одного освещенного окна к другому, как путешественник из задачки, от пункта А к пункту В через пункт Б. Всматриваюсь в яркие капли зажженных люстр: примерно как в глаза выздоравливающего пациента. Диагностирую происходящее.
Обычный ночной обход, ничего серьезного.
Мое первое дежурство в новой жизни.
Страшновато.
До этого я дней пять подряд с Доркой выходила — она мне район начала потихоньку сдавать. Показывала, где чего по ночам происходит. Сейчас время такое… быстротечное. За полтора месяца много чего может произойти. Одна сдача-съем квартир сколько нам нервов треплет: только привыкнешь к проблемному жильцу, начнешь его отлаживать, а он возьмет да и сменит место проживания. Приходится потом нашим сигнализировать, чтобы проследили: не вспыхнет ли у них на участке подобный кадр. Но такое редко бывает на самом деле.
Куда сложнее, если на территории казино или круглосуточные игровые автоматы имеются. Их, конечно, мирская милиция проверяет… ну вроде бы… а все равно хоть раз в неделю надо глянуть — чисто для профилактики. Серьезно в такие шалманы соваться нам не полагается, но запускать ситуацию тоже нельзя. Впрочем, у игрового притона мне ходить сегодня не надо — Дорка его пару дней назад почистила слегка.
Сегодня так, по огням прогуляюсь.
Непривычно это.
Маршрут нахоженный, известный до глубины последней лужи, а вот я — другая вроде бы. Спину не тянет, ноги не болят, пальцы аж чешутся… Вот чего там за зеленой занавеской на первом этаже, а? Икота у младенца: его только вчера из роддома принесли, вот родители и суетятся, не знают, что нужно сделать. Да ничего не нужно, само пройдет.
А наискосок и на семь этажей выше лампа — это студентка к сессии готовится, ей с утра проект сдавать надо, сейчас вот на кухне свет зажгла, кофе варит, чтобы не уснуть. Уснет. Вот через пару минут и уснет — часиков до семи. Чтобы свежим взглядом ошибку обнаружить и успеть исправить. А кофе свой она потом уже выпьет, когда вечером домой придет с отличной оценкой.
До следующего огня надо идти через двор наискосок, по асфальтовой белесой дорожке, больше похожей на лунную: мне отсюда не разглядеть, что там в пятиэтажке происходит. Каблуками лед дробить — одно удовольствие, вот бы так и мысли в голове на кусочки разлетелись.
Чего-то вечер у меня совсем не задался.
С Доркой чуть не поцапалась на пустом месте, когда она по всей квартире ключи от машины искала. Ей сегодня во «Внуково» пилить: Старый с Гунькой прилетают. Я бы и сама туда съездила, но работа, хозяйство… В общем, я Доре слегка позавидовала, хотя все равно ведь Гуньку увижу скоро. Старый через пару дней всех Смотровых у себя соберет, что-то вроде отчетов у нас потребует. А мне и отчита…
Упс, вот это огонечек… В торце пятиэтажки, под самой крышей. Отмечают там чего-то. Хорошо отмечают: сейчас третий раз за спиртным в магазин побегут. Потом ссора, потом драка… Ну уж нет. Сейчас я им замок во входной двери заклиню. Легонько так, до восьми пятнадцати утра — чтобы на работу никто не опоздал.
Знакомое колдовство — пальцы сами собой щелкают по циферблату часиков. Так-то я часы не люблю, а вот на работу надеваю. Все, готово… Сейчас засуетятся только так. Шагаем дальше.
Следующий свет — «пустышка»: кто-то перед компьютером сидит, разговоры разговаривает и периодически на балкон выходит покурить. Меня вот чуть недокуренной сигаретой не обжег, паршивец неизвестный.
Дальше свет на застекленной лоджии. Неуютный, плохой. У матери взрослый сын где-то загулял: обещал еще в двенадцать вернуться, а сейчас вон сколько времени. И мобильный не отвечает, и в бюро несчастных случаев о нем неизвестно. Страшно женщине. Парню уже под тридцать, а он для нее все равно маленький. Ну… До шести утра она потомится, а там и сын приедет — на первом поезде метро. Главное, чтобы она зарок исполнила, который через пару минут себе даст, — больше в сыновью личную жизнь не лезть, мальчик взрослый, пусть сам решает.
Мне Дорка как раз про это окно перед уходом рассказала — она им несколько конфликтов гасила, настоящих, серьезных. Ну вот, выходит, что сегодня в этой семье все недоразумения прорвутся. Уже хорошо.
А еще мне Дорка пакет вручила — в последнюю минуту про него вспомнила. Оказывается, сегодня к нам Жека забегала — меня не застала, а посылочку оставила. Что там — Дора понятия не имеет, но явно не живое, раз крылатки спокойные.
Я пакет сразу вскрыла, прям в прихожей: Дора еще в лифт толком не вошла, пропуская Цирлю впереди себя. Кошка каркала обиженно, ей в такую погоду гулять совсем не хотелось.
А в пакете лежал женский костюм. Зеленый, с карманами. Тот, что Жека себе в ЦУМе покупала. В самом большом накладном кармане — конверт. В нем сперва записка — Жекиным почерком, она как курица лапой всегда корябает. Одно слово — «Извини». А под запиской — фотокарточка. Снимок с нашей шутовской свадьбы: я, Гунька, Жека и Семен со своей этой… Дашей, что ли… Уж больно размыто она получилась. Евдокия позирует, вихляя всеми частями тела, я там совсем еще старенькая, Гунька дряхлый и печальный — как будто свою мирскую жизнь целиком прожил. А Семен на меня смотрит. Глаз не сводит.
Никакой ретуши: ни мирской, ни нашей. Все так и было, оказывается. Честное слово.
Я так и стою теперь между двух сугробов: воздух выдыхаю с трудом, будто он — сигаретный дым. То ли плакать сейчас, то ли смеяться. Лучше смеяться — а то от слез на таком морозе кожа покраснеет. Сколько молодела, сколько чего… А боль не изменилась, будто Сеня со мной пару часов назад расстался. Я тогда стояла точно так же и думала о том, что до конца этой жизни его точно не забуду, но, может, хоть потом отпустит? Не отпустило.
Выходит, не возраст себе менять надо… Точнее — не только внешность, но и то, что внутри. Себя.
Понять бы еще — как это делается? Одна я могу не справиться, специалист нужен. Врачеватель вроде Тимки-Кота, но по другому направлению.
Тут я расхохоталась беззвучно: вспомнила про то, как наша Зинка лет пять назад к психоаналитику сходила. Чего-то у нее там в личной жизни не заладилось, вот она и решила по-новомодному с бедой справиться. Пришла, значит, к доктору и давай излагать, что у нее с мужчинами проблемы, аккурат еще с тех времен, когда ее, прекрасную, какой-то пьяный кронштадтский матросик снасильничал. Доктор кивает сочувственно и интересуется: а когда же это с вами произошло? Ну Зинаида и говорит ему как на духу: да давно дело было, в тысяча девятьсот девятнадцатом году, в городе Петрограде… Что там с господином доктором было — я не в курсе, но о диагнозе «шизофрения» Зинуля потом чуть ли не с гордостью рассказывала.
Ну, в общем, отпадает мирской доктор… А кто ж тогда…
На десятом этаже лампа на кухне мигала заполошно — то включали ее, то выключали. Словно кто световой сигнал о помощи подавал. Я вслушалась, начала сразу перчатки снимать, разминать пальцы. Нет, пустое… Там влюбленные тешатся: нет у них сил никаких до комнаты дойти, прямо в коридоре друг друга холят и лелеют, напрочь забыв, что у них там выключатель под спиной… Голубки мои…
Ну, в общем, отпадает мирской доктор… А кто ж тогда…
На десятом этаже лампа на кухне мигала заполошно — то включали ее, то выключали. Словно кто световой сигнал о помощи подавал. Я вслушалась, начала сразу перчатки снимать, разминать пальцы. Нет, пустое… Там влюбленные тешатся: нет у них сил никаких до комнаты дойти, прямо в коридоре друг друга холят и лелеют, напрочь забыв, что у них там выключатель под спиной… Голубки мои…
А этих двоих я заметила в последний момент: когда уже за угол дома свернула, чтобы к подъезду идти. Стоят себе два парня на проезжей части. Молодые совсем — моложе меня нынешней. Один сигарету прикурить пытается, у другого в руках большая бутылка пластиковая — не то с пивом, не то еще с какой дешевой мутью. Но не пьяные, нет. Такси, может, ждут? Уж больно от них напряжением веет. Или это они ночного прохожего поджидают? Тогда плохо дело. Мне ведь по инструкции напрямую вмешиваться нельзя, только если в виде какой тварюшки. Ну обернусь сейчас волкодавом, спугну их — а толку? Они на другой угол переметнутся и там охотиться будут.
Надо бы поближе подойти и чуток мысли их подсветить. Может, никакого криминала, а обычные мирские проблемы. Тревожные оба — это да. Точно, ждут кого-то. Не милицию, не скорую помощь — тогда бы у них беспокойство за третьего было. А тут страх за себя. Значит, предстоит им что-то.
У того, что с бутылкой, мыслей полторы штуки, и те корявые: «Да что ж не идет-то, лярва?» Ну там не «лярва» на самом деле, а позаковыристее. Уж больно этому доходяге скучно стоять: и выпить он хочет, и убежать отсюда, и боится за себя, мутного.
А тот, что с зажигалочкой и ко мне вполоборота стоит, словно засыпает на ходу: это он какой-то дрянью накачанный, чтобы не так страшно было. Но таблетки на него не особенно действуют, смелости не прибавляют. Так что он у себя в голове одну и ту же картинку крутит, вроде как распаляет себя, хочет ненависть возбудить. Странно как все.
Мне бы к подъезду поближе, а я к этим двум подступаю.
У курильщика воспоминания совсем четкие пошли, их ни одно лекарство не заглушит. Вроде как он сидит где-то за столом, кофе пьет, что ли… Причем автору воспоминаний не особенно здоровится после выпитого, он этот кофе влить в себя не может, а потому своего собеседника — бодрого, подтянутого, как из упаковки вынутого — ненавидит за трезвый образ жизни. А собеседник — про которого я не знаю ничего, кроме того, что он в тех воспоминаниях в синем костюме живет, — этому моему курильщику разнос устраивает. Упрекает за плохую работу. В чем работа заключается — я не поняла, потому как уж больно четко у курильщика ненависть хлынула. Дескать, «гнида ты, Веня, денег не платишь, только новые задания даешь, а у тебя ведь тех денег до фига, падла ты жирная, вот и правильно тебе твоя баба не дала…». Ну это я так культурно пересказываю, на самом деле там мысли куда непристойнее были. Только я их дослушать не успела — оба незнакомца в мою сторону повернулись. Нехорошо.
По гололеду бежать — хуже некуда. Да и нельзя нам отступать. Профессия такая. Насмерть все равно не убьют. Грабить у меня нечего: в карманах пальто ключи от квартиры, семян немножечко и непарные перчатки. Что с меня взять, кроме меня самой?
Так ведь и не дамся я им. Еще чего вздумали, а? Тем более, у меня тут невинность непрорубленная, буду я ее кому попало отдавать!
Только вот что делать? Что делать-то? Кричать?
Тот, что с бутылкой, ко мне рванул. Быстро. Обогнал, заслонил собой вход в подъезд. Второй, что с зажигалкой, меня со спины ухватил — за правое плечо и левую руку. Повалил. Не на асфальт, а в сугроб возле подъезда. Сперва лицом в снег, потом перевернуть попытался. Я кричу, а не получается. Второй от подъезда ко мне переметнулся. Где чьи руки — не пойму: у меня рот ладонью перекрыт. Сильно: так что я зубы свести не могу, чтобы укусить.
Все стремительно происходит, думать некогда. А все равно одна мысль есть: лишь бы не изнасиловали… Пусть хоть убьют — я восстановлюсь потом, а это нельзя, неправильно, плохо…
Я брыкаюсь как-то, верчусь в этом сугробе. Понимаю, что снег жесткий и мокрый, все джинсы им пропитались… А небо-то высокое, чистое до дрожи… Обычное. Будто и не происходит ничего. Как же это глупо все.
Может, удастся вырваться, а? Я же без каблуков, вдруг убежать успею — на шоссе, тут недалеко. Вдруг транспорт пойдет… Да какое там убежать, просто хоть вырваться от них…
А они сильные — сколько ни лягай — не помогает. Тем более что я промахиваюсь часто, пинаю густой зимний воздух. Мешаю как могу — чтобы они к одежде не потянулись, не сняли ничего с меня.
Да они и не лезут, что удивительно. То есть за руки и за ноги меня держат, в снег вдавливают, но не более того. Пальто само в этой возне распахнулось, раскинулось, а они его не трогают дальше. Замерли оба. Молчат.
У курильщика мысли бьются: «Главное — лицо. Он сказал — лицо и волосы…»
А у меня волос-то и нет почти сейчас. Вот повезло-то, а?
А второй, что бутылку давно в снег уронил, вообще не думает ни о чем. Он мне на ноги давит, навалился всем телом. Но опять же — не ко мне тянется, а к оброненной бутылке. От него кислятиной пахнет, немытым телом и чем-то шерстяным и мокрым, как от бесхозной собаки.
Тут у меня голова начала кружиться — вместе с небом и обледенелой луной. Не то от страха, не то от запаха. Острый, почти сладкий…
Свитер спереди намокать стал — это меня из той бутылки окатили. Не пиво там, не бурда алкогольная, а бензин. Его ни с чем не спутаешь.
Курильщик руку от моего рта убрал на секунду — тут-то я и заорала. Недолго, правда, — он мне опять губы запечатал.
Вот тогда страшно стало. По-настоящему.
Потому что бензин — это верная смерть. Единственная. Больше уже не будет.
Я все вырываюсь, царапаюсь. И мычу, мычу… Будто не людей на помощь зову, а таежного дикого кота. Он бы их тогда… даже если бы не настоящим котом был, а придуманным. Навроде Белой дамы…
Как ударило меня что-то: я сама сейчас перекинуться не могу, а вот полтергейст на подмогу позвать — это да. Мирские его не видят, пока он не дотронется до них. А он дотронется, будьте уверены. Тут же в двух шагах от меня клумба, где я Софико похоронила. Главное, чтобы она не простым призраком выплыла, а увеличенным, с того самого кота размером.
Секунду бы мне… всего одну секунду, чтобы свистнуть негромко. Будто я собаку подзываю.
Мне теперь бензин прямо на шею льется, растекается. Тут этому, видимо, струя на ладонь попала — он заматерился, руку убрал. Раньше молчал вроде. Значит, я голос его только в мыслях слышала.
Губы, естественно, не слушались, но с третьей попытки я все-таки свистнула. Кратко, слабенько. Ну уж как смогла. Еще и того, что с бутылкой, лягнуть сумела удачно.
А тут и помощь подоспела. Софико моя ко мне пришла. Совсем как живая, только больше себя обычной в десять раз.
Я сперва мокрый шерстяной живот увидела — прямо над собой — а сквозь него небо черное просвечивает. Это Софийка у меня за головой возникла: большая, лохматая, разъяренная. Одного насильника боднула, потом второго. Хвостом меня по лицу смазала и начала наступать. Эти двое теперь мычали не хуже, чем я раньше.
Отступились от меня. Один на тварюшку бензиновой бутылкой замахнулся — только меня и снег окропил, второй — не знаю, не видела толком — у меня теперь к головокружению тошнота прибавилась, а джинсы вконец мокрыми стали — уже не только от снега. И веки дрожат так, что глаза сами собой закрываются.
Я приподняться попробовала — почти на ощупь. Лунный свет как будто мигает. Вспышка-темень, вспышка-темень… И с каждой вспышкой те мерзавцы все дальше от меня. Убегают. Не хуже чем грабители с добычей. Испугались призрачной Софико — она же, мало того что мертвая, так еще и огромная, с медведя размером, а мявчет на весь двор, раскатисто, злобно… Уже нет этих двоих поблизости — один только мяв звучит.
Потом тихо стало. Безжизненно.
Я из снега поднялась: сперва на четвереньках, потом по-нормальному. Ключи нашарила и оброненную чужую зажигалку — тяжелую, металлическую, распахнутую.
Отбросила ее как можно дальше — а то вдруг сработает. Первый шаг сделала, потом второй.
На пятом — к подъездному пятачку вылезла. А тут ко мне моя покойная кошенька вернулась. Из дальнего угла двора пришла с геройским видом. Муркнула утвердительно, подставляя мне прозрачный бок — об него опереться невозможно, зато теплее становится. У полтергейста ведь функции прототипа сохраняются, хоть и не на полную мощность.
Вот под эти несвоевременные мысли о природе полтергейстов я в подъезд и вошла. Софико трусила рядом, даже в лифт за мной просочилась, сдуваясь на глазах до обычного кошачьего размера — иначе бы мы не уместились с ней вдвоем.
Кошка проводила меня до квартиры — сидела и смотрела, как я дверь открываю, роняю пальто на пол и включаю свет в коридоре. Софико мяукнула приглушенно, дождалась, когда Клаксончик в прихожую вылетит, заурчала, объясняя что-то моему крылатику. Долго урчать не пришлось. — Клаксон у меня понятливый, сразу засуетился и мелкими крылышками захлопал, уверяя Софико, что он за мной проследит.