Каждую неделю я овладеваю информацией, которая приобретается годами обучения, обнаруживаю все более глобальные структуры. Передо мной открывается неограниченно широкий взгляд на гобелен человеческого знания; я способен заполнять бреши в структуре там, где ученые даже не замечают недостачи, и улучшать текстуру там, где они считают ее совершенной.
Самые четкие узоры достались естественным наукам. Физика восхищает дивным единообразием не только на фундаментальном уровне, но и во всех ее областях. Понятия вроде «оптики» или «термодинамики» всего лишь путы, мешающие физикам разглядеть бесчисленные пересечения. Даже если не обращать внимания на эстетику, способам практического применения невыявленного имя легион; инженеры еще годы назад могли бы искусственно генерировать сферически симметричные гравитационные поля.
Осознавая это, я, однако, не создаю подобное устройство, и никакое другое. Процесс потребовал бы множества сложных компонентов, которые пришлось бы изготавливать на заказ или добывать иными путями, тратя драгоценное время. Кроме того, реальное создание аппарата не принесет особого удовлетворения, поскольку я и так знаю, как он работал бы; он не высветит новых гештальтов.
Я пишу часть длинной поэмы эксперимента ради; после того как закончу первую песнь, я смогу выбрать подход к интеграции схем всех искусств. Я использую шесть современных и четыре древних языка; они включают большинство основных мировоззрений человеческой цивилизации. Каждый обеспечивает различные оттенки значений, различные поэтические эффекты; некоторые сопоставления восхитительны. Каждая строфа поэмы содержит неологизмы, рожденные впрессовыванием слов в склонения другого языка. Если бы я завершил свое произведение, получилось бы нечто вроде «Пробуждения Финнегана» [13], умноженного на «Песни» Паунда [14].
Мою работу прерывает ЦРУ; они насадили наживку на крючок. После двух месяцев бесплодных попыток агенты смирились с тем, что меня не обнаружить традиционными методами, и переключились на сильнодействующие меры. В новостях объявили, что подруге сумасшедшего убийцы предъявлено обвинение в помощи ему и соучастии в организации побега. Называют имя Конни Перрит, я встречался с ней в прошлом году. Если дело дойдет до суда, ее приговорят к длительному тюремному заключению; ЦРУ надеется, что я этого не допущу. Они ожидают, что я попытаюсь предпринять что-то, что разоблачит меня и позволит схватить.
Предварительные слушания по делу Конни завтра. ЦРУ позаботится, чтобы ее отпустили под залог, на поруки, если потребуется, - на случай, если я попытаюсь связаться с ней.
Затем пространство вокруг ее жилища нашпигуют тайными агентами, которые станут поджидать меня.
Я начинаю редактировать первое изображение. Эти цифровые фотографии значительно уступают голограммам, но сейчас сойдут и они. На сделанных вчера снимках - внешний вид дома, в котором расположена квартира Конни, улица перед ним и ближайшие перекрестки. Веду курсор через экран, ставлю маленькие крестики в определенных точках изображения. Окно в здании напротив; свет выключен, но занавески раздвинуты. Уличный торговец в двух кварталах сзади от здания.
Всего я отмечаю шесть мест. Именно там караулили агенты ЦРУ вчера вечером, когда Конни вернулась домой. Ознакомившись с видеозаписями моего пребывания в госпитале, они знают, что высматривать в потоке прохожих мужского или сомнительного пола: уверенную, мерную походку. Их ожидания сработали против них; я просто шагал шире, слегка покачивал головой вверх-вниз, сдерживал отмашки рукой. Этого и кое-какой нестандартной одежды оказалось достаточно, чтобы они не обратили на меня внимания, когда я пересекал зону наблюдения.
Внизу одной фотографии я печатаю частоту, на которой переговариваются агенты, и уравнение, описывающее задействованный ими алгоритм кодировки. Закончив, посылаю картинки директору ЦРУ. Смысл очевиден: я могу прикончить его тайных агентов в любой момент, если они не уберутся.
Чтобы заставить их снять обвинения с Конни и понадежнее отпугнуть цээрушников, придется поработать еще немного.
Снова распознавание структуры, но на этот раз вполне мирского свойства. Тысячи страниц докладов, заметок, корреспонденции; каждая - цветная точка на картине пуантилиста. Отступаю на шаг от панорамы, наблюдая, как проявляются линии и грани, создавая узор. Просмотренные мегабайты - лишь малая часть всех записей за исследуемый мной период, но и их достаточно.
То, что я нашел, весьма ординарно, куда проще сюжета шпионского романа. Директор ЦРУ был осведомлен о группе террористов, планировавшей взорвать бомбы в вашингтонском метрополитене. И позволил этому произойти, рассчитывая добиться согласия конгресса на применение чрезвычайных мер. Среди пострадавших оказался сын конгрессмена, и директору ЦРУ предоставили полную свободу действий в борьбе с терроризмом. Конечно, его планы напрямую не значились в файлах ЦРУ, но подразумевались весьма явственно. Важные документы содержат лишь косвенные ссылки, да и те дрейфуют в море безобидной информации; если бы следственная комиссия прочла все эти записи, свидетельства просто утонули бы в пустословии. Однако если уличающие записи выкристаллизовать, они наверняка убедят прессу.
Посылаю перечень документов главе ЦРУ с припиской: «Не трогайте меня, и я не трону вас». Он поймет, что выбора у него нет.
Этот мелкий эпизод укрепил мое мнение о делах мирских; я могу обнаружить тайные интриги повсюду, если получу информацию о текущих событиях, но это неинтересно. Я возобновляю свои исследования.
Контроль над телом продолжает расти. Сейчас при желании я мог бы ходить по горячим углям или втыкать себе в руку иголки. Однако мой интерес к восточной мудрости ограничен материальной сферой физического контроля; ни один из медитативных трансов, которого я способен достичь, не привлекает меня так, как то ментальное состояние, когда я собираю гештальты из общих данных.
Я создаю новый язык. Я достиг пределов общеупотребительных языков, и теперь они мешают моим попыткам двигаться дальше. Им не хватает мощи выразить необходимые мне понятия, и даже в своей области они неточны и неуклюжи. Они едва-едва годятся для речи, не говоря уже о мысли.
Существующая лингвистическая теория бесполезна; я пересмотрю базисную логику, чтобы определить подходящие элементарные компоненты моего языка. Этот язык будет поддерживать диалект, соотносящийся со всеми областями математики, так что любое написанное мною уравнение приобретет словесный эквивалент. Однако математика станет лишь малой частью языка; в отличие от Лейбница [15], я осознаю пределы символической логики. Другие задуманные мной диалекты будут связаны с моей системой эстетики и теории познания. Проект займет время, но конечный результат несказанно прояснит мои мысли. После того как я переведу все, что мне известно, на этот язык, структуры, которые я разыскиваю, сами дадут о себе знать.
Я делаю паузу в работе. Прежде чем развертывать систему обозначения эстетических понятий, я должен составить словарь всех эмоций, какие только могу представить.
Я испытываю множество чувств, неизвестных обычным людям; я знаю, как ограничен их эмоциональный ряд. Я не отрицаю значимости любви и страха, которые чувствовал когда-то, но вижу их такими, какие они есть: как увлечения и переживания детства, они всего лишь предшественники того, что я испытываю сейчас. Мои сегодняшние страсти гораздо многограннее; с ростом самопознания сложность всех эмоций увеличивается экспоненциально. Мне необходимо всецело описать их, если я намерен посягнуть на задуманное сочинительство.
Конечно, на самом деле я испытываю намного меньше эмоций, чем мог бы; мое развитие ограничено интеллектом окружающих и тем скудным общением с ними, которое я себе позволяю. Вспоминаю конфуцианскую концепцию жэнь: недостаточно точно описанное словом «благожелательность», это неотъемлемое человеческое качество, которое вырастает лишь на почве взаимодействия с другими и которое не проявляется у одинокой личности. Оно - лишь одно из множества подобных. А я с людьми, люди повсюду, но мне не с кем взаимодействовать. Я лишь часть того целого индивидуума, которым может стать человек с моим интеллектом.
Я не обманываюсь жалостью к себе или тщеславием: я могу в полной мере объективно и логично оценить собственное психологическое состояние. Я точно знаю, какими эмоциональными ресурсами обладаю, чего мне недостает и какое значение я придаю и тому и другому. Я ни о чем не жалею.
Мой новый язык обретает форму. Он гештальт-ориенти-рован, великолепно приспособлен для мышления, но непрактичен для письма или речи. Его не переведешь в цепочку слов, он словно гигантская идеограмма, которую надо воспринимать как целое. Такая идеограмма способна передать гораздо осмысленнее, чем любая картинка, то, что не под силу и тысяче слов. Сложность каждой идеограммы будет соответствовать объему содержащейся в ней информации; я развлекаю себя мыслью об исполинской идеограмме, которая опишет всю вселенную.
Я не обманываюсь жалостью к себе или тщеславием: я могу в полной мере объективно и логично оценить собственное психологическое состояние. Я точно знаю, какими эмоциональными ресурсами обладаю, чего мне недостает и какое значение я придаю и тому и другому. Я ни о чем не жалею.
Мой новый язык обретает форму. Он гештальт-ориенти-рован, великолепно приспособлен для мышления, но непрактичен для письма или речи. Его не переведешь в цепочку слов, он словно гигантская идеограмма, которую надо воспринимать как целое. Такая идеограмма способна передать гораздо осмысленнее, чем любая картинка, то, что не под силу и тысяче слов. Сложность каждой идеограммы будет соответствовать объему содержащейся в ней информации; я развлекаю себя мыслью об исполинской идеограмме, которая опишет всю вселенную.
Печатный лист слишком груб и статичен для этого языка; в качестве носителей ему подошли бы разве что видеозаписи или голограммы, отображающие меняющиеся с течением времени графические образы. О разговорах на этом языке и речи быть не может, с учетом ограниченного диапазона частот, воспроизводимых голосовыми связками человека.
Мой разум бурлит, в голове кишат ругательства древних и современных языков, они мучат меня своей незрелостью, напоминая, что мой идеальный язык предоставил бы мне достаточно ядовитые термины, чтобы описать мое нынешнее разочарование.
Не могу завершить создание этого искусственного языка; слишком крупный проект для моего сегодняшнего инструментария. Недели сосредоточенных трудов не принесли плодов. Я пытался записывать результаты по мере совершенствования, привлекая зачаточный язык, который уже определил, и выводя всякий раз более полную версию, но каждый новый вариант лишь еще ярче освещал собственное несовершенство, вынуждая меня расширять конечную цель, обрекая ее на положение недостижимого Святого Грааля. Это все равно что пытаться творить ex nihilo [16].
А как же моя четвертая ампула? Мысль о ней не выходит у меня из головы: каждое разочарование, которое я испытываю на нынешней стадии, напоминает мне о возможности достижения иных высот.
Конечно, это серьезный риск. Инъекция может вызвать повреждение мозга или безумие. Дьявольское искушение, возможно, но тем не менее искушение. Не нахожу причины противиться ему.
Я мог бы хоть минимально, но обезопасить тебя, отправившись на инъекцию в больницу или, если бы это не получилось, хотя бы пригласив кого-нибудь к себе. Однако я решил, что инъекция либо будет успешна, либо нанесет непоправимый ущерб, так что я отказался от предосторожностей.
Я заказываю оборудование в компании по поставке медицинского оборудования и самостоятельно собираю аппарат для спинномозговых инъекций. Могут пройти дни, прежде чем эффект станет очевиден, так что я запираюсь в спальне. Не исключаю бурной реакции на препарат, а потому выношу из комнаты все бьющееся и прикрепляю к кровати ремни. Если соседи что-то услышат, они примут это за вой наркомана.
Я ввожу себе гормон и жду.
Мой мозг в огне, мой позвоночник пылает, прожигая спину, я парализован, разбит, опален. Я слеп, я глух, я бесчувствен.
Я галлюцинирую. То, что я вижу, так сверхъестественно ясно и четко, что может быть лишь иллюзией, невыразимые словами ужасы снуют передо мной, разыгрывая сцены не физического насилия, но душевного увечья.
Ментальная агония - и оргазм. Кошмар - и истерический смех.
На миг возвращается восприятие. Я на полу, пальцы вцепились в волосы, несколько прядей я вырвал с корнями, они валяются рядом. Одежда мокра от пота. Я прикусил язык, горло саднит: от крика, подозреваю. Судороги оставили на моем теле страшные расплывчатые синяки, я бился головой, судя по шишкам, наверняка заработал сотрясение, но ничего не чувствую. Прошли часы или секунды?
Затем зрение туманится, и рев возобновляется.
Критическая масса. Откровение.
Я понимаю механизм собственного мышления. Я точно знаю, как я знаю, и мое осмысление возвратно. Я понимаю бесконечность попятного движения этого самопознания, не продвигаясь шаг за шагом, но постигая предел. Природа рекурсивного осмысления ясна мне. Я открыл новое значение термина «самосознание».
Fiat logos [17]. Ясознаю свой разум в терминах языка гораздо более выразительного, чем все, что я представлял себе прежде. Подобно Богу, творящему порядок из хаоса словом, я создаю себя заново этим языком. Он самоописателен и саморедактируем; он способен не только определить, он может определить и модифицировать собственные действия на всех уровнях. Гёдель [18] отдал бы все на свете за этот язык, в котором изменение формулировки вызывает полную перенастройку грамматики.
С этим языком я понимаю, как работает мой разум. Я не утверждаю, что вижу, как вспыхивают нейроны; подобные заявления принадлежат Джону Лилли [19] и его экспериментам с ЛСД в шестидесятые годы. Я только воспринимаю гештальты; я вижу, как формируются, взаимодействуя, ментальные структуры. Я вижу, как я думаю, и я вижу уравнения, описывающие мое мышление, и я вижу себя постигающим эти уравнения, и я вижу, как эти уравнения описывают то, что их постигают.
Я знаю, как они создают мои мысли.
Эти мысли.
Сперва я был ошеломлен, подавлен всей этой входящей информацией, парализован осознанием себя. Минули часы, прежде чем я сумел контролировать поток самоописывающих данных. Все равно я не могу ни фильтровать его, ни отодвинуть на задний план. Он распределился по моим мыслительным процессам, вливаясь в обычную деятельность. Не скоро еще я сумею воспользоваться его преимуществами, без усилий, с изяществом и действенно, как танцор пользуется своим телом.
Все, что я когда-то теоретически знал о своем разуме, я теперь вижу с кристальной ясностью. Я вижу подводные течения секса, агрессии, самосохранения, претворенные в жизнь условиями моего детства, сталкивающиеся друг с другом и иногда притворяющиеся рациональными мыслями. Я определяю все причины любого моего настроения, мотивы каждого моего решения.
Что мне делать с этим знанием? Большая часть того, что обычно описывается как «индивидуальность», на моем усмотрении; высшие уровни моей психики определяют, кем я являюсь сейчас. Я могу послать мой разум во множество ментальных и эмоциональных состояний, всегда осознавая эти состояния и имея возможность вернуться к первоначальным. Теперь, когда я понимаю механизмы, подключающиеся, когда я занимаюсь двумя делами разом, я могу разделять свое сознание, одновременно посвящая практически полную сосредоточенность и гештальт распознающих способностей двум или более проблемам, осознавая их все и себя в них. Есть ли что-то, что мне не по силам?
Я заново узнаю свое тело - словно культю калеки внезапно заменили рукой часовщика. Контролировать произвольное сокращение мышц проще простого; у меня нечеловеческая координация. Навыки, для развития которых обычно требуются тысячи упражнений, я усваиваю со второго-третьего раза. Я нашел видеозапись с руками играющего пианиста и тут же повторил движения его пальцев, хотя передо мной и не было клавиш. Избирательное сокращение и расслабление мускулов увеличивают мою силу и гибкость. Время мышечной реакции - тридцать пять миллисекунд, как для сознательных, так и для рефлекторных действий. Изучение акробатики и боевых искусств потребовало бы минимум тренировок.
Я соматически осознаю функцию почек, всасывание питательных веществ, секрецию желез. Я даже осведомлен о том, какую роль в моих мыслях играют нейротрансмиттеры. Это состояние самосознания требует ментальной активности куда напряженнее, чем в любой стрессовой ситуации, на подъеме адреналина; часть моего мозга поддерживает условия, которые убили бы нормальный разум и тело в считаные минуты. Привыкая программировать свой разум, я переживаю приливы и отливы всех веществ, вызывающих мои эмоциональные реакции, подстегивающих мое внимание или лепящих мое отношение к чему-либо.
А потом я смотрю наружу.
Слепящая, радостная, страшная симметрия окружает меня. Столько всего заключено в узорах Вселенной, которая, кажется, сама сейчас сложится в картинку. Я приближаюсь к абсолютному гештальту - состоянию, в котором всякое знание занимает свое место, всякое знание светит и освещено, к мандале [20], к музыке сфер, к космосу.
Я ищу просветления, не духовного, но рационального. Я должен продвинуться еще дальше, чтобы достичь его, но на этот раз цель не будет постоянно отодвигаться от моих протянутых пальцев. С моим мысленным языком дистанция между мной и просветлением точно рассчитывается. Я уже вижу место назначения, конец пути.