Дежурные кадеты проводили слухом шаги удалявшегося офицера и замечали, как за каждым шагом их положение здесь становилось сиротливее – точно их привели сюда и замуровали с мертвецом за какое-то оскорбление, которого мертвый не позабыл и не простил, а, напротив, встанет и непременно отомстит за него. И отомстит страшно, по-мертвецки… К этому нужен только свой час – удобный час полночи,
Но они же не достоят здесь до полуночи, – их сменят, да и притом им ведь страшна не «нежить», а серый человек, которого пора – в сумерках.
Теперь и были самые густые сумерки: мертвец в гробу, и вокруг самое жуткое безмолвие… На дворе с свирепым неистовством выл ветер, обдавая огромные окна целыми потоками мутного осеннего ливня, и гремел листами кровельных загибов; печные трубы гудели с перерывами – точно они вздыхали или как будто в них что-то врывалось, задерживалось и снова еще сильнее напирало. Все это не располагало ни к трезвости чувств, ни к спокойствию рассудка. Тяжесть всего этого впечатления еще более усиливалась для ребят, которые должны были стоять, храня мертвое молчание: все как-то путается; кровь, приливая к голове, ударялась им в виски, и слышалось что-то вроде однообразной мельничной стукотни. Кто переживал подобные ощущения, тот знает эту странную и совершенно особенную стукотню крови – точно мельница мелет, но мелет не зерно, а перемалывает самое себя. Это скоро приводит человека в тягостное и раздражающее состояние, похожее на то, которое непривычные люди ощущают, опускаясь в темную шахту к рудокопам, где обычный для нас дневной свет вдруг заменяется дымящейся плошкой… Выдерживать молчание становится невозможно, – хочется слышать свой собственный голос, хочется куда-то сунуться – что-то сделать самое безрассудное.
Глава восьмая
Один из четырех стоявших у гроба генерала кадетов, именно К-дин, переживая все эти ощущения, забыл дисциплину и, стоя под ружьем, прошептал:
– Духи лезут к нам за папкиным носом.
Ламновского в шутку называли иногда «папкою», но шутка на этот раз не смешила товарищей, а, напротив, увеличила жуть, и двое из дежурных, заметив это, отвечали К-дину:
– Молчи… и без того страшно. – И все тревожно воззрились в укутанное кисеею лицо покойника.
– Я оттого и говорю, что вам страшно, – отвечал К-дин, – а мне, напротив, не страшно, потому что мне он теперь уже ничего не сделает. Да, надо быть выше предрассудков и пустяков не бояться, а всякий мертвец – это уже настоящий пустяк, и я это вам сейчас докажу.
– Пожалуйста, ничего не доказывай.
– Нет, докажу. Я вам докажу, что папка теперь ничего не может мне сделать даже в том случае, если я его сейчас, сию минуту, возьму за нос.
И с этим, неожиданно для всех остальных, К-дин в ту же минуту, перехватив ружье на локоть, быстро взбежал по ступеням катафалка и, взяв мертвеца за нос, громко и весело вскрикнул:
– Ага, папка, ты умер, а я жив и трясу тебя за нос, и ты мне ничего не сделаешь!
Товарищи оторопели от этой шалости и не успели проронить слова, как вдруг всем им враз ясно и внятно послышался глубокий болезненный вздох – вздох очень похожий на то, как бы кто сел на надутую воздухом резиновую подушку с неплотно завернутым клапаном… И этот вздох, – всем показалось, – по-видимому, шел прямо из гроба…
К-дин быстро отхватил руку и, споткнувшись, с громом полетел с своим ружьем со всех ступеней катафалка[102], трое же остальных, не отдавая себе отчета, что они делают, в страхе взяли свои ружья наперевес, чтобы защищаться от поднимавшегося мертвеца.
Но этого было мало: покойник не только вздохнул, а действительно гнался за оскорбившим его шалуном или придерживал его за руку: за К-диным ползла целая волна гробовой кисеи, от которой он не мог отбиться, – и, страшно вскрикнув, он упал на пол… Эта ползущая волна кисеи в самом деле представлялась явлением совершенно необъяснимым и, разумеется, страшным, тем более что закрытый ею мертвец теперь совсем открывался с его сложенными руками на впалой груди.
Шалун лежал, уронив свое ружье, и, закрыв от ужаса лицо руками, издавал ужасные стоны. Очевидно, он был в памяти и ждал, что покойник сейчас за него примется по-свойски.
Между тем вздох повторился, и, вдобавок к нему, послышался тихий шелест. Это был такой звук, который мог произойти как бы от движения одного суконного рукава по другому. Очевидно, покойник раздвигал руки, – и вдруг тихий шум; затем поток иной температуры пробежал струею по свечам, и в то же самое мгновение в шевелившихся портьерах, которыми были закрыты двери внутренних покоев, показалось привидение. Серый человек! Да, испуганным глазам детей предстало вполне ясно сформированное привидение в виде человека… Явилась ли это сама душа покойника в новой оболочке, полученной ею в другом мире, из которого она вернулась на мгновение, чтобы наказать оскорбительную дерзость, или, быть может, это был еще более страшный гость, – сам дух замка, вышедший сквозь пол соседней комнаты из подземелья!..
Глава девятая
Привидение не было мечтою воображения – оно не исчезало и напоминало своим видом описание, сделанное поэтом Гейне для виденной им «таинственной женщины»[103]: как то, так и это представляло «труп, в котором заключена душа». Перед испуганными детьми была в крайней степени изможденная фигура, вся в белом, но в тени она казалась серою. У нее было страшно худое до синевы бледное и совсем угасшее лицо; на голове всклокоченные в беспорядке густые и длинные волосы. От сильной проседи они тоже казались серыми и, разбегавшись в беспорядке, закрывали грудь и плечи привидения!.. Глаза виделись яркие, воспаленные и блестевшие болезненным огнем… Сверканье их из темных, глубоко впалых орбит было подобно сверканью горящих углей. У видения были тонкие, худые руки, похожие на руки скелета, и обеими этими руками оно держалось за полы тяжелой дверной драпировки.
Судорожно сжимая материю в слабых пальцах, эти руки и производили тот сухой суконный шелест, который слышали кадеты.
Уста привидения были совершенно черны и открыты, и из них-то после коротких промежутков со свистом и хрипением вырывался тот напряженный полустон-полувздох, который впервые послышался, когда К-дин взял покойника за нос.
Глава десятая
Увидав это грозное привидение, три оставшиеся на ногах стража окаменели и замерли в своих оборонительных позициях крепче К-дина, который лежал пластом с прицепленным к нему гробовым покровом.
Привидение не обращало никакого внимания на всю эту группу: его глаза были устремлены на один гроб, в котором теперь лежал совсем раскрытый покойник. Оно тихо покачивалось и, по-видимому, хотело двигаться. Наконец это ему удалось. Держась руками за стену, привидение медленно тронулось и прерывистыми шагами стало переступать ближе ко гробу. Движение это было ужасно. Судорожно вздрагивая при каждом шаге и с мучением ловя раскрытыми устами воздух, оно исторгало из своей пустой груди те ужасные вздохи, которые кадеты приняли за вздохи из гроба. И вот еще шаг, и еще шаг, и, наконец, оно близко, оно подошло к гробу, но прежде, чем подняться на ступени катафалка, оно остановилось, взяло К-дина за ту руку, у которой, отвечая лихорадочной дрожи его тела, трепетал край волновавшейся гробовой кисеи, и своими тонкими, сухими пальцами отцепило эту кисею от обшлажной пуговицы шалуна; потом посмотрело на него с неизъяснимой грустью, тихо ему погрозило и… перекрестило его…
Затем оно, едва держась на трясущихся ногах, поднялось по ступеням катафалка, ухватилось за край гроба и, обвив своими скелетными руками плечи покойника, зарыдало…
Казалось, в гробу целовались две смерти; но скоро и это кончилось. С другого конца замка донесся слух жизни: панихида кончилась, из церкви в квартиру мертвеца спешили передовые, которым надо было быть здесь, на случай посещения высоких особ.
Глава одиннадцатая
До слуха кадет долетели приближавшиеся по коридорам гулкие шаги и вырвавшиеся вслед за ними из отворенной церковной двери последние отзвуки заупокойной песни.
Оживительная перемена впечатлений заставила кадет ободриться, а долг привычной дисциплины поставил их в надлежащей позиции на надлежащее место.
Тот адъютант, который был последним лицом, заглянувшим сюда перед панихидою, и теперь торопливо вбежал первый в траурную залу и воскликнул:
– Боже мой, как она сюда пришла!
Труп в белом, с распущенными седыми волосами, лежал, обнимая покойника, и, кажется, сам не дышал уже. Дело пришло к разъяснению.
Напугавшее кадета привидение была вдова покойного генерала, которая сама была при смерти и, однако, имела несчастие пережить своего мужа. По крайней слабости, она уже давно не могла оставлять постель, но, когда все ушли к парадной панихиде в церковь, она сползла с своего смертного ложа и, опираясь руками об стены, явилась к гробу покойника. Сухой шелест, который кадеты приняли за шелест рукавов покойника, были ее прикосновения к стенам. Теперь она была в глубоком обмороке, в котором кадеты, по распоряжению адъютанта, и вынесли ее в кресле за драпировку.
Это был последний страх в Инженерном замке, который, по словам рассказчика, оставил в них навсегда глубокое впечатление.
– С этого случая, – говорил он, – всем нам стало возмутительно слышать, если кто-нибудь радовался чьей бы то ни было смерти. Мы всегда помнили нашу непростительную шалость и благословляющую руку последнего привидения Инженерного замка, которое одно имело власть простить нас по святому праву любви. С этих же пор прекратились в корпусе и страхи от привидений. То, которое мы видели, было последнее.
Вопросы и задания1. Сколько сюжетных линий в этом произведении?
2. Определи основной конфликт и проследи композицию этого произведения.
3. Какой художественный прием положен в основу деления произведения на главы?
4. Как сочетаются «фантастика» и «реальность» в этой новелле?
5. Какие нравственные ценности утверждаются в этом произведении?
6. Подготовь пересказ «хроники Павловского замка».
7. Самостоятельно подготовь сообщение на тему: «Привидения в произведениях русской литературы».
Редьярд Джозеф Киплинг
Этот писатель, чьи сказки тебе хорошо знакомы, очень любил жанр новеллы. Он опубликовал несколько сборников новелл, в которых рассказывал о жизни любимой им Индии, о подвигах солдат на войне, о жизни простых людей. В рассказах Киплинга часто изображаются дети. Писатель очень уважительно относился к своим юным героям. Он считал, что не только взрослые учат и воспитывают детей, но и дети способны многому научить взрослых.
Рассказ «Маленький Вилли Винки» представляет читателю удивительный характер малыша, осознающего свою личную ответственность за все, что происходит вокруг него. Обрати внимание на подзаголовок этого произведения: «офицер и джентльмен». Можно ли отнести эти слова к Персивалю Вильяму Вильямсу? Это обычный живой ребенок, которому трудно удержаться от свойственных ребятишкам шалостей. Он далеко не идеальный мальчик, однако, когда опасности подвергается «большая девочка» мисс Аллардайс, он как истинный джентльмен бросается ей на помощь, хотя он уверен, что за нарушение отцовского приказа ему будет грозить неизбежное наказание! Это поступок настоящего мужчины.
А почему офицер? Ребенок не может командовать полком, и все-таки полк бросается через реку именно потому, что маленький пони вернулся домой без седока. Мальчик сумел в нужный момент принять правильное решение и подать солдатам необходимый сигнал.
Теперь, я думаю, тебе понятно, почему Вилли Винки пользуется в 195-м полку такой любовью и уважением!
Один эпизод, один случай в жизни шестилетнего ребенка говорит читателю больше, чем подробное и детальное описание пустого времяпровождения избалованного ребенка.
«Причем главное в этом эпизоде не то, что сделал мальчик, а то, как он сам оценил свой поступок. В конце произведения он отказался от детского прозвища, чтобы с честью нести свое имя, которое наверняка останется незапятнанным, поскольку герой этого рассказа – истинный «офицер и джентльмен».
Проследи, как используется в композиции этого произведения прием ретроспекции, заключающийся в упоминании событий, предшествующих описываемым. Вот, например, сначала Киплинг рассказывает о том, как покидает расположение полка мисс Аллардайс, а потом объясняет, почему она решилась на такой поступок. Отметь, когда и для чего прибегает к ретроспекции писатель.
А еще мне хочется обратить твое внимание на язык новеллы. В нем очень ярко проявляется своеобразный юмор писателя. Восхищаясь своим героем, Киплинг добродушно посмеивается над ним, когда Винки пытается по-своему объяснять премудрости «взрослой жизни».
Маленький Вилли Винки
Его полное имя было Персиваль Вильям Вильяме, но он выбрал себе другое имя, найдя его в детской книге, и тем положил конец употреблению христианских имен. Няня-индуска называла его Вилли-Баба[104], но поскольку он никогда не обращал ни малейшего внимания ни на что из того, о чем говорила няня, то ее мудрость оказывалась растрачиваемой зря.
Отец его служил командиром 195-го полка, и как только Маленький Вилли Винки стал достаточно взрослым, чтобы осознать значение воинской дисциплины, полковник Вильяме подчинил ей сына. Другого способа управлять ребенком не существовало. Когда он хорошо вел себя всю неделю, ему вручали знак за хорошее поведение, а когда совершал какую-нибудь провинность, то лишался этого знака. Обычно он вел себя плохо, так как в Индии для шестилетнего малыша представлялось слишком много возможностей совершить нехороший поступок.
Ребенка обижало фамильярное обращение с ним незнакомцев, а Маленький Вилли Винки рос очень разборчивым ребенком. Если он принимал человека, с которым познакомился, то с радостью вступал в дружелюбные отношения с ним. Так, с первого взгляда он признал Брандиса, младшего офицера 195-го полка. Брандис пил чай у полковника, когда Маленький Вилли Винки решительно завладел знаком хорошего поведения, получив его за то, что не гонял кур вокруг компаунда[105]. Он совершенно серьезно рассматривал Брандиса в течение десяти минут, и после этого сделал свое заключение.
– Ты мне понравился, – сообщил он, медленно перебравшись со своего стула к Брандису, – ты мне нравишься. Я буду звать тебя Коппи[106] из-за твоих волос. Ты не против, чтобы я называл тебя Коппи? Из-за твоих волос, понимаешь?
Это была одна из самых трогательных его особенностей. Он мог некоторое время разглядывать незнакомца, а потом без предупреждения или объяснения он давал ему прозвище. И прозвище это намертво прилипало к человеку. Никакие наказания не могли отучить Маленького Вилли Винки от этой привычки. Он лишился своего знака за хорошее поведение, назвав жену комиссара района «Побс»[107], но, что ни предпринимал в связи с этим полковник, ничто не смогло освободить ее от прозвища, и миссис Коллен так и оставалась Побс до конца своего пребывания в стране.
Итак, Брандис получил имя «Коппи», вследствие чего его авторитет сразу же вырос в глазах всего полка.
Если Маленький Вилли Винки проявлял интерес к кому-либо, то счастливчику начинали завидовать и офицеры, и рядовые. Сын полковника считался кумиром полка, хотя и не выглядел красивым ребенком: его лицо усыпали веснушки, а ноги покрывали царапины. Кроме того, несмотря на слезные мольбы матери, он настоял на том, чтобы его длинные рыжие локоны коротко остригли по военному образцу.
– Я хочу, чтобы моя прическа была как у сержанта Тамминза, – потребовал Маленький Вилли Винки, и после получения поддержки отца жертвоприношение совершилось.
Через три недели после того, как он наградил своей детской привязанностью лейтенанта Брандиса (теперь мы для краткости станем называть его Коппи), Маленькому Вилли Винки довелось открыть страшные вещи, в какой-то степени даже лежащие за пределами его понимания.
Коппи отвечал ему привязанностью, сопровождавшейся очевидной выгодой. Так, Коппи разрешил ему поносить свою большую саблю, величиной с самого Маленького Вилли Винки, в течение пяти восхитительных минут. Коппи обещал подарить ему щенка терьера. И наконец, Коппи разрешил ему присутствовать при таинственном процессе своего бритья. При этом Коппи сказал даже, что в свое время Маленький Вилли Винки сам станет владельцем коробки с блестящими ножами, серебряным футляром для мыла и кисточки для бритья с серебряной ручкой. Решительно не существовало никого, кроме его отца (обладающего правом вручения или изъятия знака отличия за хорошее поведение), хоть наполовину такого мудрого, сильного и храброго, как Коппи, грудь которого украшали медали за Афганистан и Египет[108].
Почему же тогда Коппи оказался повинным в такой несвойственной мужчинам слабости, как поцелуи, страстные поцелуи с «большой девочкой», а именно с мисс Аллардайс?
Во время утренней прогулки Маленький Вилли Винки видел, как Коппи занимался этим, а поскольку мальчик считал себя джентльменом, он сразу же проехал мимо и направился к своему груму[109], чтобы тот ненароком не увидел этой сцены.
При обычных обстоятельствах он бы посоветовался с отцом, но в данном случае он инстинктивно почувствовал, что здесь такое дело, о котором сначала следовало поговорить с самим Коппи.
– Коппи, – позвал Маленький Вилли Винки, удерживая лошадь около бунгало[110] младшего офицера. – Я хочу видеть тебя, Коппи!
– Заходи, молодой человек, – отозвался Коппи, завтракавший в окружении своих собак. – Какая неприятность привела тебя сюда сейчас?
Маленький Вилли Винки в течение трех дней не делал ничего намеренно дурного, и посему ощущал себя пребывающим на вершинах добродетели.