Бальная зала отличалась от остальных комнат тем, что вместо мрамора здесь был паркет, узор которого повторял с идеальной точностью кессоны потолка, а каминная решетка — портик парадного фасада. В нишах, расписанных кариатидами в изящных хитонах, стояли веджвудские вазы, воспроизводившие лучшие античные образцы. Шесть люстр светили так ярко, что могли посоперничать с дневным светом, лившимся из шести же высоких окон.
Из всех парадных комнат Эдвард больше всего любил утреннюю гостиную. Может быть, потому, что в этой комнате вкус маман победил устремления сэра Бойла. Во-первых, мраморный пол здесь был покрыт прекрасным персидским ковром, мягким и теплым. Во-вторых, вместо роскошной парадной чиппендейловской мебели здесь стояли уютные кресла и столики мастерской Хэпплуайта. Холодная зелень шелковой обивки уступила место мягкому и теплому бархату цвета топленого молока, а темный дуб сменился светлым орехом. Иногда Эдварду казалось, что даже грозовой серый здесь не такой грозовой или не такой серый?
Библиотека и примыкающий к ней кабинет отца, теперь перешедший в безраздельное владение Эдварда (впрочем, как и весь этот дом с заполонившими его вещами), казались вообще случайными гостями в этом роскошно-строгом «римском» доме. Тут старая добрая Англия не сдавала свои позиции, сопротивлялась роскошной Галлии и имперскому величию Рима. Эдвард иногда размышлял, как удалось отцу заставить сэра Бойла пойти на такую, с его точки зрения, безвкусицу: стены с панелями из резного дуба, массивная булевская мебель, темные портьеры, камин с кованой решеткой и экраном, простой паркет и почти деревенские потолки с открытыми балками и без всякой позолоты. Даже ни единой колонны или мраморной копии римской статуи. Старая добрая Англия: запах крепкого табака, пыли и воска для дерева.
Эдвард жил в этих комнатах с детства. Конечно, сначала матушка настаивала, чтобы у наследника рода была приличествующая его положению спальня, и обставила комнату согласно своему вкусу. Но, едва лишь ощутив наличие собственного мнения и осознав, что его не устраивает в окружающем пространстве, юный лорд Картрайт взбунтовался. Семилетний Эдвард убедил отца, что уже достаточно взрослый, чтобы обитать в окружении голубого ситчика и кружевных бантиков, и полностью сменил обстановку. Чуть позже он переоборудовал свою классную комнату в музыкальный салон, так как всегда был неравнодушен к музыке, а комнатку няни — в гардеробную. В результате у него получилось свое личное гнездышко, устроенное полностью б его вкусе. Следует отметить, что вкус этот был унаследован от каких-то давних предков, так что комнаты Эдварда разительно отличались от тех, что были спроектированы и меблированы сэром Бойлом.
Белая кровать под желтым балдахином ничем не напоминала то массивное и помпезное сооружение, что доминировало в спальне родителей. Изящный туалетный столик, бюро и козетка в стиле королевы Анны завершали меблировку. Пара пейзажей неизвестных художников, случайно купленные в Гайд-парке, украшали простенки между окнами, а букеты цветов на высоких изящных подставках наполняли комнату ароматом лета. Белые, с едва уловимым голубым оттенком обои даже зимой делали комнату светлее.
Музыкальный салон был совсем небольшим, там едва помещалось небольшое фортепиано, столик для нот и диванчик. Впрочем, концертов Эдвард не давал, а для редких самостоятельных занятий музыкой (обычно — всего лишь один из способов обольстить женщину) или для уединенной беседы с парой друзей хватало и этого. Для этой комнаты подошли обои цвета весеннего льда с тисненными на них нежно-голубыми букетиками, а окно осталось без портьер, его обрамляли лишь ленты тончайшего газа насыщенного темно-синего цвета.
Парадная столовая была не менее грандиозной, чем бальная зала. Камин и шесть люстр повторялись, а вот в отделке вместо веджвудского фарфора и кариатид изобиловали фрукты, сатиры, рога изобилия и прочая символика плодородия и благополучия. Монументальный длинный стол протянулся почти от стены до стены, окруженный изящными, но невероятно неудобными стульями-козетками, с которых неоднократно падали весьма подвыпившие гости. Еще один недостаток парадной столовой — мраморный пол. Во-первых, уже упомянутые переборщившие с вином гости опять же падали. А во-вторых, падали слуги. Поначалу. Потом слуги приспособились, а гости продолжали падать.
В малой столовой маман удалось добиться от Бойла всего одной уступки: круглый стол вместо длинного, как в парадной столовой. В детстве Эдвард обожал рассматривать буфет, его даже иногда выставляли из-за стола, потому что он не ел, а лишь мечтательно изучал упомянутый предмет меблировки. О чем думал мебельщик из мастерских Чиппендейла, когда сотворил такое, Эдвард не представлял. Буфет просто кишел скульптурными группами, персонажи ползали по дверцам, ножкам и столешнице, как муравьи. Удивительно, но каждый из них имел свое лицо и индивидуальность, а еще более удивительно — получив основательное образование, Эдвард так и не смог понять, из какого мифа или истории вышли эти герои. Ведь явно прослеживался какой-то странный сюжет на этом буфете — но какой? Эта загадка временами раздражала Эдварда, а временами забавляла.
Когда родители еще были живы (оба, один за другим, тихо отправились на тот свет несколько лет назад), дом казался Эдварду всего лишь строением, напичканным мебелью, и только. Став владельцем всего этого великолепия, он обнаружил, что особняк — почти что живое существо, имеющее свой характер и привычки. Здесь было просто невозможно вставать рано, и если уж устраивались приемы, то все веселились до утра. Картрайт-хаус не любил людей скучных и излишне правильных, так как сам нес в себе отпечатки характеров нескольких человек: упрямого сэра Бойла, родителей Эдварда и, наконец, нынешнего хозяина, тяготевшего к красивой жизни и заставлявшего всех многочисленных обитателей дома под это подстраиваться.
Утром понедельника, двадцать третьего июля, Эдвард, против своего обыкновения, пребывал в отличном настроении. Обычно он недолюбливал понедельники, так как давно заметил, что в эти дни с ним ничего хорошего не случается. Плохого, впрочем, тоже, но как-то бездарно они проходили; откуда-то появлялись мелкие, но досадные неприятности, очередная любовница начинала капризничать и требовать внимания, являлся управляющий с бухгалтерскими книгами, портной не успевал доделать костюм или же в газетах писали лишь скучные заметки. Сейчас, из-за спора с Дельбертом, Эдвард решил временно обойтись без новой любовницы; к тому же он составил план, и план этот ему очень нравился. А наличие постоянной женщины, которой нужно оказывать внимание, только помешает.
О Тиане Меррисон Эдвард почти не вспоминал. Она, хоть с первого взгляда и казалась не особенно глупой, все же была слишком бесцветной и слабовольной, чтобы его всерьез заинтересовать. Эта девушка — не игрок, в ней нет склонности к риску, которую Эдвард так любил в женщинах. Нет яркости, нет тайны. Вернее, тайна есть, но больно уж постная. Тиана — лишь условный приз в этой игре; настоящий приз — новая коляска, а о девушке и ее чувствах можно забыть. Почти. Эдвард не собирался причинять Тиане боль, он об этом не особо задумывался. Вряд ли для его маневров потребуется продолжительное время, и девушке, которая потом выйдет замуж за человека, рекомендованного отцом, вся грядущая история будет казаться приключением. Должны же у нее в жизни быть приключения, не так ли? Эдвард творит добро, только и всего.
Поэтому завтракал он с удовольствием, даже напевал бы, если бы это не мешало жевать.
Эдвард вовсе не чувствовал себя неудобно за длиннейшим столом: кто хозяин в этом доме, в конец концов? Лорд Картрайт не позволит робости перед предметом мебели одолеть его. Так что завтракал Эдвард всегда в помпезной столовой, расположившись во главе стола, сервированного на него одного. Часто к нему присоединялись друзья, если задерживались после какого-нибудь приема; если Эдвард желал разговоров с ними, то приказывал поставить их тарелки рядом, а если нет — отправлял на другой конец стола, оттуда можно было докричаться только хором.
Сегодня, однако, он гостей не ждал и потому слегка удивился, когда слуга доложил о визите лорда Остлера.
— Прикажете проводить его в гостиную, милорд?
.— Нет, веди сюда. И накрой еще на одного.
— На том конце стола, милорд?
— На этом.
— Милорд очень добр. — Старый Бенджамен, прослуживший в доме чертову уйму лет, мог позволить себе легкую иронию.
Кевин Остлер был старше Эдварда на три года, что, впрочем, совершенно не мешало им обоим чувствовать себя ровесниками — каждому лет по восемнадцать, юношеский запал еще не угас… В отличие от Эдварда и Дельберта, любивших французскую моду и потому шивших себе костюмы по парижским образцам, Кевин предпочитал более сдержанный английский стиль. Он и сам был сдержаннее немного, но не казался взрослее: стоило взглянуть в его лицо — живое олицетворение лукавства, — как все иллюзии по поводу его принципов и поведения рассеивались.
Английская молодежь, воспитанная в стране, куда солнце заглядывает достаточно редко, а общественная мораль больше осуждает легкое поведение, чем поддерживает его, выкручивалась, как могла. Влияние французского двора прослеживалось во всем, особенно после длительных вояжей на континент. Те, кто добирался до Италии, и вовсе возвращались полные впечатлений: там оковы нравственности были временно отброшены и свобода царила столь сладкая, что уже сама по себе казалась неприличной. Чопорные англичане, так говорили про жителей туманного Альбиона. И они были чопорными — горожане и купцы, часть представителей высшего общества, вроде лорда Меррисона; и вместе с тем галантный век накладывал свой отпечаток, кружил голову, доносил запах цветов из садов Версаля и плеск весел с каналов Венеции.
Если лорд Картрайт являл собою ходячую рекламу французского образа жизни, то лорд Остлер был образчиком прогрессивной английской молодежи. Вернее, не совсем уже молодежи, все-таки тридцать три года, возраст Христа. Волосы Кевина уже тронула ранняя седина: это было наследственное. Отец его вообще поседел в двадцать пять. Впрочем, так как лорд Остлер носил парик, его седые волосы никого не интриговали.
Кевин уселся за стол по левую руку от Эдварда, спиной к окну, кивнул другу и глухо закашлялся, приложив к губам батистовый платок.
— Ты, никак, простудился?
— Прекрасная наблюдательность, Эдвард. Именно так.
— Где же тебя угораздило?
— Возвращался позавчера поздно ночью домой и не позаботился накинуть плащ. Такая жара, а вечером все сквозняки выбираются из укрытий. И вот…
— Сочувствую, — произнес Эдвард без малейшего сочувствия в голосе. — И что же, хорошо было позавчера у Ридов?
— Превосходно. Все удивлялись, почему там не оказалось тебя.
— Я был занят.
Лорд Картрайт отрезал кусочек яичницы с беконом и отправил в рот.
— Новая женщина?
— Что-то вроде того. Разве Дельберт не рассказывал о нашем с ним споре?
— Ах да! — Кевин благодарно кивнул Бенджамену, налившему ему горячего молока. — Он упоминал, но я решил, что все это шутка. Это не так?
— Упаси меня господь так шутить.
Эдвард откинулся на спинку кресла, единственного в этом царстве стульев-козеток; Кевин машинально последовал его примеру и едва не сверзился на мраморный пол.
— Почему ты не поставишь здесь нормальные стулья? — осведомился лорд Остлер весьма раздраженно.
— Потому что меня забавляют эти. А еще дело в семейных традициях. Представляешь, как будут лелеять память обо мне потомки?
— Потомки тебя проклянут.
— Если я когда-нибудь женюсь, конечно.
— Женишься, куда ты денешься? — Прагматичный Кевин пожал плечами. — Так, значит, это правда? Ты поспорил, что Меррисон добровольно отдаст за тебя дочку?
— Вроде того.
— Прощайся с Озорницей, приятель. Тебе не победить.
— Как мало ты веришь в мои силы!
— Я верю в то, что достижимо. Меррисон добровольно дочь за тебя не выдаст, можешь и не мечтать. Мой отец его знает, так что я немного осведомлен об этом старом хрыче.
Эдвард заинтересовался:
— Папаша Остлер знает святошу Меррисона?
— Они иногда встречаются в клубе и коротают вечера, нюхая табак.
— Не знал, что твой отец ходит в клуб.
— Редко. И не в тот, что мы с тобой.
— В «Инглис»?
— Попал.
— Я редко промахиваюсь. — Эдвард хмыкнул. — Значит, Меррисон не молится целыми днями. Занятно, занятно. И что же твой отец о нем говорит?
— Говорит, что в то время, как Меррисон не нюхает табак, он молится. Никаких нюансов, приятель. Такую искреннюю веру тебе не одолеть.
— Даже и не собираюсь. Подумываю в нее обратиться.
Кевин поперхнулся молоком. Несильно, к счастью.
— Перестань шутить, Эдвард. Ты намерен встать на стезю благочестия? Тебе ни один священник грехи не отпустит.
— О, немного измениться не повредит. Ради новой коляски Дельберта я готов почти на что угодно.
— Ты хоть одну молитву знаешь?
— Кое-что припоминаю. Ты мне поможешь.
Лорд Остлер скривился.
— Думаешь, я знаю больше?
— Вдвоем веселее вспоминать. К тому же твой брат — священник.
— И терпеть тебя не может.
— Зато разглагольствует о пользе религии так, что я засыпаю на третьем слове. Именно то, что нужно. Замани его ко мне в гости.
— Безнадежная затея, он не пойдет.
— Тогда я загляну к вам в гости.
— Это более приемлемо. Майкл завтра приезжает из деревни. Можешь зайти на чай. Только я не понимаю, что ты задумал, Эдвард.
— Дельберт разрешил мне пользоваться грязными приемами, я ими воспользуюсь.
— Ничего, идущего вразрез с законом, я надеюсь?
— Разве мы более бесчестны, чем остальная часть человечества? Все, что мы добываем, джентльмены, — наше по праву оружия и праву завоевания, — процитировал Эдвард. — Нет, конечно. Маленький невинный обман, тут ложь, там преувеличение — и готово. Я мастер мистификаций, волшебник, алхимик, я превращаю чугун в золото, а золото — в чугун.
— Не вздумай это где-нибудь сказать. — Кевин оглянулся на Бенджамена, изображавшего предмет мебели. — Святая инквизиция не дремлет. Захотел закончить свои дни за решеткой?
— Может быть, там я наконец высплюсь.
— Твоему легкомыслию нет предела. И что же ты задумал?
— Тайна. Маленькая тайна. Не хочу раскрывать секрет раньше времени и испортить весь эффект. — Эдвард улыбнулся. — Вам понравится.
— А Монике тоже понравится?
— При чем тут Моника?
— Разве ни при чем?
— Давай начистоту, Кевин. — Эдвард подался вперед, разом растеряв свою веселость. — Твое показное благородство мне надоело. Добивайся этой женщины и оставь меня в покое. Я не намерен брать ее в жены.
— Она хочет тебя.
— Это блажь. Пройдет.
— А если нет?
— В твоих интересах доказать ей, что на самом деле ей нужен ты.
Леди Моника Дьюли, прекрасная молодая вдова, уже некоторое время оказывала Эдварду знаки внимания; лорд Картрайт их демонстративно не замечал. Его Моника устраивала как друг, вовсе не как супруга, и он искренне желал ей найти свое счастье. Например, с лордом Остлером, влюбленным в Монику уже много лет. Кевин знал ее с юношества, пытался добиться, но не смог; перетерпел ее брак, утешал, когда она потеряла мужа. Теперь же, когда Моника обратила внимание на Эдварда, начал уговаривать друга взять леди Дьюли в жены, чтобы сделать счастливой. Эдвард не собирался потакать этой острой форме умственного помешательства.
— Я не хочу в такое прекрасное утро выяснять эти вопросы, Кевин, — произнес он примирительно. — А тебе советовал бы отправиться домой и отлежаться там день-другой. Ты заглянул ко мне с какой-то целью?
— Передать приглашение Ридов, — лорд Остлер вытащил из рукава письмо и положил на стол. — Они очень просили. Сегодня у них музыкальный вечер, хотят видеть тебя среди гостей.
— Увы. Скажешь, что не застал меня дома. У меня другие планы на эту ночь.
— Сам им напишешь. А за это я приглашаю тебя завтра к обеду, чтобы ты мог побеседовать с моим братом Майклом.
Эдвард вздохнул:
— Уговорил.
Ему требовалась еще пара-тройка дней, чтобы начать приводить свой план в исполнение. И он не собирался терять время.
Глава 9
Все дни, прошедшие с бала у графа де Грандидье, Тиана пребывала в рассеянном состоянии.
Отец, к сожалению, это заметил. И хорошо, что его гнев пал на неё, а не на Клару, к которой сейчас было бы нежелательно привлекать внимание. После того как Клариоелла открыла сестрам свои тайны, девушки взяли старшенькую под негласную опеку. И старались перетянуть внимание на себя, если вдруг возникала такая необходимость.
Из-за того что Тиана была невнимательна и пару раз прослушала, что говорит отец, ее не взяли на еженедельную прогулку в Гайд-парк, что, впрочем, не слишком ее огорчило: лорд Картрайт там так и не появился, не предпринял попыток подойти к сестрам Меррисон, Тиана так и думала. Слабая надежда жила, но какой от нее толк? Все равно мечта, что лорд Картрайт обратит на нее внимание, — несбыточна. То, что произошло на балу у Грандидье, — его каприз, исключение из правил. При следующей встрече он и не взглянет в сторону Тианы.
За ошибки в поведении сэр Абрахам заставил дочь молиться в часовне ночами, так что на сон оставалось совсем немного времени; но Тиана, пребывавшая между сном и явью, находившаяся во власти своих мыслей, отнеслась к наказанию на удивление спокойно. Ей даже нравилось быть ночью в часовне; приставленный присматривать за нею слуга клевал носом, иногда принимался похрапывать, а она стояла на коленях и молилась, шепча привычные слова. Она не знала, слышит ли ее Бог и зачем ему эти молитвы; она не раскаивалась — в чем? В том, что была невнимательна пару раз? Разве это такой большой грех? Но гнева на отца не было, скорее легкое недоумение: зачем он так?