Громкое чиханье врача напомнило Синтаро ледяной взгляд адвоката. Разумеется, между этими двумя людьми нет ничего общего. Адвокат отказался защищать семью Синтаро, а врач внимательно осмотрел больную, поступившую к нему от коллеги, лечившего ее до него. Что же тогда заставило Синтаро при первой же встрече отнестись к врачу так настороженно? Однажды вечером Синтаро сам видел, как он играет с больными в мяч. И они радовались всякий раз, когда долговязому врачу не удавалось поймать его. «Плевать», – громко кричал он, смеясь, подбирал мяч и, широко размахнувшись, снова бросал его. Тут он увидел высунувшегося из окна Синтаро и, сразу же перестав смеяться, еще раз-другой лениво бросил мяч и скрылся в больничном корпусе.
Синтаро, безусловно, все преувеличивал. Он, безусловно, преувеличивал и роль мужчины с забинтованной шеей. Это был тот самый человек, который безмолвно стоял у дверей, наблюдая за тем, как Синтаро направляется в палату матери, где ей обрабатывали пролежни, – он всегда безмолвствовал. Когда Синтаро проходил по коридору, тот, не говоря ни слова, следовал за ним с совком и веником и подметал, чтобы не осталось никаких следов. То же самое произошло, когда Синтаро прилаживал штору. Мужчина хмуро наблюдал за его неловкими действиями и, казалось, готов был сказать: хватит прилаживать такую неудобную вещь. Но промолчал и лишь внимательно наблюдал за его действиями, недовольно покачивая головой, а потом ушел, стараясь ступать бесшумно. Синтаро казалось, будто он неотрывно за ним наблюдает. Возможно, он знал, что Синтаро дает иногда больным сигареты. Однажды, когда он сидел у постели матери и курил, в забранном решеткой окошке, выходившем в коридор, показалось лицо этого человека. Синтаро решительно поднялся и пошел узнать, в чем дело, но мужчина ужасно растерялся и замахал руками… Может, он глухонемой, подумал Синтаро. Но тут же отбросил эту мысль, вспомнив, что не раз видел, как тот разговаривал с больными и санитаром. В такие минуты мужчина, скрестив на груди руки, внимательно слушал собеседника, многозначительно покачивая головой – то утвердительно, то отрицательно…У мужчины грустно задвигались губы. Тогда-то Синтаро впервые заметил: к повязке на шее прикреплена стеклянная трубка. В руке у мужчины был вентилятор, и он сказал, что может одолжить его.
Синтаро не знал, как быть. Он стыдился своего заблуждения и непонятливости – ведь он не сразу сумел сообразить, чего хочет от него этот человек. Внимательно присмотревшись, он увидел – кожа у мужчины желтая и дряблая, над глубоко посаженными глазами – редкие седеющие брови. Глаза мутные, невыразительные… Пожалуй, они могут походить на глаза жандармского прапорщика?… Во всяком случае, он не производит впечатления человека, способного на бескорыстное дружелюбие. Хотя Синтаро, разумеется, и в голову не приходило, что он предлагал ему вентилятор с какой-то корыстной целью… В общем, Синтаро решил взять его. Огромный черный вентилятор устаревшей конструкции казался непосильно тяжелым для этого человека. Прикрепленная к шее стеклянная трубка дрожала при каждом вздохе. Синтаро поблагодарил и поспешно взял из его рук вентилятор. А тот, отдав его, рысцой побежал в самый конец коридора и появился вновь с длинным шнуром. Ведь в палате не было ни одной электрической розетки. Он присоединил шнур, потом направился в служебное помещение поискать штепсельную вилку. Поскольку он все это время молчал, действия его казались еще более энергичными и продуманными. Синтаро спросил, не тяжело ли ему дышать, но мужчина, оставаясь на четвереньках, отрицательно покачал головой. Убедившись, что вентилятор в палате матери работает, он стремительно скрылся за дверью, Синтаро даже не успел поблагодарить его.
Поди разберись, что это за человек… Стоя под струей воздуха, которую гнал вентилятор, Синтаро испытывал острое беспокойство. Он вообще терпеть не мог вентиляторы. К тому же ему было неловко перед больными, запертыми в остальных палатах, что вентилятор только у них с матерью. Но и выключать его было бы неразумно. Он – и это было самым нелепым – все явственнее осознавал: в этой нестерпимо жаркой комнате с вентилятором гораздо лучше, чем без него… И все же беспокойство его не улеглось до вечера, пока он снова не встретился с мужчиной. Тот стоял рядом с лодкой, вытащенной на каменный парапет. В сумерках чуть белели днище перевернутой лодки и бинты на его шее. Он чинил лодку, законопачивая чем-то щели. Улучив момент, когда он вроде бы прервал работу, Синтаро окликнул его. Мужчина поднял голову. Синтаро поблагодарил за вентилятор, и тот вдруг сказал хриплым голосом:
– Когда больной в таком состоянии, никто о нем не заботится.
Синтаро был поражен. И тем, что он говорил гораздо понятнее, чем днем, но главное – резкостью его слов. Мужчина продолжал:
– Летом жарища и комаров тьма, а зимой холодина. В такой палате и здоровый помрет…
Синтаро колебался, не зная, что сказать, а потом ответил: как ему кажется, и врач, и санитар стараются изо всех сил. Мужчина решительно замотал головой и стал так подробно и многословно обо всем рассказывать, что Синтаро даже опешил. Врач и санитар лишь присутствуют, но никакой помощи больным не оказывают, а в том отделении содержатся только пациенты, которым вообще никакой помощи оказывать не хотят, они фактически брошены на произвол судьбы, поэтому больные, которых туда переводят, говорят: ну, теперь конец, но рано или поздно большинство пациентов оказываются в этом отделении, и, значит, все обречены на смерть, говорил мужчина без умолку, не давая Синтаро вставить ни слова.
– Посмотрите, какие они сейчас бодрые, а их все равно заграбастают, загонят в то отделение – и крышка, все перемрут там, – показывал он пальцем на больных, бродивших по спортивной площадке, над которой уже опустились вечерние сумерки.
Синтаро они напоминали призраков, собравшихся на сцене, и, чтобы сменить тему разговора, он спросил о возвышавшемся полушарием острове прямо перед ними. Этот остров, густо заросший темными деревьями, был похож на привычную картинку из книги сказок. По словам мужчины, это необитаемый остров, недавно его купила туристская фирма и для привлечения экскурсантов построила на нем молельню во славу «богу, соединяющему мужчин и женщин» – после выходного дня пациенты лечебницы привозят оттуда пожертвования. Синтаро сказал, что все это очень интересно.
– Однако как они туда переправляются? Вплавь или, может быть, на этой лодке?…
– Как переправляются? Разными способами. В давние времена, говорят, этот остров был частью материка, и поэтому даже сейчас во время отлива на остров можно пройти пешком – так вот и переправляются.
– Странно, мне кажется, здесь слишком глубоко.
– Сейчас глубоко. Потому что прилив… А во время отлива из воды торчат сваи. Здесь выращивают жемчуг.
– Жемчуг?
Непроизвольно повторив это слово, Синтаро глянул на волны, плескавшиеся у самых его ног. Но там лишь тяжело перекатывалась черная вода и больше ничего не было видно.
Лицо мужчины выглядело усталым. Может, он слишком много говорил. Еще раз взглянув на торчащую из его шеи стеклянную трубку, Синтаро вдруг вспомнил, что об этой трубке мужчина так и не сказал ни слова. Не исключено, что его оперировали, может быть, у него рак горла. Тогда понятно, почему он с таким сочувствием относится к пациентам лечебницы, к их судьбе… Но все это были домыслы, в действительности же об этом человеке Синтаро не знал ровным счетом ничего.
Они пошли к больничному корпусу.
– Спокойной ночи, – хрипло произнес мужчина, полагая, что они расстаются.
Синтаро ответил, что сначала зайдет в палату матери. Мужчина отвернулся от него. Всем своим видом он демонстрировал полное безразличие. Синтаро шел рядом с ним, направляясь в палату, и не понимал, чем вызвал его недовольство. Мужчина получил в служебном помещении связку ключей. Остановившись у первой из расположившихся в ряд наподобие звериных клеток палат, он привычным движением отпер дверь и исчез в темноте. Синтаро чуть не вскрикнул. Значит, это его жилье. И сам он, выходит, душевнобольной, хотя, разумеется, не тяжелый.
Примерно через два месяца после того, как Синтаро с матерью побывали у адвоката в Сэтагая, началась война в Корее. Два года, прошедших с этого времени до того дня, когда им пришлось покинуть дом в Кугуинума, были самыми счастливыми в их послевоенной жизни. Казалось, выход из дома ради визита к адвокату сослужил Синтаро добрую службу – теперь, когда он выходил на улицу, температура у него больше не повышалась, он стал ежемесячно получать твердо установленную сумму как внештатный сотрудник одной текстильной компании, много переводил, а отец устроился в госпиталь оккупационных войск, где приводил в порядок картотеку. В день, когда отец принес первое жалованье, мать купила сакэ и сладости и, усаживаясь ужинать, весело сказала, наливая отцу рюмку:
Примерно через два месяца после того, как Синтаро с матерью побывали у адвоката в Сэтагая, началась война в Корее. Два года, прошедших с этого времени до того дня, когда им пришлось покинуть дом в Кугуинума, были самыми счастливыми в их послевоенной жизни. Казалось, выход из дома ради визита к адвокату сослужил Синтаро добрую службу – теперь, когда он выходил на улицу, температура у него больше не повышалась, он стал ежемесячно получать твердо установленную сумму как внештатный сотрудник одной текстильной компании, много переводил, а отец устроился в госпиталь оккупационных войск, где приводил в порядок картотеку. В день, когда отец принес первое жалованье, мать купила сакэ и сладости и, усаживаясь ужинать, весело сказала, наливая отцу рюмку:
– Как хорошо получать жалованье, мы точно вернулись в прошлое.
С помощью однокашника отца удалось на вполне приемлемых условиях нанять адвоката. Благодаря предпринятым им шагам суд прекратил дело и занялся примирением сторон… Все в их жизни повернулось к лучшему – на такое они и рассчитывать не могли. Но именно с того времени в поведении матери стали замечаться странности. Тогда только что выпустили тысячеиеновые купюры, и мать, выходя за покупками, то путала их со стоиеновыми и возвращалась домой без сдачи, то, наоборот, решив, что получила лишние деньги, ходила по соседкам и заявляла с гордостью: «Нет, что ни говори, покупать я умею». Она всегда была человеком эмоциональным, любила пошутить, но теперь, даже когда шутила, сохраняла серьезное выражение лица. Стала невероятно забывчива. «Нету… нету…» – повторяла она, с блуждающим взглядом, точно завороженная, бродя из комнаты в комнату в поисках кошелька, который преспокойно лежал у нее за пазухой. Она ходила быстро, по-детски вразвалку, может быть потому, что сильно располнела – между слишком коротким кимоно и носками виднелись толстые ноги, – и, стремительно несясь по улице, нередко падала.
– Ходить так, как ты, просто опасно. Ты хоть под ноги смотри, – говорил отец, надевая костюм и отправляясь на службу.
Мать действительно беспрерывно подвергала себя опасности. Но никому и в голову не могло прийти, что причиной тому болезнь. Им казалось, она все делает небрежно, кое-как из-за годами накапливавшейся усталости – надо же было хоть как-то раскрепостить себя. А вот в самом деле странным представлялись вечные ее причитания, раздражительность, злые слезы по пустякам. Без конца жалуясь на соседей – те, мол, игнорируют ее, не отвечают, когда она заговаривает с ними, – мать распалялась, багровела, точно ей хмель ударил в голову, глаза наливались кровью, она вскакивала и била себя кулаком по голове, причитая:
– Ой, как болит голова. Вся левая половина. Не иначе сосуды лопнут. Разобьет паралич. Что делать? Ведь разобьет паралич.
Разумеется, раздражительными стали и отец, и Синтаро. Вернувшись домой с работы, они выходили из себя по пустякам. Отец возмущался, если мать запаздывала с едой, Синтаро выказывал недовольство, что еда слишком скудная. Работа отца была строго по часам, при опоздании вычитался дневной заработок, а в худшем случае могли и уволить. Поэтому мать всегда следила за временем и не раз с криком вскакивала среди ночи, испугавшись, что проспала.
Но все же по сравнению с прежними временами жизнь их стала теперь мирной и спокойной. Уцелевшие в курятнике куры несли яйца. В свободные минуты отец удовольствия ради обрабатывал свой клочок земли в саду. А мать, лежа в неприбранной комнате и вспоминая вкус только что съеденных сладостей или детские годы Синтаро, то вздыхала, то весело смеялась.
Не то чтобы они забыли, что наступит день, когда им все-таки придется освободить дом в Кугуинума, но почему-то никто из них всерьез не задумывался над этим. Они прожили здесь уже семь лет. А ведь когда-то даже в своем собственном доме они не жили так долго. И мысль о том, что примерно через месяц они должны куда-то переезжать, пришла им в голову лишь однажды вечером, когда отец с коробкой для завтрака в руке, уныло шагая от ворот к дому, сказал:
– Вот и кончилась моя работа.
Конечно, они знали, что работа у отца временная. Стоило корейской войне пойти на спад и сократиться линии фронта, как число поступавших в госпиталь раненых резко уменьшилось. И все-таки увольнение отца явилось для них неожиданностью…
Хотя в увольнении его вины не было, он уселся на веранде, тоскливо глядя в сад, на лице его почему-то был написан стыд. У матери глаза налились кровью, что-то несвязно бормоча, она понуро ходила взад-вперед между воротами и домом, точно искала что-то.
Синтаро и сам растерялся, даже пришел в отчаяние. Но, подумав, понял, что отчаиваться, в общем-то, нечего. В самом деле, у него самого все в порядке, нет никаких оснований ни для пессимизма, ни для волнений. Останься отец на работе и после того, как им пришлось бы покинуть дом, им ничего не оставалось бы, кроме как снять одну-единственную комнату на троих – на большее не хватило бы денег. Даже подумать страшно, что это была бы за жизнь. Их семейный бюджет сократился бы еще больше, матери пришлось бы готовить еду на чужой кухне, а значит, столкновения в тесной комнате и за ее стенами не прекращались бы. И нетрудно предположить, что при такой жизни они бы очень быстро истратили деньги, полученные в качестве отступного. А после этого двинуться никуда бы уж не смогли. Так что, если вдуматься, увольнение отца можно считать милостью судьбы.
Однако назавтра отец и мать, казалось, забыли о случившемся. Отец усердно кормил купленных весной цыплят, а мать, засунув руки за пазуху, с явным удовольствием наблюдала за ним. О чем они думают? Что собираются делать дальше? Синтаро вспоминал то время, когда отец, недавно вернувшийся с фронта, подолгу шептался с матерью. Через несколько дней она вдруг сказала:
– Знаете, нам особенно тревожиться нечего. Разве мы не можем построить дом, взяв деньги в кредитном банке? А что касается земли, наш сосед К. – сан обещал дать нам участок бесплатно…
По глазам матери Синтаро понял, что больше ничего она говорить не намерена. И было решено, что он встретится со служащим кредитного банка. Само собой разумелось, что сделать это должен именно Синтаро. Неужели к тому времени мать уже была больна? Трудно сказать – их семья попала в такое безвыходное положение, что Синтаро даже не задумывался над тем, что происходит с матерью. Удивительно другое – все внимание Синтаро было сосредоточено на поведении отца. Хотя дни шли и не сегодня завтра им нужно было освобождать дом, отец был занят лишь тем, что из обломков разобранного курятника сколачивал какие-то странные ящики. Он хотел поместить в них кур и отправить в деревню Я. в префектуре Коти. Все ящики уже были готовы. В доме почти не оказалось мебели и вещей, которые стоили бы того, чтобы тратить деньги на перевозку, и поэтому почти все имущество, которое они собирались вывезти из дома, составляли эти самые ящики. И вот настал день их отправки; станционный служащий был поражен – с таким багажом он еще никогда не имел дела – и сказал, что, по его мнению, нужно зарезать кур, продать, а деньгами распорядиться по своему усмотрению. Синтаро его предложение показалось, конечно, разумным. Ведь от Фудзисава до Коти товарный поезд идет неделю, даже пассажирский – три-четыре дня. А от Коти до деревни Я. еще день, не исключено, что дорога продлится и дольше. В общем, перевозить кур в августовскую жару не просто рискованная, а совершенно бессмысленная затея. На всякий случай Синтаро спросил: на что можно надеяться, сколько кур из этой дюжины благополучно прибудут на место. Пожилой станционный служащий с загорелым лицом осклабился и бесцеремонно ответил:
– Подохнут все до единой, не сомневайтесь.
Во время этого разговора отец лишь молча посмеивался. Он совал палец между досок неловко сколоченных ящиков, стараясь расширить щели, чтобы не задохнулись квохтавшие странными голосами куры.
Первое сентября – день, когда они должны были освободить дом – превратился чуть ли не в праздник. Собрались все соседи – они пришли попрощаться и, конечно же, поглазеть, как выселяют людей из дома «по закону». Мать – она до самого последнего дня и рук не приложила к сборам, – точно отправляясь в театр, доставала из старой, потрепанной сумки билеты и внимательно разглядывала их, потом вдруг уходила на задний двор к полуразрушенному колодцу и все смотрела на него, а вернувшись, распахивала настежь шкафы в дальних комнатах, покуда отец и Синтаро укладывали чемоданы и связывали узлы.
– Что ты там копаешься? Вот-вот судебный исполнитель придет! – сердито закричал отец.
Отец волновался, опасаясь, как бы судебный исполнитель не явился до того, как они освободят дом, – это означало бы, что примирительное соглашение нарушено и никакого отступного они не получат. За полчаса до двенадцати, когда истекал срок соглашения, все было готово к отъезду. Грузовик с вещами и пассажирами, угрожающе рыча мотором, отъехал. Ветер растрепал поседевшие волосы матери, примостившейся на вещах между Синтаро и отцом, а потом словно приклеил их ко лбу.