Синтаро не стал ее разуверять. Солнце палило нещадно. Вокруг ни деревца. Когда они снова двинулись вперед, мать, кажется, немного успокоилась и как ни в чем не бывало шла рядом с ним. Но вскоре, запыхавшись, опять остановилась, и с ней случился новый приступ. Голос звучал все громче, глаза уставились в одну точку, жилки на висках бешено пульсировали, грудь высоко вздымалась от одышки.
– Хитрец, старая лиса! – далеко разносился ее громкий голос, поносивший отца.
– Может, не ходить дальше? Лучше, наверно, вернуться домой? – спросил Синтаро отца, стоявшего к ним спиной.
– Нет-нет, пойдем, к чему возвращаться… Она ведь каждую ночь такое устраивает, а бывает еще и похлеще. – И отец двинулся вперед.
На другой день Синтаро с отцом вдвоем отправились в лечебницу. Сразу же по приезде в Коти мать начала там лечиться. Врач, к которому они обратились с просьбой положить мать в лечебницу, прекрасно ее помнил и, изобразив на бледном лице улыбку, сказал, что ухаживать за ней дома действительно очень трудно. В его голосе Синтаро уловил едва скрываемое злорадство. По тону врача Синтаро понял, что он давно уже предлагал поместить мать к нему, но отец до сегодняшнего дня противился этому. Пока отец обсуждал с врачом формальности, Синтаро в сопровождении санитара обошел лечебницу. И врач, и санитар, казалось, изо всех сил старались быть любезными. Отец и Синтаро договорились на следующий день положить мать. Они уже уходили, но тут их остановил врач и, попросив стать у больничного корпуса, направил на них объектив фотоаппарата, наверно только что купленного. Над головой светило жаркое летнее солнце, они с нетерпением ждали, когда он наконец спустит затвор.
Домой они вернулись под вечер. Покинув лечебницу, Синтаро почему-то почувствовал невероятную усталость. Но когда, войдя во двор, увидел мать – она с отсутствующим видом стояла за спиной у тетушки, которая возле курятника готовила корм для кур, – усталость с него как рукой сняло – может быть, оттого, что он весь напрягся… Надув губы, мать, казалось, никого не видела вокруг и, не обратив никакого внимания на Синтаро, прошла мимо него, а потом, что-то бормоча себе под нос, стала как автомат ходить взад-вперед между домом и воротами. В ее облике Синтаро почудилось что-то от загнанного в клетку зверя.
Всю ту ночь мать спала спокойно. Возможно, потому, что за ужином ей сказали: завтра они все вместе вернутся в Токио. Ночью из комнаты, где спали отец и мать, сквозь фусума1 послышался звук удара, и Синтаро решил, что с матерью снова случился приступ, но вместе с сонным бормотанием отца он услышал ее голос: «Я иду в уборную» – и звук раздвигаемых фусума[11]… По мере того как шаги приближались по темному коридору к его комнате, Синтаро испытал леденящий душу страх. На белевших сёдзи [12] появились тени.
– Нет-нет, не сюда. Уборная там, в другой стороне, – произнес голос отца.
– Что ты говоришь? Неужели ошиблась, – ответил удивительно послушный голос матери, и шаги удалились в том направлении, где действительно была уборная; потом послышался скрип старой прочной двери.
На следующий день все прошло гладко. По дороге они замешкались лишь однажды, когда объясняли дорогу водителю.
Утром у матери выражение лица было совершенно безмятежным. По мере приближения к лечебнице и поведение ее, и разговор становились настолько разумными, что у Синтаро с отцом возникала даже мысль – не вернулся ли к ней рассудок? Устремленные вдаль глаза стали осмысленными, взгляд ясным, можно было легко понять, какими представляются ей люди, мимо которых они проезжали, что она о них думает… Пока водитель выключал радио и разворачивал машину, Синтаро все время был начеку, опасаясь, как бы остановка не вызвала у матери приступ, но в зеркальце лицо ее с закрытыми глазами выглядело абсолютно умиротворенным, каким не бывало уже много лет.
Когда они, свернув с улицы, на которой выстроились в ряд закусочные, поехали по горной дороге, в машине вдруг воцарилась мертвая тишина. Мать, до этого в прекрасном настроении забавно вторившая выступавшей по радио певице, теперь, плотно сжав губы, смотрела прямо перед собой на густую зелень деревьев, подступавших к самой дороге… Синтаро стал не на шутку беспокоиться: неужели к ней и в самом деле вернулся рассудок и она, прекрасно все понимая, сознательно решила отдать себя в руки судьбы? Не следовало советоваться с врачом. (Накануне Синтаро спросил его, как лучше всего доставить больную в лечебницу. Врач, вдруг развеселившись, уклонился от прямого ответа, сказав только: «Все прибегают к разным уловкам. Говорят же: «Ложь во спасение».) Вспоминая бледного врача, направившего на него объектив фотоаппарата, когда они с отцом уезжали из лечебницы, и его гладкую речь, Синтаро чувствовал, что сердце его терзает раскаяние.
– Смотрите, какая красота! – воскликнула тетушка.
Перед ними неожиданно открылся вид на море – машина начала спускаться вниз на дно огромной чаши. Белая сахарная глыба здания лечебницы на берегу моря, отражающего голубое небо и высящиеся за ним зеленые склоны, по мере их приближения все разрасталась. Синтаро вдруг почувствовал, что в отличие от вчерашнего дня сейчас здание как живое существо широко раскрывает ему свои объятия…Врач, как и накануне, широко улыбаясь, встретил их у входа.
– Итак, Хамагути-сан, в какую комнату вы хотите, чтобы мы вас поместили? – усадив мать на стул в процедурной, спросил врач таким тоном, словно разговаривал с ребенком.
Синтаро был поражен. Неужели он думает, что мать удалось уговорить приехать сюда? На бледных, казавшихся мягкими щеках врача сегодня чуть отросла рыжеватая щетина – наверно, она бросалась в глаза из-за яркого света, падавшего из окна.
…Мать молчала. Хотя ее и спросили: «В какую комнату вы хотите, чтобы вас поместили?», она ведь не знала, есть ли у нее здесь право выбора, и поэтому ей не оставалось ничего иного, как молчать.
– Подождите минуточку. Пойду узнаю, какие свободны.
Распространяя запах дезинфекции, врач вышел из комнаты – она сразу же опустела. Здесь стояли лишь тяжелый полированный стол и шесть деревянных стульев и совершенно отсутствовала мебель и оборудование, составляющие непременный набор в процедурных обычных больниц и поликлиник. Но это, конечно же, процедурная. Иначе почему же она такая мрачная, что совершенно не свойственно обычному кабинету врача… Вдруг послышался тихий вздох – будто раскололась напряженная до предела тишина, царившая в комнате.
– Хм, он нас совсем бросил! – проворчала мать, словно выдыхая оставшийся в легких воздух.
…Мать в полосатом тетушкином кимоно выглядела совсем крохотной; она обреченно сидела на жестком стуле, отвернув свое загорелое лицо в сторону, чтоб никого не видеть. Все растерялись на миг, а потом смущенно потупились, не в силах шелохнуться, но тут бодрым шагом вошел врач и заявил:
– Итак, Хамагути-сан, комната приготовлена. Пусть с нами пойдет кто-нибудь из родных. Идти всем не стоит – слишком много народу, это может обеспокоить пациентов… Да и новая пациентка почувствует себя одинокой, когда провожающие все сразу покинут ее.
Тетушка, подняв голову и взглянув на отца, потом на Синтаро, сделала глазами знак Синтаро, чтобы шел он. Лицо и даже шея отца почему-то побагровели, будто пьяный, он обреченно вертел головой. В конце концов идти пришлось Синтаро, он встал.
Чтобы попасть в отведенную матери палату, нужно было пройти длинными коридорами и несколько раз подняться и спуститься по лестницам… Наверно, по этим же лестницам и коридорам Синтаро шел вчера. Но сегодня он воспринимал их совсем по-иному… Он старался не нарушать умиротворенного состояния, в котором они пребывали. Однако расстояние между ним и шагавшим впереди врачом то увеличивалось настолько, что начинало казаться, будто врач делает это намеренно, то сокращалось – и Синтаро едва не натыкался на него… В конце длинного коридора, разделенного несколькими противопожарными перегородками, была огромная комната, застланная циновками. Помещения такого типа известны почти каждому, кому хоть раз в жизни пришлось ночевать в дороге. Зал дзюдо, общая каюта третьего класса на пароходе, дальние покои храма, банкетный зал японской гостиницы… Служа в армии, Синтаро каждый раз, когда его переводили в другую часть, ночевал в таких помещениях.
– Циновки новые, из окна вид на море…
Неожиданно услышав эти слова врача, Синтаро понял, насколько он ошеломлен. Циновки пахли тростником, из которого они были сплетены, в окне, выходившем на восток, ярко сверкали небо и море. Когда Синтаро, полагавший, что мать поместят в небольшую палату, спросил у врача, почему этого не сделали, тот уклонился от прямого ответа, сказав:
– Видите ли, здесь и подруг у нее найдется сколько угодно, и будет с кем поговорить.
– Видите ли, здесь и подруг у нее найдется сколько угодно, и будет с кем поговорить.
У Синтаро не хватило духу задавать новый вопрос. С той минуты, как он оказался в этой комнате, перед глазами у него все плыло как в тумане и было такое ощущение, будто тело его рассыпалось на мелкие осколки и плавает в воздухе.
– Надо что-то сказать матушке, – прошептал врач, приблизив к нему свое бледное лицо.
– Да-да…
Произнеся это, Синтаро на какое-то время задумался, не в силах найти для матери нужные слова. Врач приблизил к нему лицо чуть не вплотную и стал торопить его:
– Говорите что угодно, что угодно, – повторил он дважды. – Все сойдет, лишь бы это успокаивало пациента, ну говорите же, пожалуйста.
Врач улыбался. Загорелое лицо матери находилось прямо перед Синтаро. На ее морщинистой шее он увидел седые волоски.
– Поправляйся скорее, мама, а пока поживи здесь. Как только выздоровеешь, я сразу приеду за тобой. И поедем в Токио.
Синтаро чувствовал, что у него начинает заплетаться язык, и, замолчав, испытал неодолимое желание бежать отсюда прочь без оглядки. Но тут врач снова сказал тихим голосом:
– Вы бы хоть обняли ее.
Синтаро послушно неловким движением обнял мать. Ладони ощутили ее маленькие костлявые плечи. Мать обернулась и искоса глянула на него. Он непроизвольно напряг руки, лежавшие на плечах матери, и слегка подтолкнул ее вперед… Дойдя до дверей, Синтаро обернулся. И тут ему самому захотелось что-нибудь сказать ей. Мать с отсутствующим выражением лица, вроде бы спокойно сидевшая посреди огромной комнаты, казалась крохотной.
В следующее мгновение Синтаро был уже в коридоре. Больные, которых раньше не было видно, окружили врача и наперебой говорили ему:
– Сэнсэй, когда вы меня выпишите?
– Я уже совершенно поправилась, только…
– Сэнсэй, мне нужно с вами поговорить.
– Хорошо, хорошо. Понимаю, понимаю, – смеясь, махал руками, точно крыльями, врач.
Через головы врача и больных Синтаро увидел, как дверь палаты, откуда он только что вышел, закрывается… Светло-зеленая металлическая дверь захлопнулась. И на ней был задвинут засов того же цвета. Он понял, что отныне, с этой минуты, мать навсегда разлучена с ним.
Кругом была полная тьма, и лишь вокруг окна, казавшегося кривым из-за плохо прилаженной бамбуковой шторы, колыхалось что-то белесое. Здесь не было вечерней тишины. С наступлением темноты по больничному корпусу начинали разноситься глухие звуки… Помещенная накануне в лечебницу девушка из соседней палаты, которой в этом году исполнилось семнадцать, уже давно плачет, беспрерывно всхлипывая. Санитар, как положено, сделал ей укол снотворного. Она, конечно, тут же уснула, но все равно плачущий голос ее еще звучал, будто пропитал стену и остался в ней. Другой соседке, постоянно требовавшей еды, тоже сегодня сделали укол, и она спала – ей ввели снотворное потому, что в палату матери без конца входили люди, она возбудилась и начала так буйствовать, что ее невозможно было унять. Голос той женщины, которую окатили водой и заставили вернуться в свою крохотную палату, тоже до сих пор витал в воздухе.
Во второй половине дня, примерно с трех часов, дыхание матери на глазах стало слабеть… Это случилось сразу же после того, как тетка ушла из лечебницы, сказав:
– Сейчас я еще успею добраться до дому и приготовить ужин.
Она, наверно, еще до остановки автобуса не дошла. Тут Синтаро немного повздорил с отцом. Отец говорил, что тетушку нужно вернуть, а Синтаро возражал ему.
– Специально приехать сюда, чтобы проведать мать, и уехать обратно, не проведя с нею последних минут, – тетушка будет так огорчена.
Мнения санитара и отца совпадали.
Но Синтаро не придавал всему этому никакого значения. Пока они ссорились, пришло время отправления автобуса, да и дыхание матери снова стало ровным. Врач и сестра, которых позвал санитар, вернулись растерянные. Врач покидал палату, всем своим видом выражая откровенное недовольство, и в каком-то смысле Синтаро ему сочувствовал… Врач был раздражен, понимая полное свое бессилие. Ему было невыносимо сознавать ответственность, возложенную на него, когда ему не оставалось ничего иного, кроме как все предоставить природе.
Когда врач и все остальные ушли, Синтаро сел на каменные ступеньки у входа в больничный корпус и закурил. К нему подошел больной и, потупившись, стал выражать сочувствие, но тут Синтаро вдруг увидел, что в его сторону повернулись больные, стоявшие кучкой и тихо переговаривавшиеся между собой. Судя по их виду, они явно были уверены, что мать только что умерла. Испытывая стыд и угрызения совести, Синтаро решил вернуться в палату, но тут услыхал за своей спиной голос:
– Нет, я думаю, ваша матушка еще не скончалась.
Даже не оборачиваясь, Синтаро сразу же понял, что это говорил мужчина с забинтованной шеей. Он сел на ступеньки рядом с Синтаро… В этой лечебнице врач в неурочное время посещает палату тяжелобольного, только когда тот при смерти, сказал мужчина.
– Я все-таки думаю, врач сглупил. Человек умирает только во время отлива. И очень редко – когда прилив. Хорош врач – не знает прописных истин.
– Вот как, – поддакнул Синтаро, подумав: отчего этот мужчина так враждебно относится к лечебнице и врачу.
Синтаро все это было странно: стоило вспомнить, как мужчина сам открыл свою палату, похожую на клетку, и вошел в нее. Он, несомненно, решил весь остаток жизни (возможно, не такой уж и долгий) провести в этой лечебнице. Но тогда можно предположить, что утверждение «я сам, собственными руками создаю свою жизнь» не имеет столь большого значения. Да и что в этом особенного? В конечном счете речь идет лишь о том, что мужчина сам открывает свою клетку.
За спиной Синтаро – выкурив сигарету, он собирался вернуться в палату – раздался голос: отлив будет после одиннадцати, а до этого времени можно спокойно поспать. Этот добрый совет был приятнее освежающего ветерка вентилятора, но Синтаро ответил, что, к сожалению, ему совсем не хочется спать, и вернулся в палату.
Сколько времени прошло с тех пор? Синтаро поднял глаза и увидел в окне овальный кусочек ночного неба. Потом в голове всплыла мысль, что он все-таки спал и видел странный сон.
…Кругом темень и колышущаяся вода, а он сидит на чем-то напоминающем огромную скалу. Время от времени со дна моря поднимается ветер и обрушивается на него, и вдруг он обнаруживает, что сидит вовсе не на скале, а на каком-то животном, покрытом твердым панцирем, как морская черепаха. Синтаро вспомнил: во сне он был еще ребенком и мать учит его плавать. Нырни, говорит она ему, и открой под водой глаза. И он, послушавшись, увидел, как в зеленой воде колышется черное огромное тело матери… Интересно, сколько он спал? Беспокойство, испытанное во сне, чувствовал Синтаро, все еще гнездится в нем, и вдруг он вспомнил слова мужчины с забинтованной шеей, что умирают во время отлива – его охватило дурное предчувствие… Никто об этом и не знает, а мать умерла у него на глазах… Похолодев от одной этой мысли, он наклонился над матерью. Даже ночью в нос ударил кисло-сладкий запах, но он услышал хоть и слабое, но спокойное дыхание… Пронесло, подумал он. Но для верности пошел в служебное помещение посмотреть, который час. Десять минут третьего. Если то, что сказал мужчина с забинтованной шеей, верно, роковое время миновало. Значит, мать и на сей раз избежала опасности. Но в следующее же мгновение впал в уныние, вспомнив, что приливы и отливы повторяются ежедневно.
В оставшиеся до рассвета часы уныние сменялось покоем, потом опять возвращалось уныние – и так без конца. Он весь сосредоточился на одном – слушать, как дышит мать, и в какой-то момент почувствовал, что свое дыхание он старается слить с дыханием матери. Наконец он увидел: наступает утро.
…Засветило солнце, воздух обрел прозрачную голубизну, окружающие предметы – привычную форму; со стороны кухни слышался шум – там уже начали работать.
Появился санитар, шаркая спортивными туфлями на резиновой подошве, вслед за ним пришел отец. Стало совсем светло.
– Смотрите, как она дышит, как отвисла челюсть, – сказал санитар.
Мать, широко раскрыв рот, так что нижняя челюсть касалась горла, тяжело дышала.
– Когда такое начинается – плохо, – сказал санитар, повернувшись к отцу.
Отец молча кивнул. И сказал Синтаро:
– Может, позвонить в деревню?
Синтаро почувствовал во всем теле невыразимую усталость. И в то же время раздражение против обоих.
– Откуда мы знаем, что она вот-вот скончается. Да если мы и позвоним тетушке, еще не известно, приедет ли она.
Они переглянулись. Потом отец решительно заявил:
– Нет, сообщить в деревню мы обязаны. Позвоним, а там…
Я и вправду сказал глупость, подумал Синтаро. Но для него перед лицом приближающейся смерти матери было невыносимо это мелочное соблюдение приличий.