Via Dolorosa… Крестный путь…
Не обращая внимания на бесцеремонных гидов, полковник решительно шел вперед. Узкая улочка пролегала между высокими стенами, которые были перекрыты арками, увитыми виноградом. Идти становилось все труднее. Кое-кто из паломников уже опустился на колени.
– Зачем они становятся на колени? – спросил Робин.
– Первая Станция Страстного пути[104], – ответил полковник. – Фактически, падре, мы уже находимся на месте бывшей претории. Все, что вы видите, часть древней Антониевой крепости[105]. Но еще лучше представляешь себе, что такое претория, в стенах бывшего женского монастыря Ecce Homo[106].
Неожиданно полковника охватило сомнение. Кажется, с сорок восьмого года здесь и впрямь многое изменилось.
За столом сидели мужчины, которые отбирали у посетителей билеты. Полковник шепотом посовещался с Бэбкоком.
– Сколько здесь наших? – спросил он, вглядываясь в лица незнакомых людей. Одни посторонние, и никого из их группы, за исключением падре, Робина и его самого. Кругом полно монахинь. Паломников делят на группы. – Будем делать что велят, – прошептал он Бэбкоку. – Так будет спокойнее. Монашки называют себя Soeurs de Sion[107]. Ни слова не пойму, что они говорят.
Они стали спускаться вниз. «Должно быть, этого-то мисс Дин и не хотела, – подумал Робин, – но, право, тут нет ничего страшного – поезд призраков на ярмарке куда страшнее».
Монахиня, которая сопровождала их группу, объяснила, что они спускаются в Лифостратон, по-еврейски – Гаввафу, – вымощенное камнем судилище Пилата. Далее она сообщила, что сам пол обнаружили недавно, а затейливая разметка на каменных плитах в виде перекрещивающихся линий и маленьких ячеек, которая, как сказали монахиням эксперты, служила римским воинам для игры в азартные игры, является, пожалуй, самым неопровержимым доказательством того, что именно здесь по приказанию Пилата держали Господа, подвергая его бичеванию и оскорблениям.
– Вот здесь, – продолжала она, – в том углу, они и сидели, сторожа узника и играя в кости. Сейчас мы знаем также и то, что у римлян существовала игра под названием «царь». По правилам игры приготовленного к смерти на несколько часов, оставшихся до казни, объявляли царем. На него надевали венец и обращались к нему издевательски почтительно.
Разинув рты, паломники во все глаза смотрели по сторонам. Низкое помещение со сводчатым потолком и грубым каменным полом напоминало погреб. Шепот замер. Монахиня смолкла.
«Возможно, – размышлял Робин, – воины вовсе и не насмехались над Иисусом. Просто они приняли его в свою игру. Может быть, он даже бросал вместе с ними кости, а венец и багряница были всего лишь маскарадным костюмом; так уж римляне понимали веселье. Я не думаю, что люди, которые сторожат приговоренного к смерти, могут так жестоко с ним обращаться. Им жаль осужденного, и они стараются помочь ему скоротать время». Он представил себе воинов, сидящих на каменных плитах на корточках, и рядом с ними улыбающегося молодого человека, прикованного цепью к вору, его собрату по заключению. Молодой человек бросал кости с большей сноровкой, чем его тюремщики. Он победил, и его избрали царем. Смех, встретивший его выигрыш, – не насмешка, а знак одобрения. Целые века люди преподносят все это совершенно неправильно. Обязательно надо сказать мистеру Бэбкоку.
Робин осмотрелся, но не увидел никого из их группы, кроме деда, который неподвижно стоял, устремив взор в дальний конец сводчатого помещения. Посетители начали медленно расходиться, но полковник не двигался, и Робин в ожидании деда самозабвенно ползал на четвереньках, водя пальцем вдоль причудливых линий и ощупывая выбоины в каменных плитах.
«Мы лишь выполняли приказы, – говорил про себя полковник. – Они поступали непосредственно от верховного командования. В то время терроризм набирал силу; палестинская полиция не справлялась – вот нам и пришлось взять контроль в свои руки. Израильтяне подбрасывали на улицах мины. Ситуация осложнялась день ото дня. В июле взорвали отель „Царь Давид“, и нам пришлось вооружить войска, чтобы они могли постоять за себя и защитить мирное население от террористов. Беда в том, что и в Англии у нас не было четкой политической линии – у власти стояли лейбористы[108]. Нас призывали действовать осторожно, но как можно действовать осторожно, когда людей убивают прямо на улице? Израильская печать упорно заявляла, что они борются с терроризмом, но слова оставались словами. Тут-то мы и схватили этого еврейского парня и выпороли его плетьми. Он был самым настоящим террористом – пойман на месте преступления. Кому нравится причинять боль? Естественно, вскоре последовали ответные действия: похитили и выпороли одного нашего офицера и троих сержантов. Дома, в Англии, подняли страшный шум… Но почему именно здесь я так живо вспомнил всю эту сцену? С тех пор я ни разу не думал о ней». Внезапно перед ним всплыло лицо того юноши: ужас, застывший в его глазах, рот, искривившийся при первом же ударе плети… Он был очень молод. И сейчас этот юноша, почти мальчик, вновь стоял перед полковником; и глаза его были глазами Робина. Они не обвиняли, нет, – лишь смотрели на него с немой мольбой. Боже, подумал полковник, боже, прости мне! И долгие годы его службы растаяли как дым; они показались ему бессмысленными, ничтожными, растраченными впустую.
– Пойдем отсюда, – отрывисто сказал он Робину.
Он круто повернулся и зашагал по каменным плитам, но в ушах его все еще звучал свист плети, и он видел, как юноша-еврей, корчась от боли, падает на пол. Полковник с трудом пробился сквозь толпу, выбрался наверх, на свежий воздух, и пошел дальше, не оглядываясь по сторонам, на улицу. Робин ни на шаг не отставал от него.
– Дедушка, подожди, – попросил мальчик. – Я хочу знать, где именно стоял Пилат.
– Не могу тебе сказать, – ответил полковник. – Какое это имеет значение.
Новая очередь выстраивалась в ожидании спуска в Гаввафу, и паломников на улице стало еще больше. Рядом с полковником стоял очередной гид и, дергая его за рукав, говорил: «Via Dolorosa… Крестный путь…»
Прогуливаясь в районе храма, леди Алтея всеми силами пыталась отделаться от Кэт Фостер, прежде чем они встретят супругов Чейзборо.
– Да, да, очень впечатляюще, – рассеянно повторяла она, когда Кэт указывала на очередной купол и принималась читать по путеводителю что-то о султане из мамелюков Каит Бее, который соорудил фонтан над Святая Святых[109]. Они переходили от одного здания к другому, поднимались по бесчисленным ступеням, снова спускались, осмотрели скалу, на которой Авраам едва не принес в жертву Исаака и с которой Мухаммед вознесся на небеса, а ее друзья все не шли.
– С меня, кажется, хватит, – сказала леди Алтея. – Пожалуй, я вовсе не хочу осматривать мечеть внутри.
– Но вы пропустите самое замечательное во всем Иерусалиме, – возразила Кэт. – Витражи мечети аль-Акса знамениты на весь мир. Я очень надеюсь, что их не повредили взрывы, о которых столько писали.
Леди Алтея вздохнула. Ближневосточная политика всегда наводила на нее скуку, разве что какой-нибудь член парламента затевал о ней разговор на званом обеде. В сущности, какая разница – арабы, израильтяне… И те и другие бросают бомбы.
– Идите смотрите вашу мечеть, – сказала она Кэт. – А я побуду здесь.
Подождав, пока ее спутница не скроется из виду, леди Алтея легкой походкой, на ходу поправляя шифоновый шарф, чтобы он лежал свободнее, направилась к лестнице, ведущей к Куполу Скалы. По сравнению с узкой, забитой народом Via Dolorosa район храма обладал одним неоспоримым преимуществом – здесь не было таких толп. «Интересно, как оденется Бетти Чейзборо, – подумала леди Алтея, в окно машины она успела разглядеть только белую шляпу своей подруги, – жаль, что последние годы она совсем не следит за фигурой».
Приняв изысканную позу, леди Алтея встала у одной из тройных колонн на верхней площадке лестницы. Здесь они ее обязательно заметят. Почувствовав довольно настойчивое посасывание под ложечкой – казалось, завтрак и утренний кофе были давным-давно, – она вспомнила о колечке из печеного теста, которое Робин уговорил ее купить у уличного торговца, стоявшего со своим осликом у церкви Всех Народов. Робин еще сказал тогда, что это не маца, но почти так же вкусно. Она улыбнулась – как забавно он выражается – и открыла сумочку.
Едва леди Алтея надкусила колечко – оно было гораздо тверже, чем казалось на вид, – как увидела, что Эрик Чейзборо и его жена выходят из здания, где, как ей сказала Кэт Фостер, когда-то размещались конюшни царя Соломона. Желая привлечь их внимание, она помахала рукой, и Эрик Чейзборо помахал в ответ шляпой. Леди Алтея бросила хлебец обратно в сумку и в ту же секунду по несколько странному ощущению во рту поняла, что случилось нечто ужасное. Она подняла язык к верхним зубам и накололась на два острых шпенька. Она посмотрела вниз, в сумочку: там, вонзившись в хлебец, лежали два ее передних зуба, те самые, что она вставила у дантиста перед отъездом из Лондона. Леди Алтея в ужасе схватила зеркальце и увидела в нем совершенно чужое лицо. У женщины, что смотрела на нее, из верхней десны вместо зубов торчали два жалких опиленных осколка, похожих на обгоревшие спички. От былой красоты не осталось и следа. Ее вполне можно было принять за какую-нибудь крестьянку, которая, постарев до срока, просит милостыню на городских перекрестках.
Едва леди Алтея надкусила колечко – оно было гораздо тверже, чем казалось на вид, – как увидела, что Эрик Чейзборо и его жена выходят из здания, где, как ей сказала Кэт Фостер, когда-то размещались конюшни царя Соломона. Желая привлечь их внимание, она помахала рукой, и Эрик Чейзборо помахал в ответ шляпой. Леди Алтея бросила хлебец обратно в сумку и в ту же секунду по несколько странному ощущению во рту поняла, что случилось нечто ужасное. Она подняла язык к верхним зубам и накололась на два острых шпенька. Она посмотрела вниз, в сумочку: там, вонзившись в хлебец, лежали два ее передних зуба, те самые, что она вставила у дантиста перед отъездом из Лондона. Леди Алтея в ужасе схватила зеркальце и увидела в нем совершенно чужое лицо. У женщины, что смотрела на нее, из верхней десны вместо зубов торчали два жалких опиленных осколка, похожих на обгоревшие спички. От былой красоты не осталось и следа. Ее вполне можно было принять за какую-нибудь крестьянку, которая, постарев до срока, просит милостыню на городских перекрестках.
Боже мой! Нет… нет, только не здесь, не сейчас! Не помня себя от стыда и унижения, она пыталась прикрыть рот голубым шифоновым шарфом; а тем временем супруги Чейзборо, приветливо улыбаясь, подходили все ближе.
– Наконец-то мы вас разыскали! – крикнул Эрик Чейзборо, но леди Алтея лишь трясла головой и жестами старалась дать им понять, чтобы они уходили.
– Что с Алтеей? – спросила леди Чейзборо мужа. – Она нездорова?
Леди Алтея, высокая, элегантная, пятилась от них, судорожно вцепившись в шарф. Когда же они почти бегом настигли ее, шарф упал, обнаружив всю трагедию, а его обладательница, пытаясь что-то промычать сквозь плотно сжатые губы, показала на сумочку, где лежали застрявшие в хлебце зубы.
– Вот это да! – пробормотал Эрик Чейзборо. – Какая беда!
Он беспомощно огляделся, как будто надеялся отыскать среди людей, поднимающихся по лестнице, того, кто сможет дать адрес какого-нибудь иерусалимского дантиста.
Леди Чейзборо, понимая всю унизительность положения, в котором оказалась ее подруга, поддерживала ее под руку.
– Не расстраивайтесь, – говорила она, – ничего не заметно. Во всяком случае, когда вы прикрываете рот шарфом. Вам не больно?
Леди Алтея покачала головой. Она бы стерпела любую боль, но не могла перенести столь жестокий удар по самолюбию, этот мучительный стыд и сознание того, что из-за какого-то куска хлеба в одно мгновение утратила всю свою привлекательность, все достоинство.
– Израильтяне идут в ногу с прогрессом, – сказал Эрик Чейзборо. – Здесь наверняка найдется хороший врач, который в два счета вам все починит. Портье в отеле «Царь Давид» нам что-нибудь посоветует.
Леди Алтея вновь покачала головой – она слишком хорошо помнила бесчисленные визиты к дантисту на Харли-стрит[110], утомительные примерки, скоростные бормашины, все, что ей пришлось вытерпеть, чтобы сохранить свою увядающую красоту. Она представила себе ланч с супругами Чейзборо, где она не сможет съесть ни кусочка, а ее друзья постараются сделать вид, будто ничего не произошло; напрасные поиски дантиста, который в лучшем случае на скорую руку залатает следы катастрофы; удивленное лицо Фила; горящие любопытством глаза Робина; смущенные взгляды остальной компании… весь кошмар дальнейшего путешествия.
– Сюда идет какая-то дама, она, по-видимому, вас знает, – тихо сказал Эрик Чейзборо.
Обследовав мечеть аль-Акса, Кэт Фостер решительно повернулась спиной к Стене Плача. Слишком много правоверных иудеев толпилось на той огромной площади, где по приказанию их обнаглевшего правительства срыли сотни иорданских жилищ, в результате чего несчастные обитатели умножили собой число иорданцев, живущих в палатках в пустыне. Итак, она направилась назад. Подходя к Куполу Скалы, Кэт увидела, что леди Алтею поддерживают под руки двое незнакомых людей, и поспешила к ней на выручку.
– Что здесь происходит? – осведомилась она.
Лорд Чейзборо представился и рассказал о случившемся.
– Бедная Алтея очень расстроена, – шепотом добавил он, – прямо не знаю, что делать.
– Потеряла верхние зубы? – громко переспросила Кэт Фостер. – Но ведь это еще не конец света, верно? – И она с нескрываемым любопытством посмотрела на поникшую женщину, которая буквально несколько минут назад, надменная и самоуверенная, шла рядом с ней. – Позвольте-ка взглянуть.
Дрожащей рукой леди Алтея отвела от губ шифоновый шарф и, призвав всю свою волю, попыталась улыбнуться. И тут, к невообразимому ужасу леди Алтеи и ее исполненных искреннего сочувствия друзей, Кэт Фостер расхохоталась.
– Ничего себе, – воскликнула она, – чистая работа! Даже на ринге вас бы так не обработали!
Леди Алтея стояла на верхней площадке лестницы, и ей казалось, что все вокруг смотрят не на Купол Скалы, а на нее, на нее одну; они подталкивают друг друга локтями, перешептываются, улыбаются. Сама она редко упускала случай посмеяться над другими и по собственному опыту знала – ничто не вызывает у толпы столь дружного смеха, как вид того, кто, утратив былое величие, внезапно превращается в жалкое посмешище.
Via Dolorosa… Крестный путь…
Джим Фостер, держа Джил Смит за руку, буквально тащил ее по улице. На каждом перекрестке путь им преграждали коленопреклоненные паломники. Раз Джил пожелала посетить базар, сук, или как там это называется, так тому и быть. Заодно и он сможет купить что-нибудь для Кэт, чтобы помириться с ней.
– Наверное, я должна подождать Боба, – сказала Джил, замедляя шаг.
Но Боба не было видно. Он вместе с Бэбкоком пошел в преторию.
– Вчера вечером вы и не думали его дожидаться, – заметил Джим Фостер.
Поразительно, как легко у женщин все меняется, – еще и суток не прошло, а уж едет совсем в другую сторону. Сегодня Джил словно подменили. Вчера, под деревьями, она сперва не соглашалась, а потом при каждом его прикосновении просто стонала от удовольствия. А сейчас строит из себя недотрогу. Похоже, она больше не хочет иметь с ним дела. Прекрасно! Пусть будет так. И все-таки обидно. Уколы совести – одно, отставка – другое. Она, чего доброго, вчера все выболтала своему балбесу-мужу; она, видите ли, жертва насилия. У Боба все равно не хватит духу что-нибудь сделать. Что ж, возможно, для бедной девочки это будет самым сильным сексуальным впечатлением. Память на всю жизнь.
– Идемте же, – убеждал он, – если вы хотите купить свой медный браслет.
– Нельзя, – прошептала Джил. – Слышите? Священник молится.
– Мы поклоняемся тебе, Христос, и славим тебя…
Впереди, в нескольких шагах от них, стоял на коленях священник, низко склонив голову.
– …ибо Ты святым крестом Твоим мир искупил.
Группа коленопреклоненных паломников за спиной священника подхватила молитву.
«Как я могла, – думала Джил, – как я могла допустить… Я не должна была позволять ему… Это ужасно. Страшно вспомнить. Ведь мы приехали в святые места… а эти люди, что молятся вокруг нас… а Иисус Христос, умерший за наши грехи… Я готова сквозь землю провалиться. В свой медовый месяц я… Что сказали бы люди, если бы знали? Что я дрянь, потаскушка? Ну, будь я влюблена в него, так нет же – я люблю Боба. Просто не знаю, что на меня нашло. Как я могла ему позволить…»
Паломники поднялись с колен и пошли вверх по Via Dolorosa. С их уходом атмосфера благочестия, слава богу, рассеялась. Улицу заполнили самые обыкновенные люди. Женщины с корзинами на голове спешили к лоткам, заваленным грудами овощей, и к мясным лавкам с подвешенными на крюках бараньими тушами. Торговцы, зазывая покупателей, громко расхваливали свой товар. Кругом царила такая толчея и суматоха, что с трудом удавалось не только двигаться, но и дышать.
Но вот улица разделилась на две; по обеим сторонам каждой из них тянулись сплошные ряды лотков и лавок. Правая поднималась вверх по горе, и ее ступени вились между прилавками с апельсинами, грейпфрутами, луком, фасолью и огромными кочнами капусты.
– Мы не туда попали, – с раздражением сказал Джим Фостер. – Здесь только эта дурацкая жратва.
За одним из сводчатых проходов он разглядел ряды киосков, увешанных поясами, шарфами и косынками, а рядом с ними прилавок, на котором старик-торговец раскладывал дешевые украшения.
– Кажется, вот то, что нам надо, – сказал Джим.
Но тут дорогу ему преградил осел, нагруженный дынями, и в тот же момент женщина с корзиной на голове споткнулась о его правую ногу.
– Пойдем обратно, – сказала Джил. – Иначе мы окончательно заблудимся.
Неожиданно рядом с ней оказался какой-то молодой человек с пачкой брошюр в руке.
– Не желаете ли подняться на Святой холм и насладиться чудесным видом города? – осведомился он. – Или, может быть, хотите посетить поселок художников? Или ночной клуб?
– Уходите, пожалуйста, – ответила Джил, – ничего я не хочу.
Джил выпустила руку Фостера, и теперь он стоял на другой стороне улицы и жестами звал ее к себе. Самый подходящий момент улизнуть, попробовать вернуться назад и найти Боба. Но она боялась остаться одна на этих узких, запутанных улицах.