— У вас всего два, максимум три дня! — прокричал ей вслед врач, возвращаясь в палату, где громко стонал от боли новый пациент.
Всю ночь Наргиз обзванивала родственников, друзей, приятелей и знакомых, общих, потом своих, потом мужа. Никто ничего вразумительного не мог ей посоветовать.
— Надо поездить по районам, там, в деревнях много физически здоровой молодежи, да и дешевле обойдется, — говорил один.
— У меня всего два дня. А сколько это может стоить?
Этого тоже никто из её знакомых не знал.
— Цена договорная, — говорил другой.
— А почему бы тебе самой не одолжить ему почку? — сказал третий. — И платить не надо. С одной почкой можно нормально жить…
Эта мысль окончательно зацепила Наргиз, тем более, что разговаривая в больнице с врачом и после, уходя из больницы, она именно об этом и думала. Теперь же, после того, как человек посторонний прямо сказал ей об этом, она задумалась всерьез и до самого утра обдумывала и обкатывала эту мысль.
Рано утром она была уже в больнице. Но было слишком рано, и персонал еще не пришел. Кашмар в палате впал в забытье после инъекции. Она не стала его будить, вышла в коридор и с нетерпением ждала врача. Потом врач пришел, но не имел возможности поговорить с ней, потому что спешил на пятиминутку. Потом пятиминутка длилась сорок минут. Потом врач с заведующим отделением урологии делали обход, и она ходила за ними по пятам по палатам, куда её не пускали, и должна была ждать в коридоре. Потом обход закончился, и она подошла к врачу.
— А если взять у меня почку? — сказала она без дальних слов.
— Что ж, по-моему, это наилучший вариант, — сказал врач. — Вы должны пройти обследование, и если подойдете по всем параметрам, напишете заявление, что добровольно и так далее, и так далее…
— Что и так далее и так далее? — не поняла Наргиз.
— Ничего, — сказал врач. — Простая формальность. Сейчас главное обследование. Паспорт у вас с собой?
Результаты обследования оказались более чем утешительными, и операция по трансплантации почки, учитывая тяжелое состояние больного, которое ухудшалось теперь с каждым часом, была назначена на следующий день. Хирург от Бога, которого хвалил врач, осмотрев больного, согласился делать операцию немедленно, потому что медлить было «смерти подобно», как он выразился. Наргиз было велено придти в девять утра натощак и предварительно прочистив желудок.
Вечером Наргиз сообщила о принятом решение детям.
— Что ты, мама! — ужаснулась дочь. — Как это можно? Разве не нашлось никого другого?
— Что же ты молчала до сих пор?! — рассердился не на шутку сын. — Только перед операцией говоришь…
— Нужно было срочно, очень срочно, — оправдывалась Наргиз, — У папы отказывают обе почки, это опасно, очень опасно, смертельно опасно. Наверно, можно было найти донора, но на это ушло бы много времени, а у нас нет времени, не было времени…
— Я бы отдал свою, — сказал сын решительно и просто, и Наргиз поняла: он не рисуется, это не просто слова, он отдал бы, не раздумывая. — Почему никто со мной не советуется в этом доме?! Я что, посторонний?!
— Нет, сынок, нет, ты не посторонний, ты наш родной, ты наш сыночек, — стала быстро говорить Наргиз, чтобы успокоить его. — Но я никогда бы не пошла на это. И папа не разрешил бы. Умер бы, но не разрешил. Что ты, сынок. Ты молод, у тебя вся жизнь впереди, тебе жениться скоро, что ты, такое мне и в голову не могло придти…
— Да разве можно, чтобы женщина была донором почки для мужчины? — Не отступался сын. — Это же нельзя, а?.. — нерешительно сказал он, приводя как последний аргумент, понимая, что мать ни за что не отступится от своего решения.
— Можно, сынок, можно, — улыбаясь, проговорила Наргиз. — Я все узнала. Все. А теперь пора спать. Мне надо отдохнуть, чтобы завтра хорошо выглядеть, хирург приглянулся…
— Хватит чушь молоть, мама! — прикрикнула дочь. — Завтра, завтра… — произнесла она срывающимся голосом и вдруг, припав к матери, заплакала навзрыд.
Наутро была операция. Кашмара не отпускали боли, и он, не переставая стонал, а на операционном столе, после того как впал в забытье от общей анестезии, ему стали видеться радужные огромные круги, разноцветные, как бывают радуги на весь небосвод, какие приходилось видеть Кашмару в детстве, когда он был еще маленьким Кашмариком. Воспоминания детства, будто анестезию ждали, хлынули потоком на Кашмара. Ему привиделась мама, которая давно умерла и которую все они называли Меме, как обычно называют старшую женщину в доме у них в Апшеронских селах, приснился отец, они оба ему что-то говорили назидательным тоном, будто вдогонку несостоявшемуся много лет назад воспитанию (да и как успеть воспитать столько детей, разве что на своем примере), тон он разобрал, а слова были невнятны, как и воспитание, что получил в детстве Кашмар. Он увидел старшего брата, который был на двадцать два года старше его, и умер три года назад, заменив после родителей всем им, детям отца. Но все видения его были нереальны, окрашены радужными и радостными, жизнеутверждающими цветами радуги, и он многое из своего детства видел так, как хотел видеть сейчас с высоты своего пожилого возраста. Отретушированные картинки детства. Мама намазывала на огромную краюху хлеба масло, а сверху посыпала сахарным песком, который в те годы был неизмеримо слаще и вкуснее, чем сейчас. Порой, это заменяло детям обед. Кашмару масло не нравилось, а сладкое он любил, он ухитрялся соскребать слой масла, переворачивал его и тер сладкой стороной о краюху, а масло охотно отдавал братьям, или сестрам, кто изъявлял желание. Кашмару пять лет и пока они живут в деревне, которая постепенно разрастается в поселок городского типа — Маштага, и в переулке, где живет семья мальчика, по ночам пробегают трусцой стаи одичавших беспризорных собак и ждут, когда маленький Кашмарик высунется из дверей, чтобы растерзать его. Это уже воспитание старшего брата, который любил пугать его и других младших, чтобы они сидели смирно и не путались под ногами. Самый старший родился еще до войны с фашистами, в самое тяжелое и страшное время, когда соседи боялись друг друга, остерегались, что на них могут донести, хотя ничего плохого вроде не делали, но на всякий случай держали язык за зубами, а рот на замке и не говорили лишнего — конец тридцатых, разгар сталинских репрессий… Сельский мясник в мясной лавке, полупустой с говяжьими мослами на крючьях лавке, которую огромная фигура мясника с лихвой заполняла… Поговаривали, что он — человек опасный, что он «их» человек и может донести на кого угодно, может даже оклеветать кого угодно, кто ему не по нраву… Маленький Кашмарик боялся мясника, а тот, словно чувствуя животный страх мальца, каждый раз, завидев его, садистски ухмылялся, будто наслаждаясь страхом мальчишки, и рычал, поигрывая топором в огромных лапищах: «Поди-ка сюда, я тебе яички отрублю, а то у меня мяса нет на продажу!». И добился того, что однажды мальчик описался. И тут мясник расплылся в такой добродушной улыбке, которая сразу преобразила его, сделав совсем другим человеком — добрым, мягким и отзывчивым. Потом он вспомнил жену, забыв, что она лежит рядом, как они поженились и прожили много лет душа в душу, можно сказать. А можно и не говорить, не вспоминать, не врать… Он ей не изменял за все эти годы… Ну, может, однажды только… или два раза… Но не больше… А так жили дружно, как многие семьи, были конечно и разногласия, и споры, и скандалы, но все это в рабочем порядке. А так — вроде любили друг друга, вроде привыкли, притерлись за многие годы… Потом вдруг, порушив яркую радугу, явилась старуха со своим снадобьем. «Говорила, что будет стоять, вот и стоит! Мочу добавлять не забывай, сволочь!» — прокаркала она. Кашмар будто бы пошарил в забытье и обнаружил, что она права: стоял ни с того ни с сего. Потом еще много чего видел он в полусне-полузабытье… Все эти маленькие картинки пронеслись перед мысленным взором Кашмара, как бывает, когда в самые опасные моменты жизни, когда уже думаешь — вот-вот конец наступит, все прожитые годы проносятся мгновенно перед глазами, попутно доказывая, что какая бы жизнь в нашем понимание заполненная и переполненная ни была бы, она перед лицом Бога может уместиться в одно крохотное мгновение, так что не стоит кичиться тем, что вы прожили долгую и значительную жизнь…
Может, я тоже умер? — подумал, будучи без сознания Кашмар, но не так конкретно, просто в какой-то миг он почувствовал, что вполне мог быть по ту сторону, где находились родители, старшие братья, и еще один средний, умерший совсем недавно от инфаркта. Видения как приплыли, так и уплыли, а Кашмар остался, все еще пребывая на операционном столе и участвуя в двухчасовой операции по трансплантации почки, как и его жена, лежавшая на соседнем операционном столе и неизвестно в отличие от Кашмара, о чем думавшая, что видевшая и что чувствовавшая.
После операции, придя в себя после анестезии и обнаружив себя в большой реанимационной палате, оба синхронно — и Кашмар и Наргиз, его жена и донор в одном лице — проблевались (следствие анестезии) и молча уставились друг на друга, пытаясь улыбнуться, чтобы подбодрить друг друга.
— Как? — еле слышно произнесла она.
— Слабо, — так же тихо ответил он.
— Я тоже…
— Нара, — тихо позвал он.
— Что?
Он помолчал, вспоминая, зачем окликнул.
— Так… — сказал он. — Забыл…
Но силы постепенно возвращались, на следующее утро обоих перевели из реанимационного отделения в палату, с каждым днем организм и у него, и у нее активно восстанавливался, хирург и палатный врач были довольны, через неделю разрешили больным вставать и ходить по палате, а через две недели уже выписывали обоих домой. Кашмар за время болезни похудел на восемь килограммов, брюшко исчезло, и теперь он выглядел помолодевшим, несмотря на перенесенную операцию. Жена — на три килограмма и выглядела так же, как выглядела.
— Вы — мой шедевр, — сказал им на прощание хирург. — Операция прошла блестяще, это одна из тех операций, которой можно по праву гордиться… Вот когда позавидуешь художникам, они свои шедевры могут повесить дома на стенку и иметь перед глазами… Так что, слишком далеко не отходите…
Дети приехали за ними и ждали в машине. Сын, Заур купил совсем недавно «тойоту» и теперь горделиво распахнул дверцу перед родителями, впервые усаживая их в свою машину.
— Поздравляю, — сказал Кашмар.
— Это мы вас поздравляем, — сказала дочь, Нармина, передавая матери букет роз.
Приехав домой, Наргиз огляделась и сказала:
— Никогда не отсутствовала так долго, а ничего не изменилось, будто вчера только вышла из дома…
— Это оттого, что они трижды в день навещали нас в больнице, — сказал Кашмар. — И здесь они, потому и такое ощущение, будто и не отлучались…
Так же как всего лишь месяц назад здоровье Кашмара стремительно ухудшалось и неотвратимо, как он часто думал, надвигался конец, так же стремительно теперь возвращалось к нему хорошее самочувствие; он с каждым днем, с каждым часом (как в сказке, честное слово!) чувствовал себя все лучше, все бодрее, и вскоре сделался совсем бодрячком, этот наш Кашмар. Но внезапно обрушившаяся на него смертельная болезнь, когда бессонными ночами мысли о смерти назойливо посещали его, так что даже картежники на крыше перестали сниться, и последующее фантастическое — в сжатые сроки — выздоровление заставили его задуматься о бренности жизни, о том, какая хрупкая вещь человеческая жизнь, о чем раньше он не особенно задумывался и знал, как говорится, понаслышке; а теперь, пройдя через тяжелое испытание, сам, на своем опыте убедился, что так оно и есть на самом деле. Хрупкая вещь наша жизнь, легко разбить, и с ней надо осторожно обращаться. Но с другой стороны и ценить, конечно, и постараться прожить эту хрупкость так, чтобы не было обидно в конце, когда уже по-настоящему помирать будешь.
Одним словом, Кашмар стал вдруг другим человеком. И не постепенно, а именно — вдруг. С ним ведь все и происходило неожиданно и внезапно: вдруг заболел, вдруг выздоровел, и вот теперь также вдруг стал другим человеком. Мысли о смерти многому научили его, многое заставили пересмотреть в своей прошлой жизни, и в первую очередь — научили не терять отведенное ему драгоценное время, жить по полной пока жив и уметь получать от жизни максимум удовольствия. Не то ведь, случится, не дай Бог, опять какая-нибудь напасть, и вспомнить нечего будет, кроме занудливых совокуплений с женой.
С такими мыслями он принял решение на время уехать и окунуться в неизведанную доселе жизнь.
Может создаться впечатление, что наш герой был далек от житейских забот и суеты и умел только проигрывать в карты на крыше высотного дома… Так вот, чтобы подобное впечатление не создалось, скажем — хоть и с некоторым опозданием — что Кашмар неплохо разбирался в торговле, в торговых делах (как и подавляющее большинство его соплеменников и сограждан; о, этот народ, если в чем и был слабоват, то торговать и деньги считать умел, еще как умел!), он уже лет десять держал свой магазинчик продовольственных товаров; а несколько лет назад даже расширил его, взяв в аренду соседнее помещение, хорошо выдерживал конкуренцию с супермаркетами, потому что магазин был, можно сказать, дворовый, и многие жильцы трех многоквартирных девятиэтажных домов были постоянными покупателями в магазине Кашмара, не считая частых случайных прохожих, так что торговля в магазине кипела без выходных и праздников по двадцать пять часов в сутки, и магазин давал неплохой доход: до трехсот манатов в день чистой прибыли получал хозяин. А продавцом в магазин он взял доверенного человека, кого давно знал и кто был ему благодарен за работу, что в наше время найти было не так-то легко; и работал пожилой продавец в магазине Кашмара со своим сыном, расторопным и шустрым малым. Дела шли, и не прекращались даже во время вынужденного отсутствия хозяина. Так что, с этой стороны, со стороны финансовой был у Кашмара, можно сказать, полный порядок, а вовсе не кошмарное положение, как могло бы показаться.
В дальнейшем, когда уже стало понятно, что выздоровление и самочувствие у него и у жены окончательно стабилизировалось после перенесенной операции, что послеоперационные обследования давали исключительно положительные результаты, и врач и хирург были довольны этими результатами, и теперь можно было без всяких суеверных предрассудков немного даже пошутить на эту тему, жена, Наргиз, зная несколько прижимистый характер мужа, порой приставала к нему.
— Когда деньги за почку вернешь, паразит?
Он отмахивался, ухмыляясь.
— Ты не маши рукой, — говорила Наргиз. — Я узнавала: двадцать тысяч евро стоит.
— Это где же такие сумасшедшие цены? — сразу переходя на деловой тон, спрашивал Кашмар, прикидываясь, что не в курсе.
— Прекрасно знаешь — в Германии за пересадку почки только донору дают двадцать тысяч, так что, гони бабки и скажи спасибо, что так дешево отделался…
— Мы с тобой не в Германии, — возражал Кашмар.
— К сожалению, — говорила жена. — Ладно, сойдемся на пяти. Это гораздо меньше, чем ты в карты проигрывал на крыше… Кстати, что-то давненько тебя не сбрасывали… В чем дело?
— Выигрывать стал.
— Да неужели?
Одним словом, после долгих раздумий о хрупкости жизни и неотвратимости смерти, о желании — по здравому размышлению — выйти из-под каблука жены (под которым он с недавних пор стал считать себя, хотя до сего дня, если б кто его обозвал подкаблучником у жены, он страшно бы обиделся) и погулять на просторе, себя показать, белый свет повидать, Кашмар, поручив магазин доверенному своему работнику, а жену и детей — Аллаху, отправился путешествовать, что-то туманное и маловразумительное придумав для жены в качестве отговорки.
В первую очередь была выбрана страна Бразилия, где вот-вот должен был начаться знаменитый на весь мир карнавал и где женщины носили исключительно стринги на своих круглых бразильских попках.
Ну, что он там выделывал в Бразилии, как кувыркался, не мне вам говорить — вы все не раз бывали в Рио-де-Жанейро во время карнавала — скажем только, что из Бразилии он улетел в Аргентину, потом на Бермуды, потом на Сейшельские острова и таким образом за полтора месяца порхания за пределами родного города, который годами не покидал в нормальном состоянии, потратил ни много, ни мало доход своего магазинчика примерно за целый год. Но и впечатлений вывез на всю оставшуюся жизнь.
Однако, от этих впечатлений мало что осталось, когда он вернулся и столкнулся лицом к лицу с, так сказать, благоверной, с Наргиз.
— Ну… — ласково спросила жена. — Нагулялся?
— Нарочка, — так же ласково начал он.
— Тамбовский волк тебе Нарочка!
Та-ак… Начало не предвещало ничего хорошего. Ну и финал был не лучше. Поссорились, поскандалили.
— Ты что, кусок старой козлятины, вздумал в разгул удариться? — резонно, но не очень вежливо, интересовалась жена. — Тебе что, болезнь бывших почек теперь в голову ударила, а? Сорок три дня! Сорок три дня никаких вестей, ни разу не позвонил… Где ты был!? Хочешь наверстать то, что недоделал в молодости, а? Ты в зеркало давно смотрел, старый козел?
— Нара, я по делам ездил, по своим торговым делам… — неуклюже оправдывался он.
— А предупредить, а позвонить?.. У тебя что, крыша поехала после операции?.. Мы по всем моргам, по всем больницам, дали в розыск… Весь город надо мной смеется… Наши новые родственники, родители невесты Заура приходят, а тебя нет, приходят, а тебя нет… Я со стыда сгореть готова была… придумывала всякую чушь, чтобы выгородить… Говори скорее, где тебя черти носили, не то я не в себе, клянусь, вот этой сковородкой размозжу тебе…