В этот же день мой хорошенький импресарио Жан взял расчет. Хотя я подумала, что не плохо было бы его отравить.
Я вновь осталась одна. И обо мне поползли всякие грязные слухи. Они проникали в щели моего каменного царства. Но не ранили меня. Потому что натыкались на мой каменный облик. А мое каменное сердце им было не по зубам.
И всех это еще больше раздражало. А я весело подмигивала своим олимпийским товарищам. Глубоко затягиваясь ароматным дымом. И смеясь над бессилием глупцов. И продолжая работу.
Постепенно образ моей матери поселился в моей комнате. Постепенно проникал вглубь моей души. И я знала. Я чувствовала. Что мы с ним соединимся навеки. Нужен был только последний аккорд. И я его сочинила. Еще и еще раз пробегая по строкам писем моей матери. Еще и еще раз воссоздавая в памяти ее жизнь и смерть. И проецируя это на себя.
И с последним аккордом я поняла. Человек все добивается сам. И мать всего добилась сама, пройдя через поражения и победы.
И вдруг я как в детстве уже не жалела свою мать. Не сочувствовала ей. Я пришла к простой мысли. Чтобы через все пройти в жизни. Нужно быть всего лишь слабым, бесхребетным, бескостным человеком. И рассуждения о таланте. О жизненных испытаниях, которые он приносит. Все это ложь. Слабость – вот основа эксцентричности. Вот основа оригинальности. И прочей чепухи. Но только не таланта! Нет! Не таланта! Упрямо твердила я про себя. И мой последний аккорд рисовался на нотном листе похожим на вулкан. На горы. На камни.
Тверд. Непробиваем. Вечен. Уверен. Горд. И как совесть прекрасен в своем величии. Мой последний аккорд…
Я закрыла лицо руками. И долго сидела неподвижно. Мое сердце в эти мгновения тоже было похоже на вулкан. На горы. На камни. Непробиваемое. Увереное. И гордое. И вдруг в него застучала одна нота. Робко. Милосердно. Разрушая мое упрямство. Мое презрение. Мою силу. Я схватила перо. И моя рука. Помимо моей воли. И моего желания. Очень аккуратно. Очень бережно. Вывела на нотном листе последнюю ноту. И я поставила многоточие…
Мне было уже за сорок, когда я наконец-то закончила свою работу. Самую главную работу жизни. И к виолончели я больше не подходила. И в моем доме она отныне пребывала просто как старый верный друг. И как память о прошлом. Я по-прежнему пряталась от людей. От шума. От славы.
От славы, которая теперь преследовала меня с новой силой. Отдавая дань моему таланту. Посвященному Женщине. Но я не смотрела телевизор. По которому мне пели дифирамбы. Я не читала газеты. Которые взахлеб писали о моем даровании. Я уже была не настолько молода. И моя слава приносила мне только боль. Но не радость.
Я по-прежнему жила одна. Иногда я жалела, что так и не смогла родить ребенка. Иногда я радовалась этому. Что бы я смогла ему дать? Не более, чем дала мне моя мама. Одиночество. Боль. Но этого так мало для жизни. Все чаще я обращалась к Библии. И уже не противилась ее канонам так категорично, как раньше. Хотя иногда с чем-то и не соглашалась.
Я просто примирилась. И Бог теперь в моих мыслях уживался с моими огромными мускулистыми красавцами-олимпийцами. Я по-прежнему оставалась эпикурейкой. Но моя наука о наслаждении теперь сочеталась с наукой ограничения. И я поняла, что смогла сделать в жизни гораздо больше, чем моя музыка. Я постигала смысл жизни. Я нашла ее истину. Я сумела соединить несоединимое. Соединить силу и слабость. Радость и боль. Веру и безверие. Красоту и безобразность. Смысл жизни и ее бессмыслие… Я сделала то, что удавалось очень немногим.
Я по-прежнему с наслаждением смаковала каждый кусочек пищи. Но мой стол был довольно прост. Я по-прежнему любила мягкую мебель. И драгоценные камни. Но сама могла с радостью спать на полу. Я упивалась любовными романами. Но сама не любила. Я соглашалась с христианской моралью. И не осуждала тех. Кто переступает мораль. Наслаждаясь грехом.
Оставаясь в полном одиночестве. Я жила полной жизнью. И часто презирала ее. И часто обожала. И всегда принимала, какой есть. Я была хозяйкой собственной судьбы. И была ее рабой…
Сегодня я перелистывала свою жизнь. Почему именно сегодня? Когда хмурое небо, когда холод и грязь за окном. И почему-то – лето. Может быть, именно в этот день я решила самой себе признаться в собственной жизни. Потому что чувствую ее итог. И ее завершение. Чувствую последний подарок судьбы. В знак извинения за то. Что меня скоро не станет.
Солнце уже зашло. Хотя сегодня его вообще не было видно на небе. Был только свет от него. Я прикоснулась губами к виолончели. Бережно, словно ребенка, прижала к своей груди. И поставила на прежнее место. Вот и все. Неужели так быстро закончилась жизнь? И что в моей жизни было? Люди? Нет. Эти страницы мне бы хотелось вырвать. Но разве это возможно. Если это было…
Мне бы хотелось оставить только музыку. Свою или чужую. Не важно. И разве бывает музыка собственной. Если она появляется на свет. Она принадлежит всему свету. И какое имеет значение. Кто ее сочинил. Я бы, пожалуй, даже не обидилась, если бы мое имя было забыто. Я бы, пожалуй, предпочла остаться неизвестным солдатом своей музыки. Чтобы через много веков. Мой милый кудрявый юный потомок. Слегка краснея, спросил:
– Кто автор этой прекрасной музыки?
И в ответ прозвучало:
– Имя автора, к сожалению, неизвестно.
И тогда моему юному другу не пришлось бы копаться в моей биографии. Учить творческие этапы моей жизни. Считать моих любимых. И воссоздавать мой внешний облик. И оценивать мои поступки. Которые, если честно, не всегда были на уровне. Ничто бы уже не отвлекало внимания моего юного друга от музыки. Он бы просто ее слушал. И тогда бы я наверняка не пожалела. Что именно так прожила свою жизнь. Так, а не иначе. И никогда бы не пожалела о моей жизни. И о количестве своих возлюбленных. А не любимых. Не пожалела. И о своих поступках. Которые не всегда – на уровне. Я бы никогда не пожалела. И тогда бы моя не очень правильная жизнь. Показалась бы мне. Уже растворенной в небесной влаге. Не такой уж плохой. И гордость моих дорогих олимпийцев передалась бы и мне. Все может быть…
Меня разбудил звонок в дверь. За свою долгую жизнь мне приходилось слышать тысячи звонков. Чаще – они повторялись.
Почти всегда по звонку я могла угадать человека. И то дело, с которым он явился ко мне. Мои возлюбленные звонили отрывисто, с нетерпением. Деловые люди делали один длинный звонок. И, если дело, с которым они пришли, касалось моих интересов. Звонок больше не повторялся. Поклонники моего таланта еле касались кнопки. И звонок издавал дрожащий. Заикающийся звук. В общем, мой опыт в области классификациии дверных звонков был достаточно высок. И я никогда не вздрагивала от их звука. Потому что все могла предугадать.
Но сегодня. В день моей памяти накануне неизбежного, которое я предчувствовала. Я почему-то вздрогнула. По моему прошлому пробежали тысячи людей. Знакомых. И незнакомых. С разными характерами. И разными судьбами. Встреченные в жизни. И встреченные на страницах книг. Но ни один из них не вписался в схему сегодняшнего звонка.
И я вздрогнула. И ноги мои ослабели. И руки мои бессильно упали вдоль кресла. И я испугалась.
Я долго возилась с ключами возле двери. И наконец резко открыла ее.
На пороге стоял он. Его я узнала сразу. Он стоял в своей индейской замшевой крутке с бахромой. И в его руках была веточка сладкого клевера. И его черные глаза на фоне светлых соломенных волос, завязанных в хвостик, вызывающе блестели. Я его узнала сразу. Это был он. Точь в точь его лицо. Точь в точь его голос. И этот волевой подбородок. Этот высокий лоб. С зачесанными назад соломенными волосами. Эти крупные чувственные губы. Эти сияющие ночные глаза. Это его портрет я тысячу раз рисовала в своих юношеских мечтах. Это его я когда-то увидела в своих светлых снах. Это его всю жизнь искала моя мама. Это именно его она и я ждали всю жизнь. Это его черты находила мама в своих возлюбенных. И не находила. Это он виноват, что в середине жизни я отказалась от жизни. И стала великой. Стала тем. Кто есть. Известным композитором…
Он не состарился. Он был молод. И так же красив. А тело моей неправдоподобно красивой матери давно поглотила земля. Я же предстала перед ним далеко не свежей. Далеко не юной. Далеко не красивой. А дряблой и жалкой стареющей женщиной. Ни мне. Ни моей матери. Он уже не мог принадлежать. И я это понимала. И отказывалась понимать.
Он слишком поспешно протянул мне веточку чуть увядшего клевера. Облизал свои пересозхшие от жары губы. И чуть покраснел.
– Извините. Я так долго звонил. Мне показалось, что вас нет, – и он неуверенно шагнул в мою комнату.
Я молчала. Он смущался, робел. Долго копошился в своем кожаном рюкзаке. Хотя все вещи в нем находились на своих местах. И носовому платку. И пачке сигарет. И коробке карандашей. И деловому блокноту. Всему было свое место. Но он очень долго копошился. И наконец вытащил узкую тетрадь. И красную ручку.
– Извините. Я, кажется, не представился. Меня зовут Алик. Я – корреспондент журнала «Музыка». Вы читаете этот журнал?
Я улыбалась. И молча смотрела на него. И молча наслаждалась своим иллюзорным прошлым.
Он неестественно откашлялся. Хотя старался быть естественным.
– Вообще-то я не сотрудник журнала. Даже и не в штате, а, как бы, на договоре. Это, как бы, испытательный срок. И чтобы меня взяли в штат. Мне необходим. Очень необходим талантливый материал!
Я улыбалась. И молча смотрела на него. И молча наслаждалась своим иллюзорным прошлым.
– Что бы я хотел написать? – переспросил он меня. Хотя это меня нисколечки не интересовало. – Понимаете… Музыка остается. А ее создатели… Творцы… Уходят. Стареют. Хотим мы ли этого или не хотим.
Конечно, хотим, невольно подумала я про себя.
– Их имена… Нет, не забывают… Но часто забывают о них самих. Вот вы. Я вижу. Вы совсем одиноки.
Милый мой. Он меня еще смеет жалеть!
Он замолчал. И наступила типичная пауза.
Мне совршенно не хотелось заводить разговор. Мне хотелось улыбаться. И смотреть на него. И чтобы именно так проходили минуты. Годы. Столетия. Именно так. А не иначе. И никакого разнообразия. И никаких отвлечений. Только смотреть. На этого не совсем еще мужчину. И не совсем уже ребенка.
И я вновь, как тогда. В далекой юности. Почувствовала на своем лице дыхание вечности. На своем уже далеко не молодом лице. Мне так не хотелось говорить. Но я сказала.
– Хочешь, я сейчас угадаю. О чем ты сейчас думаешь?
Он посмотрел на меня с удивлением.
– Ты смотришь на меня и думаешь. По-моему, эта старая корга совсем выжила из ума. Чего она на меня уставилась и молчит? Ей хорошо. Она нажралась славы вдоволь. Да и теперь купается в ее лучах. Хотя зачем ей она уже нужна? И этой старушке безразлично, возьмут меня в штат или нет…
Алик слегка покраснел. Мне показалось не столько лицом. Но и всем телом. Покраснел так, что на его стильной индейской курте выступили красные пятна.
Мне нравилось, как он краснел. Мне нравилось его стеснение. Почти детское. Его робость. И я не могла им не любоваться.
– Продолжить чтение мыслей? – весело спросила я.
Но он не собирался поддерживать мое веселое настроение. Он как-то в один миг стал серьезен. И стар.
– Я к вам пришел не за этим.
И его мальчишечья колкость мне тоже пришлась по вкусу. Ох, как давно. Как давным-давно я не чувствовала себя женщиной. Как мне сегодня захотелось кокетливо хихикнуть невпопад. Забросить ногу за ногу. И поправить невзначай юбку на своем колене. И я с ужасом вдруг поняла, что влюблена. И я искала поддержки у своих полузабытых олимпийских приятелей. И я протягивала руки помощи к Афродите. И мне вновь захотелось валяться на раздавленном винограде. И дурачиться в морской пене. И играть в прятки с солнцем. И отдавать свое тело лунному свету. Где вы, мои сильные Боги. Мои красивые Боги. Придите мне на помощь. Спуститесь хоть один раз в жизни с Олимпа. И помогите мне. Подарите мне солнечный цвет вашей кожи. Подарите мне золото ваших кудрей. Подарите мне силу вашего тела. И его гармонию. И его ни с чем не сравнимую красоту. Подарите мне все это. Все остальное у меня есть. Афродита! Неужели ты! Когда-то так искренне покровительствующая мне! Соблазнявшая меня неустанно. Бросавшая меня в чертополох утех и услад. Хохотавшая вместе со мною над моею неверностью. Научившая меня наслаждаться. Неужели и ты отвернулась от меня? Почему ты сегодня не бросаешь мне белые сандалии. И белую короткую тунику. И где мой лук и стрелы! Неужели я уже не могу попасть в его сердце!
– Может быть, мы начнем? – робко спросил Алик.
– Что? – очнулась я. – Начнем? Что начнем? И о чем?
– Ну… Вы мне расскажите о своей жизни.
– Жизни… Молодой человек, – при этом обращении мой голос прозвучал неестественно. Как будто издалека. Я тоже чувствовала себя молодой. Хотела этого. Но это было неправдой.
– Молодой человек, – повторила я, пересиливая себя. – О своей жизни я рассказываю только себе. И то очень редко. Моя музыка не нуждается в моей жизни. Она выше этого. И разве это не так?.
– Так, – глухо повторил он. – Впрочем. Я так и думал. Я так и думал. Что потеряю это место. Вернее, не обрету его. Всего доброго.
Он резко встал. И подчеркнуто учтиво поклонился.
– Погодите, постойте, – я очень испугалась, что больше его не увижу. Что я, так долго ожидая его. Увидев его лишь на закате своей жизни. Увиудев так не вовремя. Но все равно дождавшись. Смогу вот так просто. Так легкомысленно его потреять. И мой разум доказывал мне. Убеждал. Что расставание – это единственный выход из всех выходов на свете. Но было уже поздно прислушиваться к настойчивому голосу моего разума. Сердце мое все равно перекричало. – Погодите! Постойте! Рассказывать… Поймите, специально, искусственно это невозможно сделать. Мы должны узнать друг друга. Вы должны увидеть, как я живу. Какие вещи окружают меня. И я должна чуть-чуть понять вас…
Он облегченно взохнул. Ох, как ему не терпелось попасть в штат этого дурацкого снобистского журнальчика. Ни одной страницы которого я так за жизнь и не прочитала.
Он открыто рассматривал меня. Словно решил начать с моей внешности. И я впервые почувствовала неловкость перед мужчиной. Его глазами я смотрела на свою старость. На свои морщины. На поблекшие глаза. На сутулые плечи.
– Так я приду завтра? – он широко улыбнулся. И его улыбка мне вдруг напомнила американскую, обаятельную, ничего не значащую и ничего не обещающую улыбку Мака. И дыхание мое остановилось И сердце пробивалось насквозь.
… Я не спала этой ночью. Я предпринимала всяческие попытки. Чтобы сгладить свой ужасный вид. Я долго сидела с наклеенным на лицо пластырем. Но бесполезно. Морщины не разгладились. И красные отпечатки от пластыря еще больше подчеркивали их глубину.
Я вытащила из комода старую косметичку. Доставшуюся от моей матери. Как давно я сюда не заглядывала. И какими чужеродными казались мне эти вещи. Лебяжий пух с розовой пудреницей. Коробочки от разноцветных кремов. Ряд помад пастельного цвета. Я забыла, как обращаться с этими вещами. И мои руки меня не слушались. Коробочки, баночки, флаконы. Все вываливалось из моих неловких рук. Пудра. Словно поземка. Осыпала мелкой россыпью пол. Я накладывала тени на свои сморщенные веки. Я настойчиво красила оставшиеся редкие ресницы. И брови. Усиленно обводила контур потрескавшихся губ. Осыпала мелкой розовой россыпью свое немолодое лицо. Вспотев от напряжения. Приложив массу трудов и усилий. Я наконец-то закончила эту процедуру. И посмотрела на себя в зеркало.
И вскрикнула. В полумраке комнаты мое лицо выглядело ужасным. Ведьма! Настоящая ведьма! Загримированный шут! Пиковая дама. Урод под косметикой. Клоун, не умеющий смеяться. И я бросилась в ванную комнату. И подставила лицо под резкую струю душа. Стирала с него все. И прозрачные. Младенчески чистые струйки воды окрашивались красно-сине-желтыми цветами. И стекали по моему лицу. И стекали по моему телу. И я зарыдала…
В постели я долго прислушивалась к биению своего сердца. И я услышала. Как в моем безжизненном, увядшем, стареющем теле. Бьется очень молодое красавица-сердце.
Я бы многое отдала в этот миг. Чтобы тело и сердце поменялись местами. Пусть на день. Пусть на час. Пусть на секунду. В которую он, мой единственный. Мой любимый. Мой парень из островка, на котором выжили только одни мы посреди хаоса и смерти, смог бы меня увидеть. И впервые за долги годы я пожалела. Что у меня нет детей. Возможно, они бы смогли продлить мою молодость. И впервые за долгие годы я пожалела. Что так непростительно и легкомысленно распрядилась своей внешностью. Хотя внешностью распоряжается только любовь. Я же во второй половине своей жизни лишила себя любви. И отвергла покровительство Афродиты. Хотя нет. Меня лишила любви и моей подруги Афродиты – музыка. И впервые за долгие годы я пожалела. Что отдалась музыке. И я ее возненавидела. Аккорды. Ноты. Нотные листы. Ля диез. Си бимоль. Стоккато. Сопрано. Форте. Пиано…. Виолончель. Виолончель…
Я вскочила. Подбежала к виолончели. И лихорадочно. В забытьи. Не соображая, что делаю. Стала стучать по ней кулаками. Повалила ее на пол. Рвала ее струны. Царапала ее корпус. Била ее ногами…
Очнувшись, я увидела ее. Разодранную. Раздетую. Избитую. Искалеченную. Струны – как руки бессильно свисают вдоль тела.
Очнувшись, я увидела своего мертвого друга. Своего верного спутника. Своего единственного соратника по жизни. Единственного, кто меня по-настоящему понимал. И в эту ночь я поняла. Что осталась совсем одна. Именно в эту ночь…
Утром он пришел, как обещал.
– Я бы хотел начать наше знакомство с вашего музыкального инструмента. С вашего верного спутника. С вашего друга. И соратника по жизни, – первое, что сказал он мне.
Я кивнула на угол комнаты.
И он увидел.
– Почему? – в его голосе прозвучал некрываемый страх.