Никто не знает, что произошло во время прогулки. И никогда не узнает. Мей просто сказала, что потеряла Санни. Кошка, всегда ласковая с хозяйкой, поцарапала Эдварда, как только он до нее дотронулся, и несколько минут Мей занималась только им, успокаивая и вытирая кровь носовым платком. Дерево, где кошка устроила себе логово, стояло на краю леса, не очень далеко от дома, за конюшнями и загоном. По словам Мей, она думала, что Санни сидит на бревне рядом с Джулиусом, но когда повернулась, то увидела, что Джулиус на месте, а девочка исчезла.
Джулиус Дарем, которому теперь шестьдесят шесть лет, не помнит, что случилось в тот день. Тогда ему было только три года. Его брат Эдвард, который на восемнадцать месяцев старше, припоминает кое-какие подробности, но признается, что большая часть этих «воспоминаний» могла сформироваться уже потом, из того, что ему рассказали.
— Кошка Мей поцарапала мне руку. Крови я не помню, но Мей обнимала меня и говорила, что я должен быть храбрым. Конечно, я кричал и плакал; Мей завязала мне руку платком, и мы все принялись искать Санни, но, как вам известно, безрезультатно.
Похоже, Мей не очень волновалась. Она подумала, что девочка сама пошла домой — довольно странное умозаключение, если учесть, что Санни было всего два года и часть любого расстояния она привыкла преодолевать у кого-нибудь на руках. А когда Мей вернулась домой с мальчиками, то не стала спрашивать о Санни. Полиции девушка объяснила это обстоятельство так: на дорожке, соединявшей конюшни с той частью поместья, где стояли домики садовника и егеря, она увидела Бесси Стоунбридж, помощницу няни, которая разговаривала с женщиной, а рядом с ними — маленькую девочку, которую приняла за Санни. На самом деле ребенок был не девочкой, а мальчиком, племянником егеря, а женщина — его матерью. Мей Дарем была близорука, но из тщеславия перестала носить очки.
Таким образом, исчезновение Санни обнаружили только через час. В тот день Даремы устраивали теннисный турнир — молодых людей из числа соседей пригласили поиграть, а их родителей посмотреть. Причард заново разметил корт, и Мей вместе с ним проверяла высоту сетки (одна теннисная ракетка, поставленная вертикально, плюс головка ракетки, повернутая горизонтально), когда к ним подошла няня Сара Керингл и напомнила, что пора кормить Санни ленчем. Ошеломленная Мей призналась, что она считала, что ребенок с Бесси, однако Бесси последние полчаса провела в детской с мальчиками.
Были организованы поиски Санни. Поначалу в поисковую команду входили Чарльз Дарем, Джон Уильямс и Артур Бейли; позже к ним присоединились миссис Дарем и Мей. Первым из гостей, прибывшим на турнир, — в Тейстон-холле не осталось никого, кроме Эдварда и Джулиуса, которых кормили ленчем, — был Терри Уоткин, и он тоже присоединился к поискам. Санни нигде не нашли, и Чарльз позвонил в местную полицию. Терри Уоткину выпала незавидная доля отправлять назад гостей, пришедших на вечеринку.
Полиция приехала довольно быстро — деревенский констебль и сержант из Норвича. Они принялись расспрашивать всех, кто мог видеть Санни, начиная со слуг внутри и снаружи Тейстон-холла, и заканчивая жителями деревни Тейстон-Кирби. Никто не признался, что видел ее после одиннадцати утра. В ту ночь обитателям Тейстон-холла пришлось лечь спать, так и не дождавшись известий о Санни.
На следующее утро тело девочки было найдено собакой Джефсона всего в пятидесяти ярдах от бревна, на котором она сидела рядом с братом. Тело лежало в неглубокой ямке, выкопанной в перегное из листьев — сделать это можно было голыми руками. Девочке перерезали горло.
В том, что это убийство, сомнений быть не могло. Характер смерти исключал несчастный случай. Приехали сотрудники из Управления уголовных расследований Норвича и допросили Мей. Сара Керингл сообщила им, что когда мисс Мей пришла за детьми, на ней было синее платье из набивного хлопка, но высоту теннисной сетки девушка уже проверяла в льняной юбке и черно-белом джемпере. Полицейские спросили Мей, почему она переоделась перед тем, как проверять сетку, а не после ленча или перед приходом гостей. Мей ответила, что платье испачкалось кровью из расцарапанной руки Эдварда. Именно после этого Мей отвезли в Норвич в полицейский участок.
Она провела там одну ночь, а на следующий день ее отпустили. Главный инспектор Джон Финч удовлетворился объяснением, что Эдварда поцарапала кошка Мей, а на одежде убийцы не могло остаться лишь несколько пятен — она должна была быть буквально залита кровью. Вместе со своими подчиненными он переключился на деревню и ее жителей, которые считались не столь уважаемыми гражданами, как соседи из Тейстон-холла, — например, того, кто провел ночь в тюрьме за пьянство и буйное поведение, или другого, известного браконьера. Нет нужды говорить, что в Тейстон-Кирби не нашлось ни одного человека, которого можно было заподозрить в приставании к ребенку, не говоря уже о жестоком убийстве.
Именно на этом этапе полицейские пришли к родственникам Джефсона, гостившим в коттедже. В убийстве в Кирби-Тейстон есть одно очень странное обстоятельство: в тот день, когда было обнаружено тело Санни, Финчу сказали, что у Джефсона в доме живет сестра с зятем и племянником, которому два с половиной года, однако инспектор не проявил к ним никакого интереса и не делал попыток поговорить с ними, пока не прошло пять дней после исчезновения девочки. Когда он пришел допросить их, гости уже уехали и вернулись в свой дом в Синдон-Роуд, графство Эссекс.
Сестру Роберта Джефсона звали Адель, а ее мужем был Альберт Марч.
За два года до этих событий семья Марч тоже потеряла ребенка, тоже девочку и тоже двухлетнюю — дочь Кэтлин. По всей видимости, данный факт не был известен инспектору Финчу, а вопросы, которые он задавал, не позволили это выяснить. Мисс Халлам-Саул в своем анализе случая в Кирби-Тейстон также не касается этого аспекта. Ее упоминание о семье Марч ограничивается двумя абзацами в главе, посвященной характерам и прошлому наемных работников Тейстон-холла.
В своем сборнике «Убийство в Восточной Англии» Джеймс Мур-Уайт отдает должное загадке Кирби-Тейстон, но лишь вскользь упоминает о Марчах в следующем абзаце:
Главный инспектор Финч обратился к миссис Джефсон, жене егеря, за разрешением обыскать дом. Целью обыска были испачканная кровью одежда и нож, орудие убийцы. Миссис Джефсон ответила, что инспектор может смотреть везде, где потребуется, а они с мужем отлучатся на час или два. Им нужно на железнодорожную станцию в Норвич — проводить ее брата и невестку, которые гостили у них.
Какие же вопросы задавал Финч Альберту и Адель Марч? Вероятно, о том, видели ли они девочку Санни и не заметили ли подозрительных людей, слонявшихся поблизости. На оба вопроса супруги ответили отрицательно, покинули дом, и больше их не допрашивали.
Убийцу Санни Дарем так и не нашли. Ирен Дарем обвиняла во всем падчерицу, в качестве мотива называя неконтролируемую ревность. Находясь на грани нервного срыва — она была беременна, когда убили Санни, и неделей позже у нее случился выкидыш, — Ирен дала девушке пощечину, когда та пыталась выразить сочувствие, и заявила мужу, что они с Мей больше не могут жить под одной крышей. Помолвка с Терри Уоткином так и не состоялась — он не повторил своего предложения. Терри появился всего один раз, на следующий день после несостоявшегося теннисного турнира, а потом уехал. Постепенно всем стало ясно, что в деревне считают Мей убийцей единокровной сестры и убеждены, что ее не судили только из-за отсутствия доказательств. Однажды деревенские мальчишки закидали ее камнями, и ей пришлось зашивать лоб.
Считал ли ее виновной отец? Вместо пансиона во Франции Мей отправили в санаторий в окрестностях швейцарского Бруннена — согласно официальной версии, в результате нервного напряжения у нее ухудшилось здоровье. Еще до этих событий у Мей подозревали чахотку, и именно от туберкулеза она умерла пять лет спустя, проведя последние четыре года в Мельбурне с сестрой отца, мисс Мэри Дарем. Или семье Дарем как-то удалось скрыть тот факт, что Мей совершила самоубийство?
Чарльз Дарем умер в 1939 году, его вторая жена Ирен — в 1962-м, а его сын Чарли — через пять лет после мачехи. Сын, которого Ирен родила в 1925 году, названный Колином Джонатаном, погиб в 1964 году во время восхождения в Гималаях. Из семьи Дарем из Тейстон-холла в живых остались только Эдвард и Джулиус. Сам дом теперь превратился в конференц-центр. Старший садовник Джон Уильямс умер в 1932 году, Томас Причард — в 1942-м, Артур Бейли — в 1946-м, а Сара Керингл — в 1952-м. Бесси Стоунбридж вышла замуж, родила четверых детей и в настоящее время — восьмидесятичетырехлетняя миссис Драйбург — живет у замужней дочери в Абердине. Из остальных слуг, выполнявших работу по дому, в живых осталась только посудомойка Маргарет Оттер. Восьмидесятилетняя одинокая женщина живет недалеко от Норвича. Роберт и Китти Джефсон, у которых не было детей, умерли в 1970 году с интервалом в несколько месяцев. Адель Марч умерла в возрасте девяноста лет за месяц до того, как пишутся эти строки, пережив первого мужа, Альберта Марча, на пятьдесят лет, а второго, Уильяма Бэкона, — на шестнадцать.
Пропавшей Кэтлин Марч было два года. Столько же, сколько Соне — «Санни» Дарем. Обеих оставили на попечение юной девушки, и на каждую девушку легло несмываемое пятно — клеймо детоубийцы, вслух об этом не говорили, но думали. Однако общим знаменателем в обоих случаях выступает Альберт Марч; известно, что он проходил по мосту у запруды в Синдоне примерно в то время, когда пропала его дочь, а также был в Тейстон-холле в момент исчезновения Санни Дарем. За десять лет в период с 1920 по 1930 год — с женитьбы Марча до его смерти — на севере Эссекса и юге Суффолка пропали как минимум пять девочек в возрасте от восьми месяцев до полутора лет. Во время войны 1914–1918 годов во Франции Марч был ранен в голову и всю оставшуюся жизнь страдал от сильных головных болей, наподобие мигрени. Может быть, ранение привело и к другим повреждениям мозга, так что под воздействием почти невыносимой боли Марч совершал действия, которые не осознавал и о которых забывал, как только боль проходила?
Я отложила листы рукописи, шокированная и растроганная, как, наверное, и рассчитывал Дэниел Стюарт, — но по причине, которую он не мог и предположить. Несомненно, я признавала серьезность его гипотезы о том, что теперь факты указывают на виновность Альберта Марча и с Веры можно снять подозрения в убийстве Кэтлин, но это меня нисколько не взволновало; я никогда не считала Веру способной убить ребенка.
Похолодеть — так что я отложила листы и невидящим взглядом уставилась в пространство, вспоминая, — меня заставило совсем другое. Имя Джонатана Дарема. Джонатан Дарем был лучшим другом Тони Пирмейна и впоследствии женился на одной из подружек его невесты, как и положено лучшим друзьям, но что происходит крайне редко. Тот ли это Джонатан Дарем? Наверное. Я помню, что он был альпинистом и жил где-то в Норфолке. И возраст подходящий. Вот оно, тайное переплетение человеческих судеб. Я помню Джонатана так же хорошо, как и все события того дня, — свадьбы Иден.
Подружек невесты нарядили в платья цвета душистого горошка — мне достался светло-фиолетовый. В розовом была Эвелин, не помню ее фамилии, и именно она потом вышла за Джонатана. Иден отказалась надевать скользкий атлас и облачилась в пышное платье, сшитое (как она рассказывала мне и Вере) из двадцати ярдов белого тюля. Ночь накануне венчания она провела в «Лорел Коттедж», и Вера первой увидела ее в этом потрясающем наряде с обтягивающим лифом, узкими рукавами и пышной юбкой. Девушка, работавшая местным парикмахером (она жила вместе с родителями на Инкерманской террасе в соседнем доме, который когда-то принадлежал семейству Марч), пришла в девять утра, чтобы сделать прическу сначала Иден, а потом Вере. Мои волосы, прямые и длинные, не нуждались в укладке. Ночь прошла как в старые добрые времена: Фрэнсис спал в комнате на противоположной стороне лестничной площадки, а мы с Иден делили ее спальню, причем кровати стояли точно так же, как можно дальше друг от друга. Когда Иден выдвинула ящики туалетного столика, разыскивая пинцет для бровей, меня охватило чувство вины, и я спрашивала себя, не заметила ли она, что кто-то рылся в ее вещах — там мог остаться длинный каштановый волос или отпечатки не очень чистых пальцев двенадцатилетней девочки. Но вскоре стало очевидно, что Иден выбросила из туалетного столика всю старую косметику и парфюмерию. Теперь она шагнула вверх по общественной лестнице, и ей подходили только самые дорогие туалетные принадлежности, французские. Однако утонченность Иден не распространялась на убранство комнаты. Прежде чем лечь спать, она сняла со стены фотографию статуи Питера Пэна.
— Нужно не забыть взять ее с собой, — сказала Иден. — Знаешь, Фейт, это моя самая любимая статуя. Тебе повезло — ты живешь в Лондоне и можешь видеть ее каждую неделю.
Я невольно вспомнила, как она приезжала в Лондон и видела меня, но по каким-то своим соображениям предпочла проигнорировать.
— Наверное, твоя комната перейдет к Джейми, — сказала я.
— Знаешь, я об этом не думала, — ответила Иден. — Лучше спроси Веру.
Иден не любила детей. Или мне так казалось — судя по ее отношению к Джейми. Она его практически не замечала, только время от времени что-нибудь запрещала, а если точнее, запрещала трогать ее вещи. Сев на кровать, Иден переместила обручальное кольцо, которое не снимала ни днем, ни ночью, с левой руки на правую. Это было великолепное кольцо не с россыпью, а с настоящим куполом из бриллиантов на тонком платиновом ободке. Утром Иден призналась мне, что всю ночь не сомкнула глаз, и, наверное, это была правда. Сама я точно спала и поэтому не могу судить.
Лицо ее немного осунулось, глаза припухли. Я собиралась с силами, чтобы встать и принять ванну. Эта процедура ждала всех, и поскольку в табели о рангах я располагалась на нижней строчке, моя очередь была первой, в 7.30, чтобы вода успела нагреться еще раз.
— Подожди минутку, — сказала Иден, а потом ошеломила меня, впервые за все время доверив свою тайну. И какую тайну! К тому времени я стала избавляться от привычки краснеть по любому поводу, но в тот момент почувствовала, что щеки у меня пылают, и отвела взгляд, чтобы не смотреть в глаза Иден.
— Он догадается, что я не девушка? — вырвалось у нее.
— Понятия не имею, — ответила я. — Откуда мне знать?
Дело было не в шести годах разницы между нами, а в отношениях тетки и племянницы. Сильнейшее смущение подавляло почти все остальные чувства. И только позже я задумалась, как не похожа была Иден, задававшая этот вопрос, на ту, которая отчитала моего отца за то, что я не написала письмо с благодарностью, или ту, которая проигнорировала меня при встрече на улице.
— Я не девушка, — сказала она. — Говорят, от мужчины это не скроешь.
— Думаю, только в том случае, если у него было много женщин. — Я старалась придерживаться здравого смысла. — У Тони было много женщин?
Иден сказала, что не знает. Она села, обхватив руками колени. С головой, обмотанной шифоновым шарфом, она была похожа на склонившуюся над миром Надежду — со старой картины. У бабушки Лонгли на стене висела выполненная в технике сепии репродукция, которая исчезла, когда в дом переехала Вера.
— Почему ты спрашиваешь меня? Почему не Веру? Она должна знать.
— Не могу. — В ее словах сквозило отчаяние. — Об этом и думать нечего.
— Я где-то читала, — весь мой опыт был почерпнут из книг, — что такой же результат дает верховая езда. В смысле — на лошади. Ты умеешь ездить верхом?
Она покачала головой.
— В этом я тоже должна ему признаться — что никогда в жизни не садилась на лошадь. Тони думает, я умею. Он никогда не встречал людей, которые не ездили верхом.
Я с трудом сохраняла невозмутимый вид.
— Но ты же не собираешься пойти к нему и все рассказать? О лошадях и обо всем остальном. Вспомни, что случилось с Тэсс из рода д’Эрбервиллей.[54]
Но Иден никогда не слышала о Тэсс. Принимая ванну, я гадала, кто был тот мужчина, с которым Иден лишилась девственности. Чед? Явно не он — поскольку Чед был мужчиной Веры и отцом Джейми. Я поморщилась от этой мысли. Морской офицер, аристократ — тот, что утонул? Мужчина, с которым Иден ходила в театр? Или они все были ее любовниками? Я была заинтригована и слегка шокирована. Шел 1946 год. Представление о том, что женщина может иметь любовников, не вступая в брак, уже не внушало ужас, не казалось чудовищным и не относилось к дерзкой прерогативе аристократии, но все еще шокировало людей старшего возраста, а мое поколение и поколение Иден предпочитало молчать и не выставлять подобную связь напоказ. Думаю, именно поэтому Иден не обратилась за советом к почти сорокалетней Вере, во времена молодости которой царили совсем другие нравы. Не понимаю, как мне удавалось совмещать подобные мысли с убеждением, что Вера неверна Джеральду и завела любовную интрижку с Чедом, — но это факт.
Мне неизвестны другие случаи, когда женщину вел к алтарю племянник. Мой отец был обижен, что Иден не предложила ему стать посаженым отцом. В телефонном разговоре она привела типичный для Лонгли предлог — причиной это не назовешь. Отец повесил трубку и вернулся к нам с матерью, стараясь держаться мужественно.
— Она сказала, что так не положено, поскольку у меня самого есть дочь. Другое дело, если бы ты была замужем и я уже отвел тебя к алтарю.
— Боюсь, Фейт не согласится выйти замуж только для того, чтобы угодить ей, — заметила моя мать.
Почетная обязанность легла на Фрэнсиса. Он спустился к завтраку в полосатых брюках от костюма, который должен был надеть утром, и белой рубашке, но без галстука. Вера суетилась, повторяя, что он уронит яйцо на одежду. Фрэнсис, разумеется, не упустил возможности подразнить ее — подобную проделку я однажды уже видела. Он встал из-за стола, уселся в кресло и поставил на подлокотник чашку с блюдцем. Я не помню ни одного неуклюжего движения или жеста Фрэнсиса, который всегда был очень ловким, грациозным, проворным и никогда ничего не ронял и не разбивал, разве что намеренно. И если я это знала, то Вера тем более. Однако она была не способна учиться на собственном опыте. Фрэнсис использовал ее страхи, пронося локоть в четверти дюйма от чашки, двигал кресло, так что чашка начинала раскачиваться, подносил ее ко рту, сдвинув к краю блюдца. Если бы чай разлился, то попал бы ему на брюки и рубашку, а также, вполне возможно, на Джейми, который выбрал именно эту часть ковра, чтобы играть со старыми деревянными кубиками, некогда принадлежавшими моему отцу.