— Здравствуйте, — тихо произнес совсем рядом женский голос.
Гуров обернулся на голос и увидел перед собой маленькую пожилую женщину в вылинявшем осеннем пальтишке из смесовой ткани и вязаной бесформенной шапочке на голове. Определить ее возраст он не решился, потому что на лице этой женщины было написано многое: горе и страдания, тянувшиеся долгие годы, одиночество, безнадежность. Слишком характерен был образ пожилой, одинокой, усталой женщины. Сотни тысяч таких мы видим на улицах наших городов, ходим мимо них каждый день и раздражаемся, когда они путаются у нас под ногами. В аптеках они долго выясняют достоинства и цену того или иного лекарства, в магазинах медленно отсчитывают мелочь, извлеченную из стареньких кошельков. Наше прошлое или несостоявшееся будущее.
— Здравствуйте. — Гуров посторонился, освобождая для женщины калитку в ограде.
— Вы знали Оленьку?.. — Женщина внимательно и немного подслеповато рассматривала незнакомца.
— Да, знал немного. — Гуров кивнул, и внутри у него все сморщилось от кощунственной лжи, к которой он вынужден был прибегнуть. — Бродил вот. Сперва одноклассника своего нашел, с которым за одной партой почти десять лет просидел. А теперь и Ольгу увидел.
— А вы ей кто? Я что-то не узнаю вас.
— Да вы меня, наверное, и не знали раньше. Мы с ней по работе немного были знакомы. Давно, когда ее сына Пашку первый раз чуть не посадили. Я тогда помогал ей.
— Эх, Пашка!.. — Женщина покачала головой, и на ее лице появилась скорбная гримаса. — Вот ведь была у нее отдушина в жизни, да и той она тогда лишилась. Совсем одинокой умерла. Только я у нее и была.
— А он что, все-таки сел в тюрьму? Почему она одинокой-то осталась?
— Сидел. А как вышел, то перебрался в Минск. Поначалу ездил, навещал. А потом все реже и реже. Вот и памятник этот не от него, а от мужа ее первого. При деньгах был, вот и поставил. А Пашка уже сколько лет и носа не кажет. А я старая, мне тяжело уже за могилкой-то следить. Руки болят, на коленках стоять не могу, а тут ведь травку подергать надо, земли подсыпать. Цветы вон посадила весной, а они завяли.
Слово за слово, и Гуров узнал, как сложилась судьба Пашки. Мать по нему убивалась, а он, неблагодарный, теперь и могилу ее не навещает. Сыщик узнал, что эту женщину зовут Галиной Семеновной Архиповой, что она подруга Ольги Юнгеровой еще со школы.
Гуров сочувствовал своей собеседнице, но ему была нужна информация иного рода. За рассуждениями о прежней и современной жизни пролетело минут тридцать. Лев Иванович помог отнести к контейнеру мусор, который собрала Галина Семеновна. Сыщика просто подмывало признаться, рассказать правду о том, зачем ему нужна была эта встреча у могилы.
— Вы, Лев Иванович, уж не откажите мне, одинокой, — попросила вдруг Архипова. — Для меня эти воспоминания — все, что осталось от жизни. Зайдите на чаек. Посидим, я вам фотографии старые покажу. Теперь ведь их не хранят, все, как вон у моей соседки, на компьютере смотрят. А ведь это не телевизор, а память. Фотографии должны храниться в альбоме, чтобы страницы перелистывать.
— Как страницы жизни, — подхватил Гуров. — Одну за другой, все свое прошлое.
— Вот вы меня понимаете. Так зайдете? — почти умоляюще спросила женщина. — Тут и остановка в двух шагах.
Лев Иванович остановил такси, несмотря на сетования женщины, усадил ее в машину и сел рядом сам. Архипова прослезилась от такого внимания и относилась к Гурову почти как давнему доброму знакомому. Через двадцать минут машина остановилась возле старого пятиэтажного дома.
Потом снова были рассказы, воспоминания и, конечно же, душистый чай с бергамотом. У Галины Семеновны нашлось в доме и варенье, и мед, и печенье, которым она готова была закормить гостя. Сердце сыщика сжималось, когда он представлял, что скоро уйдет и у этой женщины снова потянутся безрадостные дни одиночества. Что дни! Годы…
Вскоре, когда со стола было убрано, появился и старый пухлый альбом с фотографиями. Женщина переворачивала листы, тыкала пальцем с утолщенными ревматическими суставами и комментировала:
— Это мы с Олей на спортивной площадке. Соревнования были у нас. А это художественная самодеятельность, она ведь пела хорошо. Вот мы в туристическом походе. А это свадьба. У меня только и сохранилась фотография, где они расписываются. Жалко, что со спины, а то ведь Оленька такая красивая была. Это ее первый, Сергей. Он после института в армии остался. Недолго они прожили. Сынишка родился, а Сергей их и оставил. Перевели его в Москву, говорят, блат у него был какой-то. Вот там, в москвах своих, он другую и нашел.
— Сынишка — это Павел?
— Нет, того они Альбертом назвали. Иностранное какое-то имя придумали. А Павел у нее от второго мужа.
— А Альберт сейчас где?
— Ох, не знаю, Лев Иванович! Он ведь Альбертика забрал у Олюшки. Она со вторым сошлась, а тот пить начал, погуливать. Сергей иногда навещал их. И как увидел, что такое в семье творится, то и забрал. Я уж и не знаю, как у него судьба сложилась. А Оля все молчала да плакала. Понимала, что в Москве, да с родным отцом ему пользы будет больше, а все жалела. А вот они все вместе. Это когда Сергей приезжал их навестить. Вон велосипед Альбертику привез.
Опешивший Гуров смотрел на невысокого, начинающего грузнеть мужчину с намечающейся лысиной. Он держал велосипед, а мальчонка лет десяти с трудом ухитрялся на нем усидеть. Ольга Юнгерова сцепила на груди руки, явно пугалась, что сын упадет. Мужчина был лет на двадцать моложе, чем теперь, но все равно его можно было узнать. На фото вместе с сыном и первой женой был снят Сергей Сергеевич Ломакин.
— Так Сашка Клименко и спился, потом помер. А Пашка в уличную компанию попал, чуть в тюрьму не посадили. Так вам это все известно! А вы, Лев Иванович, при какой должности-то, почему с этим связаны были?
Пришло время объединять прошлое с настоящим. Шить предстояло белыми нитками, но деваться было некуда. Требовалось провести профессиональную экспертизу снимка, сличение, получить официальный документ, подтверждающий результаты этой работы. Теперь все представало совсем в ином свете.
— А у вас, Галина Семеновна, только одна фотография Альберта и его отца?
— Одна! — с каким-то непонятным энтузиазмом заверила женщина. — Я ведь ее почти тайком забрала. Когда Сашка-то, второй ее, помер, Сергей приезжал. Ольга потом сокрушалась, что он все фотографии себе забрал и ни одной с Альбертиком не осталось. Очень тяжкий разговор у них тогда был. Сережа попрекал ее, что с Клименко сошлась, второго сына не сберегла. Я ведь думаю, что это Сергей Пашку-то на путь истинный наставил. Да, не люблю я его, а все же скажу, что не бросил семью в беде. Только Оленьке теперь уж все равно. Хотя, может, и видит она оттуда, что и второй ее сынок при деле. Только вот могилку матери не навещает.
— Галина Семеновна, вы спрашивали, по какой части я служу. Так вот, я офицер российской полиции. И сюда я приехал не случайно, и с вами встретился не просто так. Я искал хоть кого-нибудь, кто может что-то рассказать мне о жизни Ольги Юнгеровой, о ее первом муже и их сыне Альберте. — Гуров говорил экспромтом, потому что мысль насчет Альберта Юнгерова плотно засела в его мозгу.
Об исчезновении всех фотографий из дома Ольги он тоже не забывал.
— Мне нужна ваша помощь, Галина Семеновна.
— Господи! — Женщина всплеснула руками. — Неужели случилось что?
— Я пока не знаю. Нужно разобраться во всем. Вы ведь понимаете, как легко обвинить человека, а вот извиняться потом очень трудно. Да и нужны ли ему будут извинения, если он на весь мир опозорен подозрениями и недоверием? Доброе имя дороже денег.
— Так что же случилось-то, Лев Иванович?
— Не хочется мне вам говорить, Галина Семеновна, расстраивать вас, но объяснять все равно придется. Вы ведь не чужой человек Ольге. Только очень прошу вас, никому о нашем разговоре! Ради памяти вашей подруги и ее детей. Никому!
— Да я же понимаю! — Женщина сжала кулачки возле груди.
— Сергей, первый муж вашей Ольги, сейчас занимается очень серьезными делами, ворочает большими деньгами. Что-то там у них произошло в этой организации. Погиб человек, один из помощников Сергея. А убили его здесь, в Пинске. Нам надо очень аккуратно разобраться во всем. Я прошу вас, Галина Семеновна, отдайте мне вот эту фотографию! Я поклянусь всем, чем хотите, что обязательно верну ее вам. Я прекрасно понимаю, насколько она вам дорога.
— Я даже… берите, раз так! Господи, чего же людям не живется-то? Она ведь так коротка, эта наша жизнь. Ведь надо наслаждаться каждым денечком, который нам отпущен! Как они так могут? Ведь всех денег все равно не загребешь. Да и куда их столько, на что тратить-то? Больше, чем в рот поместится, все равно не съешь. В трех квартирах не проживешь, на трех машинах ездить не сможешь. Вот вы мне объясните, Лев Иванович, зачем людям столько денег, что они с ними делают?
— Разве такое объяснишь?! — Сыщик горько усмехнулся. — Я на это не способен. Тут надо быть философом. Или писателем. Почитайте «Скупого рыцаря», там есть ответы.
Сегодня с головы Станислава сняли большую часть бинтов. Он лежал, блаженно улыбался и периодически жадно почесывался.
— Самая большая мечта у меня сейчас — это помыться, — сказал он Гурову, который насмешливо наблюдал за этими действиями. — Уже сколько раз просил, так нет, не разрешают! — Крячко произнес эту фразу, с притворной злобой глядя на санитарку через плечо Гурова.
Сегодня Стас выглядел значительно лучше, но почему-то уклонялся от всяких разговоров, старался побольше рассказывать о своих ощущениях и воспоминаниях, которые его, как он утверждал, периодически посещают. Крячко очень старательно вдалбливал всем окружающим, что его воспоминания — это истина в последней инстанции.
Гуров ждал, когда старый друг перестанет валять дурака. Неужели он серьезно подозревает эту санитарку в связях с преступниками? Стас считает, что она все пересказывает кому-то все то, что услышала в палате?
— Есть у меня ощущения, что я работал водителем. Да или нет? — спросил он Гурова. — Вы подождите, не отвечайте. Дайте-ка я сам попытаюсь вспоминать. Мне кажется, что, напрягая свои извилины, я добьюсь лучшего результата.
Гуров улыбнулся и пожал плечами, а Стас продолжил:
— Да, именно водителем в какой-то фирме. Причем персональным. А начальник у меня был с погонами. Аж целый полковник! Хотя это, наверное, просто фантазии. А может, я работал на железной дороге? — С этими словами Крячко как-то особенно жизнерадостно ткнул пальцем в сторону Гурова.
Лев Иванович насторожился. Из всего того, что наговорил Стас, он пытался сложить нужный узор, рисунок. Друг сейчас хотел что-то ему сказать. Во всей этой болтовне имелась какая-то изюминка.
— Водитель, железная дорога… — задумчиво произнес Стас и в который раз почесал перевязанную голову. — А моя любимая певица — Алла Пугачева. Эх, Алла! Типичная блондинка, а при делах. Я видел ее в возрасте лет двадцати с небольшим. Глупышка, которая ничего из себя не представляет. А машина у нее была, да и водитель тоже. Кажется, в газетах или в Интернете я видел «Волгу» и подпись, что это первая машина Аллы. Сейчас на «Волгах» не ездят…
— Да, теперь всем подавай иномарки, — пристально глядя в глаза другу, вставил Гуров. — Если у тебя нет «Тойоты», то ты не человек.
Крячко улыбнулся и молча, с огромным удовлетворением кивнул. Гуров его понял.
Но тут им пришлось прервать разговор, потому что в палату совершенно бесцеремонно ввалилась Маша. Она кокетливо покачивала подолом короткой юбочки, блестела стройными ножками в колготках с лайкрой и теребила рукой смешные дурацкие инфантильные косички.
— Здравствуйте! — Маша расплылась в улыбке до ушей. — Ой, я вам помешала, да? Я просто хотела с вами поговорить, Лев Иванович. А вы как, Станислав Васильевич? Поправляетесь? Я в коридоре подожду, ладно? — Она вышла.
Крячко с изумлением уставился на Гурова, потом с такой же физиономией поглядел на дверь палаты. Лев Иванович понял, что Стас Машу откуда-то знал. Он был очень удивлен, увидев ее. Она не могла находиться здесь? Где именно? В палате, в больнице районного центра Иваново, вообще в Беларуси? Как спросить товарища об этом? Гуров сморщился, теребя ухо и соображая, как повернуть двусмысленный разговор и все выяснить.
Крячко помог ему. Он отрицательно покачал головой и произнес нараспев:
— Эх, хороша девчушка, да коротка кольчужка!
Гуров посмотрел другу в глаза и кивнул, показывая, что понял. Присказку насчет кольчужки Крячко повторял очень часто. Эта фраза была взята из старого-старого фильма «Александр Невский». Там ее произносил один из ратников-ополченцев. И касалась она именно длины кольчуги, которая оказалась недостаточной, и его поразили кинжалом. Стас любил эту приговорку. Она означала, что ситуация неправильная, действия ошибочные, данной информации верить нельзя. В этом случае Крячко давал другу понять, что Маша вызывает у него подозрения, ей верить нельзя, что он что-то такое про нее знает.
— Ладно, все будет хорошо, — вставая, сказал Гуров. — Скоро все кончится. Покажем тебя хорошим, дорогим врачам. Не беда, если память не сразу восстановится. У тебя есть друзья, которые все расскажут и покажут. Вылечим мы тебя не мытьем, так катаньем.
Крячко кивнул и сделал вид, что устал и хочет поспать. Гуров пошел к двери и поймал на себе недобрый взгляд санитарки. Мол, ходят тут всякие, ногами топают, а больному покой нужен.
— Чего стряслось? — выйдя из палаты, спросил Гуров Машу, которая подскочила к нему, как попрыгунчик.
— Лев Иванович, тут такие дела!.. Пойдемте, мне нужно столько всего рассказать, обсудить. Есть хотите? — вдруг выпалила она с таким видом, как будто ей в голову пришла наигениальнейшая идея.
— Честно говоря, да, — признался Гуров, отдирая от себя Машу, которая вцепилась в рукав его пиджака и пыталась тащить сыщика к выходу. — Только давай не с таким энтузиазмом. Он отбивает у меня весь аппетит.
Остудить пыл девушки ему удалось ровно на двадцать минут, пока они шли по улице, усаживались в кафе за столик и делали заказ.
После того как ушла официантка, Маша снова взялась терзать Гурова:
— Лев Иванович, вы только Михаилу не говорите, что я здесь, с вами в Иваново была, а не в Минске. Я, если честно, обманула его и удрала. Но вы не судите меня строго, не думайте, что я легкомысленная особа. Просто на то были очень веские причины. Это весьма важно, поэтому и я прискакала сюда, чтобы с вами поговорить.
— Это все? — остановил сыщик жаркий шепот девушки. — Ты причины полностью изложила или хватит еще минут на тридцать? Я просто удивляюсь тебе, Маша! Ты же журналист, должна владеть словом, уметь формулировать свои мысли. А ты трещишь как…
— Вы тоже не особенно лаконичны, Лев Иванович, — девушка усмехнулась и добавила совсем иным тоном: — Так вы обещаете не выдавать меня Михаилу?
— Обещаю-обещаю. Так что случилось?
— Случилось то, что я ехала в одном купе с вашим Крячко.
— Что?.. — Гуров поперхнулся и вытаращился на журналистку.
Собственно, тут было чему удивляться. Девушка буквально на глазах меняла свой облик. Она не снимала маску, не стирала макияж, не отклеивала фальшивые брови, ресницы, не снимала накладки телесного цвета с носа, скул или подбородка. Ничего подобного с ней не происходило. Она просто потерла руками лицо, глубоко вздохнула, потом стянула резинки со своих дурацких косичек, торчащих в разные стороны.
Теперь перед Гуровым сидела молодая женщина с умными усталыми глазами. Она еще шевелила губами, как будто разминала их после долгого ношения образа шустрой девчонки.
— Так… — Гуров откинулся на спинку кресла и стал разглядывать новый образ Маши. — Значит, спектакль? Театральное действо? А вы молодец, вполне достойно сработали. Я бы вам сейчас выдал диплом Щукинского или любого другого театрального училища. И кто же вы такая?
— Можете продолжать обращаться ко мне на «ты» и называть Машей. Это мое настоящее имя. Представлюсь: капитан ФСБ Фадеева.
— Ладно, Маша Фадеева, и что все это означает?
— Извините, товарищ полковник, но вы же должны понимать, что при проведении операций такого рода не всегда можно предупредить смежников о введении своего сотрудника. Иногда даже и лучше этого не делать. Так сказать, идти параллельно к одной цели.
— Кстати, можешь по-прежнему называть меня Львом Ивановичем. И давай начнем с самого начала. Ты всегда знала, кто я такой?
— Нет, сначала я пыталась присмотреться к Крячко со стороны и понять, кому он может мешать и есть ли люди, желающие, как и прежде, избавляться от российских полицейских, отправляемых в Беларусь.
— Нет, Машенька, это не начало. Скажи-ка, зачем тебя сюда послали, что вы такого нарыли, как вышли на одно с нами дело?
Женщина улыбнулась и ответила:
— Это понятно. Перевод огромной суммы денег! Мы такие вещи всегда отслеживаем. Мало ли!.. Финансирование терроризма, хищения бюджетных средств и тому подобное. Но поскольку деньги фонда «Ветеран» не являются бюджетными, то наша контора первое время не особенно взволновалась. Затем выяснилось, что в Беларуси убит вице-президент фонда, а в Москве в результате ДТП пострадала, а потом и скончалась в клинике женщина — главный бухгалтер той же структуры. Тогда наши аналитики сделали кое-какие выводы.
— Понятно, бережете народное добро.
— А вы разве не бережете, в конечном итоге занимаетесь не этим же самым?
— Ну-ну, Маша, не надо так. Я хорошо отношусь к вашей конторе. А Михаил, значит, не из вашего ведомства?
— Михаил — хороший паровоз, к которому я так удачно прицепилась. Он нанят членом попечительского совета фонда по фамилии Крикунов. Тоже бывший генерал Вооруженных сил. Михаила отправили для того, чтобы он параллельно с белорусской милицией провел независимое расследование причин гибели Рыбникова. Они там, в фонде, не понимают, куда и кто загнал их деньги. Формально это сделали Рыбников и главный бухгалтер. Но произошло все слишком уж откровенно, с заменой счета, с подставными реквизитами. Люди, которые таким образом похитили деньги, конечно же, должны были немедленно скрыться и ждать где-нибудь в офшоре прихода денег по сложной схеме и длинной цепочке. А они даже не пытались унести ноги.