Наутро, обвязав лоб мокрым полотенцем, он сел за роман. Про то, как погибнет в войне с миллиардным Китаем. И сделал за месяц.
Стали выходить книги. Иван закончил вуз. Будь все проклято! Как все постыло!
Он стал писать с оглядкой, вдумчиво, заранее просчитывая мнение критики. И поймал себя на том, что наблюдательно, со стариковской бдительностью озирается, карауля образы. Он усаживался за текст, но, совершив легкую пробежку по клавиатуре, возвращался к началу – перечитывал первое слово, менял на синоним, подбирал иной вариант, пока не выдыхался…
Вот оно, бесплодие!
И тогда он решил: надо быть политиком.
Шурандин придумал собрать на литературный вечер друзей-писателей, чтобы те почитали прозу и стихи. И позвал на этот вечер важного депутата Государственной Думы, у которого просил оплатить фуршет – водку, сок и сэндвичи. Друзей-писателей Шурандин бодрил, превращал, оторванных и нелюдимых, в компанию, вместе они пили, болтали, болтались по Москве… Какими они были? Некая застенчиво-резкая девица, автор скандальных новелл, румяная, красноволосая, дородная, похожая на красный фонарь. Совсем другая – хрупкая блеклая девчушка-стихотворица, похожая на былинку. Коренастый замкнутый паренек с Урала, прозаик, похожий на запыленный валик советского дивана. Нервно-улыбчивый, похожий на зубочистку, москвич, бросивший все и уехавший лесничим на Алтай, откуда он вернулся с покладистой раскосой женой.
Депутат был вальяжный. Сам себя он называл «империалистом». Ему предсказывали быть президентом. Шурандин узнал его мобильный. За завтраком, копаясь вилкой в омлете, набрал.
Думец подошел на незнакомый вызов.
– Да-а? Очень интересно, – сказал он бархатно. – Иван? Давайте мы поступим так…
Небольшой зал старинного особняка с сероватыми подгнившими колоннами. Зал наполнили старики и студенты. Не успела стихотворица-былинка прочесть первое стихотворение о далекой деревне, где сеет грибной дождик, за окном хищно заулюлюкала мигалка. Минуту спустя под охраной неторопливо вошел с добродушной полуулыбкой будущий президент.
Его опытные глаза столкнулись с пронзительными шурандинскими и мягко сощурились.
Иван понял: будем дружить.
А в зале между ценителями словесности на ветхом стуле затаился Степан Неверов, которого притянуло сюда – что притянуло? – скорее всего, притянули сюда комплексы неизвестного поэта. Степан перехватил взгляды прозаика и политика и хихикнул: что-то из этого получится…
Политик сидел весь вечер на первом ряду, и выглядел он раскованно, непринужденно, но при этом не делал ни одного лишнего, случайного движения, почти не шевелился.
Весь вечер Иван сгорал со стыда, точно впервые услышал своих друзей! Их тексты были похожи на жалобы. Это были парни с руками и ногами, девицы в соку, и тем постыднее звучали слова, зачитываемые с листков. Чудовищная гниль душевной нищеты! Стихи про пальто без рукава и обрывок сырой газеты, «набитый ржавью табака», проза про дешевые макароны и миому матки у двоюродной тети. Зачитывая эти унылые гадости, молодые, цветущие, неопрятно одетые писатели признавались: мы конченые чмошники, и жизнь наша не жизнь – дрянная житуха. Дай нам денег, дядюшка политик, мы хотим в твой мир. Мы завидуем твоей мощной, летящей поверх пробок машине, нарядному залу думских заседаний, прохладному кабинету с ярким привидением аквариума, твоей славе – миллионы сердец трепещут, когда на экране ты схлестываешься с господином Ж… Ты можешь через час полететь в Воркуту, спуститься к шахтерам в клетке, вдумчиво прослушать горемычный басок, выдохнуть седой пар, а через час махнуть к океану и под перламутровой водой охотиться на сиреневых рыб, метко закалывая их фирменным штыком.
А мы сегодня выпьем, сколько дадут, и поплетемся в темноте к метро, и разъедемся кто куда – кропать и вымучивать сволочные строчки…
Но Шурандин сам был таков, как и его собратья.
Степа подошел к Ване на фуршете. Политик уехал, почти все разошлись, Шурандин оставался с водкой… Они встали друг против друга. Неверов видел, как Иван уронил в себя новую стопку, как конвульсивно дернулся его кадык и сухой огонек пробежал по щекам и шее.
– Почему ничего не читали? – спросил Ваня. – Ничего не пишется?
Степан пожал плечами, и тут же этот окосевший Шурандин вдруг почудился ему пугающе родным. Он различил свое отражение в орлиных, диких от спирта глазах, и в следующий миг отошел. Удалился.
Через неделю политик позвонил и пригласил Шурандина на ужин.
Забавы ради?
В субботний вечер они встретились на Ленинском проспекте у магазина «Кот и пес» (Иван жил в доме над магазином). Черный бумер он заметил сразу, вокруг машины застыли охранники, напряженно высматривая киллеров. Шурандин приблизился, из раскрытой дверцы ему навстречу потянулись улыбка и нос…
Они поехали за город, в особняк. Думец был находчивым, искрометным. Он напоминал итальянского актера. «Какой контраст с литераторами, нудными мудилами, которыми я по недоразумению окружен!» – думал Иван, глотая вино. Позднее подъехала жена политика с вишневыми губами, в обтягивающем шоколадном платье. Когда-то она училась в Инязе, на том же отделении, что Иван. Он рассказал ей про нынешний день профессоров-старожилов, пытавших еще ее… Было весело, смешно, сладко, и на минуту Шурандин даже забыл, кто принимает его в гостях, просто симпатичный мужик и симпатичная женщина, они ярко переглядывались, расспрашивали его, как мальчика с улицы, который попал к ним на ужин и после ужина навсегда растает…
И вдруг он пресекся, глянул на слушателей, как бы что-то вспоминая.
Резко включил орлиный взор. Нахмурил брови. Натянул кожу носа.
– Я решил заняться политикой.
Зачем он это сказал?
Политик померк и недовольно отставил бокал, поднесенный ко рту. Его жена выразительно зевнула – приглашая кого-то ко сну, а кого-то и вон…
Но Шурандин уже не выключал орлиного взора.
– Какой еще политикой? – устало спросил хозяин.
– Я создаю молодежную организацию, – ответил Иван, не моргая. – Вы мне поможете?
Он поднял бокал.
Политик помедлил, рассмеялся и тоже поднял бокал. Легкий звон… Хозяйка поспешно схватила вино и, округлив глаза: «Мальчики, а про меня забы-ыли?» – присовокупила свой звон к их звону.
«А, ерунда! Чего-нибудь ему подкину» – очевидно, сообразил политик.
Начав новую жизнь, Иван стал терять орлиную внешность. Он был вынужден сменить мутный многолетний свитер на ладный темно-синий костюм функционера. Богемные ногти аккуратно остриг. Но взгляд его оставался прежним – грозой.
Думец дал Шурандину кабинет на улице Малая Никитская. Сотрудники из других кабинетов неодобрительно косились. В них рождалась смутная тревога: не грядут ли перемены, не набедокурит ли этот новичок, не ударит ли им по кошелькам?
Иван поместил в кабинет скандальную новеллистку, похожую на красный фонарь, и назначил ее секретаршей. За интернет-сайт новой организации стал отвечать уральский грустный прозаик. Сайт получился яростный, живехонький, состоящий из забавных лоскутков – стихов, памфлетов, первых вестей.
Как назваться?
Они обменивались бредом, пока не остановились на простом «За Родину!». Название обязывало сражаться, дорожить родной землей, и отчаянно кричать, распахивая рты… Так появился девиз – модернистская частушка: «Мы разгоним силы мрака! Утро! Родина! Атака!» Из последних трех слов сокращенно получалось: «Ура!» Фронтовое русское «ура», пахнущее мокрой глиной окопа, спиртом и еще чем-то сочным и горьким вроде раздавленных зубами ягод рябины. Раздавленных на бегу. Во время атаки… Штыковой …
У них была тайная, нутряная идеология – освежевать политику и освежить литературу, научить пацанов писать стихи, а усложненных поэтов – строить баррикады… Марсианский проект.
В типографии заказали стикеры – ярко-желтые наклейки с черными и красными буквами, звавшими прийти и вступить. Эти стикеры они лепили на улицах, в подъездах, в вагонах метро.
Вошли первые люди. Леонид Разыграев, тридцатилетний крепыш, приехал в Москву из сибирского Ангарска. Он открыл тут небольшое дело: поставил жену торговать мехом на рынке. В метро увидел наклейку «За Родину!». Боксер, восьмой ребенок в семье, раньше Разыграев был бандитом, и в спине, под лопаткой, у него сидела пуля. Залихватский, голодный до подвигов, он уже через день включился в работу. Шурандин назначил Леню начальником «отдела регионов». Как-то Леня показал альбом с фотографиями своей юности. Было много групповых снимков, таких, на которых в обнимку стоят по восемь-десять друганов. «Этот убит, этот убит, этому пожизненно дали, тоже пожизненно, в бегах, и этот убит…» – простодушным пальцем тыкал в лица Леня. Выходило, он единственный из той ангарской группы, кто избежал тюрьмы, бегства и смерти.
Пришел Федор, бывший певец, невысокий и плотный, хрипловатый и покладистый. В морщинистой, видавшей виды косухе. Он дымил трубкой. Показывал огромные пожелтевшие афиши, на которых он скалился между бородатыми Сциллой и Харибдой – слащаво-зловещим металлистом Пауком и вытаращенным очкастым рокером Летовым.
Пришел Федор, бывший певец, невысокий и плотный, хрипловатый и покладистый. В морщинистой, видавшей виды косухе. Он дымил трубкой. Показывал огромные пожелтевшие афиши, на которых он скалился между бородатыми Сциллой и Харибдой – слащаво-зловещим металлистом Пауком и вытаращенным очкастым рокером Летовым.
Явился Миша Боков, взвинченный, худощавый, лязгавший челюстями, громко выдававший речи с наукообразными словами, вдобавок с неправильными трогательными ударениями. Недавно он вернулся из армии, из танковой части города Дзержинска. В армии он служил офицером-добровольцем, до этого закончив МГУ и получив красный диплом физика.
Возник Степан Неверов, невысокий, полный, в черном пиджаке и белой водолазке, с темными лукавыми глазами и немного вытянутым носом. Но вместо того, чтобы помогать, он все время вызывал Шурандина на богемно-расслабленные разговоры. Молодые люди мешали в этих беседах «ты» и «вы».
– Вы можете помочь нам с расклейкой? – спрашивал его Иван. – У нас надо пахать!
Неверов лукаво хмурился:
– Лучше я один раз стану мучеником, чем тысячу раз пахарем. Я помогу вам как лишняя тушка, – хихикал он. – Вот когда меня повесят, будет вам пиар.
– Тушка – это вы очень верно подметили! – заводился Шурандин.
– А мне нравится, что у меня тушка. Разве я не похож в этой тушке на пингвина?
– А надо летать научиться! – возражал Иван. – Ты еще не в курсе: пингвины – это ласточки, только очень толстые? Займись спортом, Степан. Давай! С утра пораньше встал и обежал район – расклеил наши стикеры, глядишь, к полудню килограммчик сбросил…
Неверов качал головой и невразумительно хихикал:
– Ты мне, Ваня, нужен как писатель. Как ты сумел стать писателем? Как ты признание вырвал? Я стихи пишу и даже не рискую с ними никуда лезть. А с тобой общаюсь – и вера, вера в литературу пробуждается! И в шансы мои…
– У меня нет времени на треп! Работай или не дергай меня! – злым голосом сказал ему Шурандин.
В Иване была горячность неофита, обретшего новое любимое дело.
Неверов еще чуть-чуть походил своей странной раскачливой походкой и незаметно отпал, схоронился между скал города… Мало кто это заметил. А кто заметил – виду не подал.
Первую акцию они замутили девятого мая.
– Кремль в курсе. Дан зеленый свет, – чуть лениво сообщил бархатный голос политика.
Девятого мая в Москву на Парад победы заявилась старушка, президентша Латвии канадского происхождения. Накануне она обозвала советских ветеранов алкоголиками.
Иван предложил протестовать. Встать рано утром у посольства Латвии в переулке на Чистых прудах и не выпускать латышку, не дать ей укатить на праздничную Красную площадь.
Переулок был умыт ночным дождем, полон клочковатым туманом, высажен липой, в лужицах плавали сорванные дождем зеленые листочки. По переулку они подошли к сумрачному, кофейного цвета посольскому зданию. На всякий случай Шурандин захватил с собой только парней.
– Сюда иди! – раздался окрик из дверей зашторенного автобуса.
Омоновец выпрыгнул на асфальт и мотал башкой, разгоняя сморивший его сон.
Сонные омоновцы поволокли их в логово автобуса. Уложили на пол в проходе, растянули поверх ноги в кованых бутсах и стали досматривать недосмотренные сны…
Вечером думец освободил молодежь. Он подъехал к отделению милиции, вступил внутрь, и все менты смотрели на него благоговейно.
– Хулиганит. Непорядок, – отметили в Кремле.
И политика стали меньше показывать в телевизоре.
– Надо быть жестче. Плюйте вы на эту власть! – при каждой встрече подначивал его Шурандин.
На последний свой телеэфир, перед тем, как навсегда исчезнуть с экранов, политик позвал именно Ваню – выступить секундантом.
Схватка была, как обычно, с господином Ж., экспрессивным, при каждой фразе напоминавшим арбуз, летящий на тротуар и брызжущий во все стороны яркой мякотью.
Дошло до реплики секунданта, и Иван резко продекламировал:
– Мы ненавидим вас и смеемся над вами, уродливый болван. Скоро вас сметет метла революции! Да, грядет великолепная, изгоняющая воров-чиновников, держиморд-ментов и проститутов-шутов революция! Могу вам только обещать: революция вас, господин шут, не пощадит! И ей, и вам будет не до смеха!
– То есть цель вашего движения – революция? – поднял ироничную бровку ведущий.
– Вы не ослышались, – отрезал Иван.
– Вот! Вот! О чем я и говорил! – Арбуз лопнул, и мокрые семечки полетели в глаза зрителю. – Они готовят кровь. Они делают революции. Всегда! Враги народа! Начиная с семнадцатого года…
– Мы за социальную революцию, за омоложение кадров, – поставленным голосом, подняв палец, стал исправлять ситуацию невозмутимый политик.
Но было поздно. Он попал во враги Кремля, и эта передача отменила для него все передачи.
Политик не рассчитал Ваню сразу после эфира, погрозил пальчиком и умчал на черном бумере.
Работа кипела. Раз в неделю «За Родину!» вставал в пикеты. Раз в месяц в модном клубе проходил вечер, где подвыпивший стихоплет соревновался с митинговым краснобаем. Вечера были звучные, убыстренные, под снежными хлопьями светлого и темного пива. Даже блеклая поэтесса-былинка служила украшением таких вечеров. А секретарша «За Родину!» отреклась от скандальных вещиц и выступала на вечерах с короткими праведными зарисовками из истории древнерусских сражений, одета она была в комбинезон, под которым округлялось пузо, – она ждала ребенка от Ивана…
Думец сказал, что будет строить партию и созывает ее съезд.
Иван недоспал. Ночь перед съездом он провел в ядовитом фабричном цеху. Неделей раньше он заказал изготовить для съезда большой агитплакат, но его обманули: сказали, все готово. Когда он приехал на место, там оказался сопливый слабоумный человек, который сидел в чулане, разбирая ржавые железки, а внутрь заглядывали малыши и ныли: «Дядя Лева, дай конфету!» Иван прибыл в чулан вместе с боксером-сибиряком Леней, вдвоем они растормошили слабоумного технаря Леву, он отвез их на фабрику, где дискета долго трещала и не хотела открываться. Открылась! Заправлял на фабрике мужик, признавшийся, что когда-то состоял в движении «Трудовик» и осенью 93-го даже поучаствовал в одном рейде: «Так, ерунда, с огнем играли…» Этот мужик не взял за работу денег, ночь клонилась к рассвету, и Шурандин с Леней, задыхаясь от вони красителей, влюбленно смотрели, как из-под валика огромного станка медленно, сантиметр за сантиметром, выползает блестящая поверхность плаката.
Иван недоспал, ох недоспал. На съезде он вышел и рассказал залу про то, что недоспал и чем он занимался всю ночь, про вонючую фабрику.
Степан хихикал, сидя в зале на правах гостя. Неверов был выспавшийся и благожелательный и хихикал дешевой политической романтике русского писателя.
А после съезда был митинг. Июльский закат. Закисший перегретый город. Степа, конечно, на митинг не пошел.
Иван выплеснул первые слова, пальцами поглаживая желтый пористый чехол микрофона.
– Здравствуйте, товарищи! – Микрофон разнес приветствие над площадью, поверх знойных запрокинутых лиц.
– Нет! Нет! Гав-гав-ноу! – Блюющие вопли хлынули откуда-то с задних рядов толпы, усиливаясь паникой, бранью, визгами…
Шурандин в горячей черной тени от тента, нависающего над сценой, обморочно продолжал вещать. Он драл пересохшую глотку, звал народ к борьбе, а сам отмечал: толпа распахнулась, молотя, давя, усаживая на корточки гибких, рвущихся к нему чертей. Толпа разверзлась, чтобы опять сомкнуться. И замерла, полная повышенного внимания.
Иван выступал, тянул речь, повторял тезисы…
И тогда уже в толпу стали, не спеша, заходить милиционеры, замедленно, словно подтрунивая, выводить из ее месива неудачных провокаторов.
Иван отошел от микрофона. Ему было нечем дышать.
Осенью отношения думца с властью испортились совсем. Он попросил Ивана отправиться в Воронеж, срывать съезд партии власти.
Синяя тьма, могучие порывы ледяного ветра, улица, запруженная сигналящими машинами. Ваня пробирался между багажниками и капотами, прижимая к груди огромный ворох красных и желтых флагов. На углу поджидала, коченея, сотня воронежцев. Шурандин подскочил к ним и стал раздавать знамена, натянутые на пластмассовые палки.
– Идем! – закричал он в белый легкий мегафон. – За мной! Дайте дорогу!
Люди дернулись и повалили за ним.
– Дайте нам дорогу! Дайте нам дорогу!
На бегу они запаляли файера: дергаешь за веревочку, и вырывается и рук сизо-красный карнавальный огонь.
Они бежали к центральной площади, где для «партии власти» начинала свой концерт силиконовая группа, обозванная кем-то «Сосущие».
Иван мчал впереди темной оравы, озаренный языками огня, а наперерез равнялась цепь милиции. И только ветер не знал логики, мотаясь туда-сюда, туда-сюда…
– До-ро-гу!
Удар бегущих по оцеплению был таранным. Гражданские попадали на ментов, закипела драка, подошвы заскрежетали об асфальт…