Грозный встретил обилием темных одежд. Неверов обнаружил, что города нет. Каждый миллиметр прострелен. Развалины, побежденные шоколадного цвета бурьяном. Обломки небольших, сельского типа домов. Почернелые каменья. В город врезался метеорит. Или огромный двухголовый орел пронесся, крыльями смахивая дома, исправно скусывая головы двумя клювами… Но местами город опять вырастал. Стояло несколько свеженьких, неправдоподобно аккуратных многоэтажек. На фоне лета они были словно из теплого снега – жутко нереальные. В их виде была заданность новых пожаров и обвалов. Уверенно мрачнел гигантский купол мечети, окруженный лесами и вспышками электросварки. Были люди и машинки, возникавшие и исчезавшие среди развалин, иногда люди-машины сгущались, Степа замечал пробки из людей и машин, но взглянешь внимательнее – уже рассеялись. В центре города на проспекте тучные женщины орошали низкие молоденькие елочки водицей из шлангов. Степан пообедал в кафешке «Жемчужина» на первом этаже сплющенной пятиэтажки. Кафе было поделено на закутки, каждый закуток прикрывала несвежая синяя занавеска. Поел ягненка. Выпил горячего чая с молоком и солью. Этот чай назывался «калмыцкий». Можно было выпить и водки. Но для Степана чай с солью, пожалуй, и стал главным ярким опытом путешествия в Грозный. Он приехал на вокзал за три часа до отправления. Ждал там поезд в пахнущем хлоркой, продуваемом напряженном зале, закрыв глаза, постоянно щупая присутствие кошелька и паспорта в кармане.
Луизу завербовали.
Рано утром она привязывала калитку, рядом колебалось овечье стадо.
– Дай, пожалуйста, воды, – попросил путник.
Рыжий запыленный человек, сгорбленный, с зеленой повязкой, по которой змеилась вязь. Она узнала его. Рыжий парень из суфистской школы. По одной фразе узнала его веселый голос, со временем надтреснувший, но веселый, веселый. Она, развязав калитку, сбегала за водой, а потом он проводил ее до горного пастбища. Солнце тянулось вверх.
– Почему ты пасешь баранов? Разве это женское дело? – спрашивал Руслан.
– Я бесправна…
Он почесал переносицу, где сходились брови. И заговорил о Боге. О мести. О том, что несчастная жизнь искупается адским мигом, когда ты вместе с болью и алыми брызгами вплетаешься в сладостную вечность рая. И, опомнившись, находишь себя в первых рядах праведников.
– Хочешь отомстить за отца? Хочешь за себя отомстить? Измениться. Обрести божественную сущность… Хочешь стать равной мужчине и даже выше мужчины?
– Хочу, – Луиза поправила лазоревый платочек.
– Хочешь стать высшим существом?
Он говорил с ней как с человеком. Как с равной. Убеждал, не приказывал. Лучи его глаз пронзили ее душу и залили божественным светом. Она жадно впитывала эти лучи.
– Тебе надо в Москву. Там поселим. Только платочек в нужный день надень! – сказал он в рифму. – С платочком туда пойдешь! – И он показал пальцем вверх, где уже царствовало солнце.
– А старики?
– Старики?
– У которых я живу…
– Рожденный ползать летать не может… – Он учился в советской школе и знал, что сказать. – Не бойся. Мы их закошмарим. Они тебя сами в дорогу соберут.
К июлю все было улажено. Луиза, подготовленная, собранная в дорогу, загрузилась в поезд «Грозный—Москва».
– В Москву? – Степан заглянул в открытое купе, где, уткнувшись в окно, сидела она.
Луиза посмотрела на незнакомца. Он увидел ее облик: курочка-чернушка, волнистые черные волосы, придававшие ее чертам шизоидную остроту. Красивая. Горящие глаза. Он стоял в проеме, глядел под стук колес и вспоминал другую кавказскую девушку, которую со скинхедами застиг в подмосковной электричке. Он вспомнил, как та вскочила, защищая старика, кофта задралась, и показался пояс шахидки. Нет, с ними лучше деликатно…
Ей нельзя было замыкаться, и она, пугливо сглотнув слюну, изобразила улыбку. Степан шагнул в купе. Сел напротив.
– Не помешаю?
– Нет.
– Значит, в Москву?
– Да.
– И я в Москву.
– Москвич?
– Он самый. А ты… отсюда?
– Да.
– Откуда? Из Грозного?
– Нет. Из Бамута.
– Его же разбомбили!
– Я там раньше жила.
Трясло. Она не понимала: ее так изнутри трясет или это поезд мчит по неровной земле. Надо было с самого начала запереться в купе…
– Ты раньше в Москве была?
Она покачала головой и прокляла себя за откровенность. Может быть, замкнуться и его выставить? Пухлый московский придурок. Как бы он не прицепился, или заподозрит еще неладное, и что потом?..
– Зачем ты был у нас?
– Гулял.
– Гулял?
– С вашими девушками гулял, – слыша свой голос как чужой, зачем-то сказал Неверов.
Она молчала. Да, он почуял: можно над ней пошутить, будет безответна, есть ей что терять…
– Наши девушки скромные, – сказала Луиза.
– Ты?
– Что?
– Говорю: и ты?
– Я тоже. – И она отвернулась в окно, где неслись смазанные картины.
– Такие девушки сочные! Но я ни одну не захотел. А тебя я хочу. Хочу попросить об одном одолжении…
– Каком? – спросила она в стекло.
– Назови свое имя.
– Луиза. – Опять смотрела не него.
– Степан. Красивое имя? Как барабан. Сте-пан. Сте-пан. Луиза как скрипка. Луи-иза. Луи-иза. Что ты слушаешь?
Она тотчас поняла этот вопрос, знакомый всякому молодому человеку на постсоветской земле.
– Я в детстве любила «Наутилус».
– Я думал, мюзиклы любишь. «Норд-Ост»… Не обижайся. «Наутилус» клевый. Видишь там на горе-е-ее возвышается крест, – проблеял Степа. – Я знал автора песни Илью Кормильцева. Я его видел в кафе, куда он приходил читать стихи. Он умер. В Лондоне. Там ваш Закаев сидит.
– Что ты еще знаешь? – вдруг неприязненно спросила девушка.
– Знаю свой номер телефона.
Она рассмеялась. Он достал ручку и клочок бумаги из кармана и на тряском столике записал. Взяла бумажку и спрятала в юбку.
– А у тебя есть? – сказал Степа.
– Зачем?
– Хочу подарить полную коллекцию альбомов «Наутилуса».
– Не надо. Тебе понравилась Чечня?
– Очень. Я всегда мечтал у вас побывать.
– Почему у нас? У вас.
– У нас?
– Вы же воевали, чтобы мы у вас были.
– Теперь мир, – сказал Неверов глумливо. Она не ответила. – А фильмы ты любишь?
– Я один фильм смотрела хороший. «Матрица».
– Первая часть?
– Я одну смотрела.
– Там еще две части…
– Я не смотрела.
– Луиза.
– Что?
– У тебя в Москве кто?
На ее лице читалось сомнение, как ответить.
– Еду к дяде.
– А у меня квартира пустая. В центре. Кремль из окна виден. Родители на даче торчат. Целый месяц будут за городом. Они на грядках ползают. Поживи у меня.
Она зевнула, и придумала повод его отвадить:
– Извини, пожалуйста, можно я буду спать?
Степа встал, наклонился, поцеловал. Чмокнул в щеку. Луиза не была научена, как себя вести в такой ситуации. Заметив ее податливость, он тотчас сместил поцелуй. Он целовал ее в губы. Она не открывала их, но и не мешала. Он потянул поцелуй, руками сжав ее теплую голову с загнанными мыслишками, и ушел к себе. Трясло. Она так и не заснула.
– Налегке… – присвистнул Степа, протягивая руку с платформы.
Она соскочила. На плече кожаная сумочка. Пошла рядом. В Москве был день. Остановилась.
– Не потеряемся. Пока.
Неприметный пшеничный паренек встретил Луизу на выходе из вокзала. Подступил вплотную, моргнул:
– Через два дня будет машинка. Сейчас отвезем в общагу.
– Я познакомилась с русским. Мы вместе ехали. Он приглашал меня жить к себе. Дал телефон.
Пшеничный резко зажевал жвачку, которая до этого покоилась за щекой.
– Где он?
– Ушел.
– Что ты ему сказала? Кто он?
– Не знаю.
– Зачем он ездил к вам?
– Ему было интересно.
– Я говорил: надо было к тебе приставить своих. Ладно. Дай его номер, будем узнавать. Сейчас езжай со мной. Идем, тачка с той стороны проспекта. Может, правда лох? Может, так и выгодней. Он лох?
– Не знаю…
Звонок от неизвестного абонента.
– Алло! Алло! Степан!
– Я слушаю.
– Это я – Луиза! Я приняла твое предложение. Можно у тебя пожить?
«Безыскусная девочка»…
– Отлично! Запиши адрес… Метро «Кропоткинская». Там рядом памятник Энгельсу. Каменный мужик. С бородой и руки скрещены. У памятника через час.
Луиза объяснила: дядя уехал по делам и вернется через месяц. Жить одной в пустой квартире – неохота. Степу забавляло: взять к себе чеченку. Он решил расшевелить ее – загрузить книжками, фильмами и разговорами, совершить с ней «сексуальную революцию».
Они не обговаривали условия жизни – он показал ей общую кровать.
Луиза долго торчала в ванной, ждал. Она пришла в зеленых трусиках, прикрывая груди. Встала на кровать, перешагнула его тело и улеглась к стене.
Он сунул руку – она пихнула локтем.
В темноте он шептал ей нежное в волосы. Она выставила назад локоть.
– Луиза! Мы же вместе… Зачем ты так?
Он сунул руку – она пихнула локтем.
В темноте он шептал ей нежное в волосы. Она выставила назад локоть.
– Луиза! Мы же вместе… Зачем ты так?
– Я могу уехать.
Кончик ее носа касался прохладных обоев, а в остановившемся зрачке цвел один образ. Партизан с пыльной повязкой на лбу жадно пьет из ведерка. Опрокидывает на лицо последние капли, и зеленая повязка свежеет, и оживает белая змейка надписи…
– Я буду тебе готовить, – шепнула она.
Он ушел в туалет, вернулся. Луиза сидела в гнезде постели, и глаза ее подозрительно мерцали сквозь сумрак. Ногтем она ткнула ему в белый животик:
– Ты как беременный.
Степан обиделся:
– Ну, если беременный, то на очень ранней стадии.
И опять лежали рядом, он давил ее сзади и дышал в волосы:
– Пожалуйста… Ты красивая…
– Степан! – вдруг истошно потребовала она в стену. – Прекрати!
Он замер, оглушенный.
Настало утро. Луиза была словно город Грозный. Сочетание развалин и недостоверных новостроек. Скучный город. Неверов пробовал возбудить ее гнев.
– Если бы нас оккупировали, все бы заткнулись в тряпочку, а вы герои! Вас истязают, топчут, стреляют, мы вас мучаем по праву сильного, трусливо вас мучаем, а вы снова и снова сражаетесь!
Луиза говорила, что не понимает в политике.
Смотрели ящик, дневные новости, и Луиза говорила, что завидует московской чеченке, ведущей новости. «Она устроилась в жизни».
Степа сбегал купил мяса, а еще свежие трусики и бюстгальтер и соблазняющий дар – красные каблучки. Она сделала долму. Смотрела телек, выходила на балкон, втягивала воздух и озиралась, а из дома выходить отказалась. Будто бы нагулялась в первые часы после приезда, тогда и на Красную площадь зашла. «Нестрашная», – односложно оценила площадь Луиза, но врала, площади она не видела.
У него было ощущение, что она слепая, глухая или немая, слова до нее не доходят, у нее не хватает какого-то органа чувств. Он хотел пробиться к ней. Она ему казалась даже не человеком.
Но одновременно Степа чувствовал, как в нем просыпается тяжелое влечение. В нем зашевелилась влюбленность отвергнутого – романтичная и физиологичная.
Родители звонили с дачи и спрашивали: все ли дома в порядке? Степа подтвердил.
Он доверял Луизе квартиру, где никаких богатств не хранилось. Уехал, напился, вернулся поздно.
И опять было утро. Они сидели за завтраком. Носилась оса. За окном дождик сек город, мелкой дожью колотило понурую зелень. Виднелся Кремль, от влаги темневший.
– А правда, много ваших девчонок наши солдаты… того…?
Она намазывала джем на горячий хлеб, ему и себе, и спокойно ответила:
– Не знаю…
– У вас в Грозном я видел бутылки вокруг сортиров. Пластиковые. Знаешь?
– Знаю.
– У вас зады не вытирают. Мокрыми руками копаются в задницах и всегда при себе держат бутылки с водой. А если с газированной? Щиплет, наверно, приятно? Луиз! Ты тоже так подтираешься. Да? Я заметил, ты после туалета запиралась в ванной…
– У нас есть слово «харам», – сказала она с женственным высокомерием. – Харам или грех. Для нас – харам.
Так же высокомерно мелочил летний дождик, так же женственно звенела оса, патрулируя воздух у ее смуглого лица.
– Туалетная бумага – грех? – возмутился Неверов.
– Не говори чего не знаешь.
– А метро взрывать – не харам? Я тогда за полчаса до взрыва ехал, мог бы здесь уже не сидеть.
Она уронила капельку джема на клеенку:
– Поешь…
– Ты это кому?
– Осе.
– Молодцы, да? – захихикал он. – Народ-взрывотехник… Я на «Норд-осте» был. Прикинь, какой плакат видел у людей у русских? «Чеченцам – Освенцим»… Веселая рифма?
– У тебя похмелье, – жестко сказала Луиза.
Накануне ночью он разбудил ее, пьяный. Включил канал МТV. Подпевал во все горло якобы на английском. И слепо шарил по ее телу, а она отбрыкивались. Она бы перебралась в другую комнату, но это – «родительская», видите ли ей запрещено туда идти. К счастью, он быстро вырубился. Посапывал, довольный, сипло выдыхая, будто бахвалясь. Молодой парень, никакого спорта, стыдоба. Что сегодня? День пробудет дома? Откроет книжонку, где станет читать про наркотики и разврат? Она уже поглядела ядовитые яркие книжки на его полке. Она косилась на него, и в глазах ее зрела ярость. Ярость звенела в ней звоном невесты. Луиза думала о нем, как наседка, как хохлушка. Таковы кавказские женщины, они домовиты, скоро присыхают… Но кто он ей?
«Я забываю, кто я… Скорей бы меня призвали!» – подумала, откусывая хлеб с джемом, и набила рот, и зажевала сплошную горечь.
– Слушай, я сам готов завтра взрыв сделать… – сказал Степа. – Вот только много сволочи останется. Почему не взорвать их всех? Пускай знают, что такое жизнь в ее восторгах и болезнях! Пускай вера пробуждается! Вера в несчастный случай. Весь мир один взрыв в себя вберет. Хорошо взорваться! Развеяться…
Он как бы пародировал ее любимого наставника. Рыжего учителя-партизана.
– Я ведь и так взрываюсь, – продолжал Степан, – только медленно. Жизнь прожигаю, значит – медленно взрываюсь. Развеиваюсь чуть не каждый вечер. Я бы и взорвался одним махом, а вот… нечем!
Луиза цапнула рукой возле лица, ухватила осу и стала сосредоточенно растирать между большим и указательным пальцами.
– Что ты делаешь? Она укусит.
– Уже укусила, – тонко сказала Луиза. – Но я ее убила. – Слезинки блеснули в черных глазах.
После завтрака Степан ушел. В те дни у него начинались общие дела с движением АКМ, о котором в следующей главе. Луиза осталась одна.
У нее зазвонил мобильник. В юбке. Она откликнулась с четвертого звонка, суетливо закричала:
– Алло! Алло! Алло! – словно дальше собиралась крикнуть: «Акбар», и в этом ее крике умирала курица, добрая молодая женщина, которой безжалостно отхватывали голову…
– Я поняла, – сказала она, накинула сумочку на руку и подошла к дверям квартиры. Отперла. Вышла на площадку. Прикрыла дверь. Побежала вниз по ступенькам. Стук каблучков. Степа подарил. Красные. На четвертом этаже передумала, вызвала лифт. Она выбежала из подъезда, вся – один инстинкт. Так курица бежит уже без головы.
Джип стоял плотно у подъезда. Спереди был пшеничный парень. Она вскочила на заднее сиденье.
Луиза не помнила, как они ехали. Запомнила только острый сырой ветрок, который врывался в окошко, и шум свежих городских луж – всплеск за всплеском. Джип встал. Пшеничный передал ей назад какие-то вещицы, обернутые сиреневато-красной тканью. Развернула, не сразу осознала, что ткань – это ее платок. Из горного села. Оставленный Руслану. Лазоревый. Цвета зари. Смесь хлопка и синтетики. Встреча с платком – возвращение на родину, свидание с любимым учителем – придала ей силу. Она натянула платок, завязала узел под горлом. На коленях у нее теперь лежало орудие смерти продвинутого типа – пластиковая папка и маленькие наушники.
– Папку спрячь.
Она сунула папку в юбку, под трусы. В зеркальце мигнули, одобряя, светлые глаза, вяло шевельнулись пшеничные брови. Она стала осматривать орудие. Проводок тянулся из папки, превращался в кнопку, после чего разделялся на два проводка, увенчанные черными наперстками наушников.
– На улице сунешь наушники. Раньше времени кнопку не нажми. Эх, никак без платков не могут… Чего ты? Я как чеченец говорю. Похож? А я чеченец.
Шофер протянул руку назад, открыл дверь, рука была поросшая пшеничными колосками и торчала из оранжевой футболки, рука сместилась, подтолкнула ее голову.
Вышла из джипа. Пошла не оборачиваясь. Черная юбка, розовый джемпер, лазоревый платок. Наушники волочились под ногами, по лужам… Пройдя метров пять, подтянула наушники, воткнула под платок, грязная сырость залепила уши… Сразу стало тихо. Пустая пластмасса. Звуки города были удалены. Она шла глухая, упиваясь музыкой тишины.
Она поправила платок перед свежеомытой дождем витриной. Кафе. За стеклом враги. Жуют чеченское мясо. Что не прожуют, выплевывают на блюдца.
Потянула стеклянную дверь.
– Девушка, свободных мест нет! – Рослый охранник с прыщавой лопатой морды.
Не слыша его, сделала несколько шагов и радостно закричала.
– Кровь за кровь! – Истошный крик пронзил гомон жральни.
Кто-то судорожно дернулся, откуда-то сбоку накатил смех, кто-то не расслышал и стал переспрашивать у соседа…
Луиза нажала кнопочку у себя на бедре.
– Вы разбомбили Бамут!
Она нажимала, нажимала на кнопку, но взрыв медлил.
– Вы убили Руслана, Аслана, Азиза, Мовсара! Вы убили Асет! – она вспомнила телеведущую, которую воспринимала как пленницу, чья гордость была сломана оккупантами. Луиза кричала, вспоминая, как бесстыдно мялся у нее за спиной, как теснил ее к стенке эти две ночи московский лох Степа… Степа… Пухлый женишок… Могли быть дети… Семья… Нет, лучше рыжий. Огненно-рыжий учитель.
Мозг окончательно замкнуло.
Кнопка проваливалась, но взрыва не было.