Инженеры очень долго копаются в обломках машины — ищут дефект. И дело тут не столько даже в самом дефекте, сколько в ответе на сакраментальный вопрос: так кто виноват? А пока суд да дело начальство косится на меня. Так уж заведено — что бы ни случилось в полете, первый ответчик — пилот. Дышать в обстановке недоговоренности делается, пожалуй, даже труднее, чем в сумасшедшем полете, что закончился катапультированием. Неопределенность и подозрительность могут сбить с ног, хоть кого. Можно ли предполагать, будто летчик стремится убиться намерено, кто в состоянии придумать «ошибку» в технике пилотирования, в результате которой летательный аппарат станет беспрерывно вращаться вокруг своей продольной оси? А вот, поди, докажи — не верблюд я!
В конце концов инженерная служба своим авторитетным актом снимает с меня всякие подозрения. Отказ оказывается чисто производственным, установить его было невероятно трудно, но все-таки нашли. Меня допускают вновь к полетам и даже задним числом объявляют благодарность за решительные действия в экстремальных условиях.
Обдумывая это из ряда вон выходящее происшествие, догнавшее меня в конце лета, я снова и снова возвращаюсь к самым, казалось бы, незначительным подробностям того полета и вдруг осознаю — я остался жив благодаря моему главному другу, хотя он и не присутствовал на аэродроме, когда я вертелся в опасной близости от земли, просто однажды он поделился со мной своим опытом, вроде мелочью, спасшей его при испытании новой машины на флаттер. Он загодя настроил самолет на кабрирование, соответствующим образом отклонив триммер. Поясняю для нелетающих — триммер, отклоняемая частичка руля высоты, поставив его в определенное положение, можно быть уверенным — даже при брошенном управлении самолет станет стремиться вверх, то есть — от земли, а не к земле. С той поры, когда я узнал об этой полезной хитринке моего друга, я всегда подстраховывался, регулируя управление на кабрирование, хотя ни о каком флаттере думать не приходилось: это кошмарный бич первых скоростных самолетов был выявлен летчиками, исследован аэродинамиками в тесном сотрудничестве, так сказать, земли и неба и решительно устранен.
Выкрутившись из положения почти безнадежного, еще и еще раз обдумав, что же было, почему и как завершилось в том полете, я однако не ринулся благодарить моего друга. Знал — в авиации «телячьи нежности» не в почете. И вполне отчетливо представлял, как бы он отреагировал, приди я к нему со словами благодарности. «Брось, старикашка! Не пыли. Слова — говно, только поступки чего-нибудь стоят».
Друга моего больше нет. Рассказываю, как все было, с дальним прицелом — может кому-то и пригодится наш опыт? Вы не пропустили — это важно — наш опыт.
9
В тот день мне исполнился двадцать один год, по среднеевропейским стандартам — совершеннолетие. Моему напарнику едва ли было больше. Я сидел в передней кабине учебно-тренировочного, весьма покладистого УТ-2. Напарник, исполнявший пассивную роль пассажира, — в задней. Нам предстоял часовой полет по маршруту. Пилотирование и соблюдение ориентировки возлагалось на меня, а контроль точности соблюдения маршрута, условно говоря, на пассажира.
По отмашке стартера, я нажал на кнопку бортовых часов — отсчет времени полета начался, и мы пошли на взлет. Все, что определяло успех этого учебно-тренировочного задания, было предварительно тщательно расписано, разрисовано, прорепетировано, оговорено, усвоено и проконтролировано старшим начальником, само собой подразумевалось — экипаж задание осмыслил и с полетом справиться безусловно.
Напомню, мне в этот день исполнялся двадцать один год. Через пять минут полета, когда мы скрылись из глаз аэродромных наблюдателей, я славненько прибрал газ, снизил обороты и спустился до высоты метров в пятьдесят. Это было нахальное нарушение расписанного, разрисованного, проконтролированного задания, по которому на предполетной подготовке я получил твердую пятерку. Но учтите — полет на малой высоте, вопреки любым доводам здравого смысла, вдохновляет. В таком полете земля приходит в движение, мелькают перелески, спешат прочь поля, домики, будто мигнув, исчезают… Ты ощущаешь стремительную динамику красок и осознаешь свою власть над пространством. В те далекие дни люди еще пели «мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор». И ведь не по принуждению пели, а исключительно по заявкам души. Слова авиационного марша были для молодых пилотов больше, чем слова — они звучали, как руководство к действию, если угодно.
Постепенно снижаюсь до десяти метров. Проношусь вдоль железнодорожного состава на уровне вагонных крыш. Поезд идет по насыпи, и это дает мне возможность, что называется, заглянуть в окна, к которым прильнули пассажиры. Привет, ребята! Ну как — впечатляет?! То-то же! Знай наших!
Отворачиваю в сторону от железки, несусь над заливным лугом, вижу, как разбегаются пятнистые бело-черные коровы, смешно, вроде из под себя выбрасывая короткие разномастные ноги. Над рекой, где вроде не должно быть препятствий, совершенно наглея, держу превышение над водой в метр-полтора. Проскочив под мостом, перехожу в набор высоты, надо все-таки отдышаться, придти в себя. Чую — пассажир легонько постукивает по ручке управления. Контролер во власти азарта просит этим сигналом: дай и мне… Понимаю его и даю. Откровенно сказать, не столько из дружеских чувств, а по здравому смыслу: соучастник надежнее пассажира, не заложит, если что.
В положенное по заданию время мы садимся на своем аэродроме. Как полагается, докладываю руководителю полетов: «Задание выполнил. Все в порядке». Он смотрит на меня как-то подозрительно и спрашивает: «Ты уверен, что все в порядке?» Странно. Я подтверждаю: «Так точно — все». Руководитель полетов оборачивается к пассажиру: «А по твоему, как?» И напарник подтверждает: «Все в порядке».
Пошли к самолету — жестом показывает командир, мы идем по душистой, свежевыкошенной траве, и червячок беспокойства заползает в душу.
«Что ж вы за летчики, — задумчиво говорит командир. — Поглядите, сколько провода на костыле намотано? Сейчас не видно, в траве лежит, а когда планировали, я прикинул, получается метров сто сорвали. Бреющим лазали — понятно, не завалились — случайность, но почему не почувствовали? А если почувствовали, почему врете? За воздушное хулиганство, если я так обозначу ваши действия в рапорте, командующий вполне свободно не станет с вами цацкаться…
Как сами-то думаете? Лупанет коленом под жопу и брысь из авиации!» Тут он умолкает и долго, невыносимо долго молчит. И мы, понятно, молчим в ожидании. Ждем, как решит. Мы в его власти.
«Значит так, — говорит он наконец, — рапорта по начальству писать не буду. И взыскания на вас тоже не наложу. Что толку в гауптвахте, ну посидите вы суток пять, отдохнете… разве это прибавит вам ума? Поэтому так: снимайте с костыля провод, честно разделите пополам, смотайте в бухты и повесьте каждый над своей постелью. Ясно? Надеюсь так оно лучше запомнится! Но вы хоть соображаете, чего запомнить надо, дураки? Земля нахалов только до поры, до времени терпит. Ясно? Ей без разницы, кого принимать — тебя, сопливого, или меня, седого. Понял? Повтори, что надо запомнить… мать твою… Шевели извилиной! Думать надо до полета, во время полета и после — тоже! Летаешь — соображай, а не можешь — не летай! Идите с моих глаз, бараны!..
Наверное странно, но об этом взыскании, если можно считать монолог командира взысканием, я никогда никому не рассказывал, даже своему главному другу.
И вот, что удивительно, те слова командира и сегодня не перестали на меня действовать. Думаю и стараюсь соображать, не всегда правда удачно, но это уж, как говорится, другой вопрос…
10
Общепринятое понятие «банк» мудрый Даль трактует, как «правительственное или частное кредитное учреждение для вкладов, займов, для учета векселей…» А еще банк — «Азартная картежная игра…» С молодых лет я привык связывать представление о банке с денежными операциями, чтоб не сказать — махинациями. И вдруг, оказавшись в авиации, узнаю — в этом особенном мире существует свой летческий банк. Это когда пилоты, в ожидании своей очереди лететь или удерживаемые на земле скверной погодой, сидят на лавочках в стартовом квадрате (место ожидания на летном поле) и «едут неторопливый, раскованный треп — травят банк! — на любые свободные темы. Речь может идти о чрезвычайных происшествиях в воздухе и на земле, о нравах авиационных жен и и.о. законных супругов, о фокусах начальства, словом, решительно на любую тему. Рассказывать полагается коротко, в выражениях можно не стесняться, предпочтение отдается историям остроумным, высоко ценятся неожиданные концовки.
Как-то мы с другом, гася время на петле, то есть пребывая в вынужденном ожидании, услыхали такую байку. По понедельникам в полках стараются не летать, день считается тяжелым. По понедельникам принято зачитывать приказы. И вот начальник штаба озвучивает следующее: о катастрофе в таком-то полку. Называет дату, место происшествия и приступает к изложению обстоятельств: командир эскадрильи, капитан имярек и его заместитель на личной автомашине вышеназванного командира эскадрильи, пригласив вольнонаемную — Ф.И.О. и ее подругу — Ф.И.О. — отправились на речку. После распития спиртных напитков заместитель командира эскадрильи и вольнонаемная — Ф.И.О. удалились в расположенную поблизости рощу, а командир эскадрильи и другая женщина остались в автомобиле модели «Москвич-401». По неустановленной причине автомашина пришла в колебательное движение возрастающей амплитуды и сорвалась с обрыва. Машина затонула в реке. Командир эскадрильи, капитан имярек и вольнонаемная — Ф.И.О. — погибли.
Как-то мы с другом, гася время на петле, то есть пребывая в вынужденном ожидании, услыхали такую байку. По понедельникам в полках стараются не летать, день считается тяжелым. По понедельникам принято зачитывать приказы. И вот начальник штаба озвучивает следующее: о катастрофе в таком-то полку. Называет дату, место происшествия и приступает к изложению обстоятельств: командир эскадрильи, капитан имярек и его заместитель на личной автомашине вышеназванного командира эскадрильи, пригласив вольнонаемную — Ф.И.О. и ее подругу — Ф.И.О. — отправились на речку. После распития спиртных напитков заместитель командира эскадрильи и вольнонаемная — Ф.И.О. удалились в расположенную поблизости рощу, а командир эскадрильи и другая женщина остались в автомобиле модели «Москвич-401». По неустановленной причине автомашина пришла в колебательное движение возрастающей амплитуды и сорвалась с обрыва. Машина затонула в реке. Командир эскадрильи, капитан имярек и вольнонаемная — Ф.И.О. — погибли.
Тут начальник штаба возвышает голос:
— Приказываю. Первое — принять у всего личного состава, имеющего личные автомашины, зачет по правилам парковки. Срок — до 31-го с.м. Второе — проверить наличие тормозных колодок и строго следить за их установкой под заднее колесо при оставлении автомашины в ненадежном месте…» Катастрофа — есть катастрофа, вне зависимости от обстоятельств, причин и не самых убедительных положений в начальственных приказах, смеяться тут, казалось бы, нечему. И все-таки мы смеялись. Мой друг сказал тогда: «Вот так, наверное, и рождается авиационный фольклор».
Много-много лет спустя из воспоминаний летчика-испытателя Галлая я узнал — примерно ту же мысль высказал Юрий Гагарин, человек солнечный, легкий, автор такого словообразования — банкобус. Дело в том, что аэродромный треп в последние годы переместился с зеленых деревенского вида лавочек — в автобусы.
А в свое время развеселившись, конечно, не столько от описания нестандартной катастрофы на земле (!), сколько от предложенных в приказе профилактических мер, мой друг почему-то спросил:
«Скажи, старикашка, а почему ты развелся? Это, я понимаю, совсем не мое дело, не хочешь — не говори, просто интересно… Вы, как люди говорят, без скандалов сосуществовали и вообще — смотрелись голова к голове когда…»
Что я мог и должен был, наверное, ответить другу? Деликатное это дело — развод, впрочем, как и совместное существование вдвоем, Да-а, скандалов в нашем доме не было, грохота сокрушаемой посуды никто не слышал, но и заоблачной, внезапно возникшей восторженности, этакого любовного хмеля, я — это уж могу сказать точно — не наблюдал. По второму кругу я женился, можно сказать, случайно. Австрийская красавица исчезла бесследно. Формально меня ничто не сдерживало, вот и рассудил, если такое можно посчитать за рассуждение: раньше или позже все женятся. Во всяком случае — подавляющее большинство вступает в законный брак. А я что — рыжий?!
Сначала все шло именно так, как у всех. А потом незаметно подползло и началось. Прихожу с полетов среди ночи. Мадам не спит, делает вид, будто читает и сразу: «Ты где был?» Не странно ли? «Ты же знаешь — на полетах». Ухмыляется: «Но вы перестали гудеть в начале третьего, а сейчас…» Невольно начинаю объяснять: «Руководитель полетов не сразу дал отбой: погода портилась медленно, ждали — похоже было снеговой заряд вот-вот пройдет…» «И что вы делали?» «Сидели в автобусе и травили банк, как обычно». «А потом?» Начиная заводиться, говорю: «Растаскивали машины по стоянкам и толкали автобус…» «Зачем толкали?» «Чтобы он — холера завелся…» «А не врешь?»
И так продолжалось день за днем, по любому поводу и без повода тоже. Замучила она меня своей ревностью. В начале оно, пожалуй, и лестно было, а потом — просто сил не стало. Пришлось предупредить: «Дорогая, кажется мне придется пуститься по бабам, чтобы как-то оправдать твои занудные подозрения. И на этот раз скандал не разгорелся, но и ничего решительно не изменилось, все шло по заведенному — где был? С кем? А не врешь… Почему так долго? Давно замечено: скажи человеку сто раз, что он свинья, человек захрюкает. Вот пример, но так я могу ответить на вопрос — почему развелся.
Мой друг долго молчал, будто решался — продолжать ли разговор. «Моя меня не ревнует. Только не знаю, что лучше… Скучно, старикашка, мы с ней сосуществуем. В среду на табуретке около кровати приготовлен вазелин, баночка зелененная, презерватив и вафельное полотенце. Как увижу, хочется рвануть когти…» Тут он рассмеялся, и я не сразу понял — с чего бы? Оказалось, вспомнил, как выезжая на днях с аэродрома, увидел на обочине метеорологиню. Не очень она была знамая, но виденная, конечно, тысячу раз. Притормаживает, спрашивает — в город? Если — да, могу подвезти. И поехали вдвоем. И вдруг она заявляет: «Слава богу, я перевожусь отсюда навсегда. Вам все равно, конечно, но дело в том, что я в вас влюбилась, как кошка, а вы — ноль внимания… Если бы я не взяла расчет, в жизни бы не призналась…»
Прежде всего мой друг удивился — ничего ведь не замечал. Но не растерялся. Исполняет разворот в лесочек. Сто метров от шоссе проезжает. Откидывает спинку переднего сидения. И — времени мало, я к вашим услугам.
«И ты знаешь, о чем я подумал, когда уже довез ее до дому и мы распрощались? А, пожалуй, все бабы на один фасон скроены, если говорить о главном. Ты как считаешь, прав я или не прав, стоит разводиться и от добра искать добра?» С моей стороны это была, наверное, ошибка, я сказал: «Стоит! Пока ищешь, надеешься…» С тех пор много чего случилось, и я знаю — нельзя друзей ни толкать на развод, ни удерживать, равно как и рекомендовать жениться, в любом случае ты окажешься виноватым при его неудаче. Мы не рассорились с другом, однако отношения наши заметно упрохладились до поры, пока мой друг не нашел в себе… не знаю уж чего надо было найти, чтобы сбежать от своей благоверной, оставив ей, кроме имущества, еще и свое широко известное имя.
11
В самом начале дружбы мы часто и, случалось, весьма ожесточенно спорили. Он, старший годами, очевидно испытывал потребность настаивать на своем, не очень-то стеснялся в выборе выражений, а я, в силу характера свободолюбивого и достаточно вздорного, ни в какую не желал признавать его преимуществ лишь по причине старшинства. Однажды мы крепко сцепились из-за воспитания детей. Мой главный друг обозвал меня сопливым или может быть слюнявым интеллигентом за то, что я, как он выразился, цацкаюсь с ребятами, когда «вливание с южного конца» решило бы многие проблемы буквально за пять минут… Для начала я осудил его непочтительный взгляд на интеллигенцию, сославшись при этом на авторитет Максима Горького. «Между прочим — сказал я с запальчивостью, — сам Горький считал интеллигенцию лучшей частью народа, вынужденной отвечать за все худшее, что происходит в стране…» Продолжить он мне не дал: «Успокойся! Твой буревестник и гордый сокол много чего наговорил… Лично я в нем единственное уважаю — это способность к самообразованию и, пожалуй, умение подать себя», Я не успокоился: «Позволь, позволь! Давно ли ты говорил, что любишь «Сказки об Италии»? Тут мой друг вскинулся, как грубо пришпоренный жеребец: «Любишь?! Ну и что? Я может варенье из крыжовника тоже обожаю… Дурацкая у тебя голова, никакой в ней логики нет…» Вероятно, в тот день у нас было много шансов рассориться всерьез и надолго, не хвати у моего друга мудрости тормознуть в самый критический момент: «Слушай, старикашка, а почему нам обязательно обсуждать то, что нас разделяет, а не то, что объединяет?» Это был случай, когда он начисто переиграл меня в очередном столкновении. Замечу попутно — с годами мое ученическое отношение к буревестнику и гордому соколу заметно изменилось явно не в его пользу. Наверное, претендующий на положение народного радетеля не должен обставлять собственную жизнь с купеческой роскошью и размахом.
Кстати в этом плане друг мне не противоречил. Когда ему случалось крупно заработать, а за летные испытания сталинским соколам платили щедро, он со странной торопливостью норовил от полученных денег избавиться. Характерно — на одежду, мебель, безделушки, вроде бы украшающие быт, он тратился весьма осмотрительно, чтобы ни сказать — скуповато, а вот в ресторанах мусорил легко, с явным удовольствием, широко финансировал родственников, покупал много книг, никогда не спрашивая о цене. Больше всего меня удивляло его отношение к родне. Почему? Вероятно это недоумение было вызвано тем, что самому мне с родней не повезли — ханжа на ханже, хамелеоны собрались, да еще кое-кто на руку был не чист. Я пытался его «просветить», но, увы… «Чушь городишь!» Но почему чушь? «Во-первых, мы родственников не выбираем, во-вторых, как всякая система, система человеческих отношений должна иметь единицу отсчета…» Не выдержав этого академического тона, я неудачно сострил: «В твоем случае за единицу отсчета следует принять тетю, посвятившую тебя в мужчины?» Он налился темной кровью, я почувствовал, что хватанул лишнего и поспешил загладить неловкость: «Ладно, не психуй, оставим родственников в покое и будем обсуждать то, что нас объединяет.