— Кем глаголено-то бысть? — попробовал выспросить Тимофеев.
Но Осен пихнул его в грудь концом дубины и снова поклялся молчать, даже если Тимофееву вздумается резать его и жечь.
— Нужен ты мне, — обиделся Тимофеев.
— Послушай, Осен, — сказал Фомин проникновенно. — Что комплексуешь? Черт с ним, с темпоральным инверсором. Мы как раз и есть те, кого тебе велено встретить. Признайся, тебя девушка послала? Красивая такая, волосы золотые? Вика ее зовут?
— Дева? — в Осеновой бородище внезапно прорезалась широкая щель, знаменовавшая собой улыбку. — Власа златые?… Ох смертушка моя! — И он захохотал во всю глотку.
Путешественники терпеливо ждали, когда он отсмеется, но случилось это не скоро. Из небесных глазенок Осена хлынули слезы, которые он тут же утирал грязным кулаком, медвежья шкура колыхалась.
— Лепо, — сказал он наконец. — утешили. Зрю, не кощеева вы морока. Не пойму же, кто вы есть. А пойдем за мною, укажу я вам ту деву… власа златые!… — И он снова закатился.
14. Отчего веселился Осен
То была далеко не дева. И власа ее по цвету напоминали куделю, тщательно вываленную в пыли. У настороженного Фомина ее облик пробудил давно отступившие перед взрослым мировосприятием детские ассоциации с бабой-ягой. Что же до Тимофеева, то ему было уже совершенно безразлично, кто перед ним — баба ли яга, серый ли волк. Больше всего на свете ему хотелось бросить к лешему оттянувший руку чемодан, пасть на неестественно пышные мхи и задрать кверху побитые о бурелом ноги.
При виде жуткой старухи оробел и натужно храбрившийся всю неблизкую дорогу Осен. Поначалу-то он бодро скакал через наполовину вросшие в землю гнилые стволы, резво нырял под сплетенные ветки иглистых кустарников, никак не реагируя на проклятия, что слал ему вдогонку Тимофеев, очевидно — не понимая их смысла. Даже затянул было какую-то несуразную и веселую песню, целиком состоявшую из междометий. Но понемногу его энтузиазм угас, и к моменту прибытия Осен молчал и только втягивал кудлатую голову в плечи.
Пожилая дама сидела, опираясь о клюку, на пороге землянки, донельзя похожей на сильно запущенную берлогу. Бесформенные одеяния свисали с нее, будто лишайник с трухлявого дерева. На скомканном лице можно было различить лишь отдельные выдающиеся детали, вполне вязавшиеся с описаниями, приводимыми в сказках: нос крючком, а скорее — крюком для ловли акул на живца; подбородок, неудержимо стремившийся к слиянию с носом; извилистая линия безгубого и, по всей видимости, беззубого рта. И глаза — единственно живые, полыхавшие кошачьим зеленым светом.
Старуха не пошевелилась при виде гостей, только моргнула несколько раз нижними веками.
— Хозяин давеча приходил, — заскрежетала она. — Гневлив бысть паче естества. Отдай, глаголил, мою шкуру, Осенище. Отдай мою хоромину, Карога. Хладно, глаголил, без шкуры. Найду, глаголил, Осенище, отберу шкуру, и самого задеру…
Тимофеев, примостившись на чемодане, с удивлением обнаружил, что их проводник трясется крупной дрожью. «Сильны были предрассудки в народе», — мысленно отметил он.
— А я его клюкой, — продолжала психическую атаку Карога. — Да в рыло. Не ходи, мол. Помер так помер, хи-хи-хи…
— Привет, бабуля, — ненормально ласковым голосом сказал Фомин. — Как здоровье?
Старая ведьма зыркнула на совершенно деморализованного Осена.
— Кто таковы, Осенище? Неживым духом пахнет, нелюдским… Морока ли то кощеева? Или ответное слово изрекли?
— Н-нет, Карога, — суетливо забормотал Осен. — Н-не изрекли. А глаголят, они-де самые и есть. Про деву глаголят, власа-де златые…
— А я их съем, — объявила Карога. — И косточки при пороге закопаю. Пусть по ночам ходят, меня веселят.
— Не съедите вы нас, — убедительно сказал Тимофеев. — У вас и зубов нет. Вы нас припугнуть хотите…
— Хочу, — подтвердила Карога. — И припугну.
Ее звериные глаза внезапно засверкали, раскрылись во все лицо. И все растворилось в этом ведьмовстве. Пропала замызганная берлога, сгинул перепуганный Осен, обрушились в пропасть беспамятства древние сосны. Мир наполнился надсадным комариным зудом и ледяным ознобом. И в омерзительно-серой пелене пульсировали два зеленые плафона — старухины глаза. Потом откуда-то из преисподней до Тимофеева донесся глубокий, раскатистый, лязгающий голос, который нес сущую чепуху:… «нападет куку-печаль, закрутит, завертит, да выворотит, да заморочит, да заслепит яска вороная, ворон-зверь да игрень-зверь…»
И еще один голос, очень знакомый и потому единственно родной во всем этом неподобстве:
— Баловство все это, бабушка. Только время зря теряем.
Наваждение кончилось.
Мокрый как мышь Тимофеев сидел прямо на земле в обнимку с опрокинутым чемоданом и постыдно вибрировал. Чуть поодаль вниз лицом валялся Осен. Карога продолжала торчать возле входа в свою берлогу, с глазами у нее все было нормально, а рядом стоял спокойный, не поддающийся никаким чарам Фомин и раскуривал папиросу.
— Зелье, — с неудовольствием покосилась на него Карога. — Кощеева морока.
— Допустим, вы нас пугнули, — промолвил Фомин, затягиваясь. — С этим вопросом покончено. Если это льстит вашему самолюбию, Тимофеич надлежаще отреагировал. Дальше что?
— А в иной раз вопрошу, — сказала ведьма.
— Вопрошайте, — позволил Фомин. — Только поскорее.
— Аще храбор ты зело, — прищурилась Карога, — то назови мне текущую дату, приняв за точку отсчета нулевой год нашей эры.
— Цирк, — покачал головой Фомин. — Водная Феерия. Сплошной Кио получается. Тимофеич, взгляни, что там на табло ретромотива, если ты в состоянии.
Преодолевая немощь в поджилках, Тимофеев подковылял к машине времени, прислоненной к молодой сосенке.
— Двенадцатое июля шестьсот двадцать четвертого года, — откашлявшись, провозгласил он.
Карога молчала, часто мигая нижними веками. Затем вдруг подобрала свои лохмотья и резко нырнула в берложью темень.
— Если мы и дальше пойдем такими темпами, — с неудовольствием произнес Фомин, — то и за год не управимся.
— Пустяки, — сказал Тимофеев. — Хоть за два. Там, у нас, по-прежнему стоит летний вечер. Света и Тахион чай пьют, — он мечтательно зажмурился. — С бутербродами.
— Я бы тоже перекусил, — признался Фомин. — С утра, понимаешь, ничего в рот не лезло.
В этот момент снова появилась Карога, разглядывая на свету нечто завернутое в грязную тряпицу. Иногда она обращала потускневший взор к небу и беззвучно шевелила губами.
— Ну, бабуля, — нетерпеливо сказал Фомин. — Давай помогу.
И он заглянул к ней через плечо.
— Ты что, Николай? — забеспокоился Тимофеев. — Тебе нехорошо?
— Наоборот… — пробормотал Фомин. — Витька… Сказать, что это за штука?
15. Что там было у Кароги
— Амулет какой-нибудь, — пожал плечами Тимофеев. — Беличья лапа или, там, гузка летучей мыши.
— Часы, — сказал Фомин, стараясь совладать с охватившим его волнением. — С ретромотива. Они все еще работают, и там тоже двенадцатое июля…
— Забыла, — сварливо бухтела Карога. — Глава зело дыровата, все наружу извергается.
— Меня бы вопросила, — укоризненно сказал Осен. — Что я, не подсказал бы?
— Подсказчик, морока кощеева! — заскрежетала ведьма. — Сгинь, не то хворю напущу! Мне дано бысть, мною вопрошено, мною да отвечено будет!
— Бабушка, — подступил к ней воспрянувший духом Тимофеев. — Где вы взяли эту вещь?
— Съем! — рявкнула на него Карога и замахнулась клюкой. — Помру, но не выдам! В лесу нашла…
— Уважаемая! — подключился Фомин. — Почтенная! Напрасно вы нам не верите, мы же с добром пришли. Вам его дала девушка, очень красивая, с золотыми волосами?
— По имени Вика? — налегал Тимофеев.
— Дева, — снова захихикал Осен.
— Цыц! — лязгнула на него Карога. — Не то съем!
— Они не скажут, — с отчаянием произнес Тимофеев. — Не та эпоха. Им еще неведомо вероломство.
— Что же делать? — растерялся Фомин.
Карога сидела, нахохлившись, будто немолодая курица на насесте. Глаза ее были прикрыты.
— Скажу, — внезапно заявила она. — Чую, не морока вы кощеева, не сольстите. Дождались мы верных людей, Осенище.
— Тако, тако, — истово закивал Осен.
— Да грядете вы, добры молодцы, прямо через лес, — неожиданно звучным голосом провозгласила Карога. — Да будет за лесом река велия, берег зыбучий. Ни вплавь, ни вброд ее вам не перебресть. Но будет вам Калинов мост, а стережет его поганое чудище, а хоронит его Кощеева Морока, и которые то чудище одолеют, да реку перебредут, да узрят хоромину… — Карога несколько раз мигнула. — А больше ничего не скажу. Целы будете да узрите сами.
— Только чудища поганого нам недоставало, — мрачно сказал Тимофеев. — Я есть хочу, а не чтобы меня ели. Эх, темпороскоп бы сюда, и черт с ним, с правилом ретроспекции, — знать бы, чем все это кончится.
— Только чудища поганого нам недоставало, — мрачно сказал Тимофеев. — Я есть хочу, а не чтобы меня ели. Эх, темпороскоп бы сюда, и черт с ним, с правилом ретроспекции, — знать бы, чем все это кончится.
— Не трави душу, Тимофеич, — промолвил Фомин, понемногу обретая привычную для себя и для окружающих уверенность. — Видали мы этих чудовищ. Медведь какой-нибудь. А то и вовсе предрассудок. — Он помолчал и добавил: — Ну, ты-то уцелеешь. Вспомни Анну Тимофееву.
— Мало ли на свете Тимофеевых? — с сомнением проговорил тот.
— Осен вам проводником будет, — заявила Карога.
— Не буду! — заверещал тот. — Чудища страшусь!
— А меня не страшишься? — ласково спросила старуха. — Я ведь тебя съем. И косточки при пороге закопаю.
— Я бы тоже что-нибудь съел, — мечтательно сказал Тимофеев.
— Бабушка, — обратился Фомин. — А меч-кладенец какой-нибудь нам не полагается?
— Не ведаю, — пробормотала Карога. — Про элементную базу ведаю, про текущую дату тоже, а иных словес не слыхала.
— Жаль, — вздохнул Фомин. — А то я подумал, если часы с ретромотива, так и бластер завалященький найдется.
— Пошли, Николай, — сказал Тимофеев. — Разыщем чудище, начистим ему хобот, и дело с концом. Может, по дороге деревню какую встретим, перекусим.
— Нет здесь деревень, — объявила Карога. — Давно нет, ушли отсюда люди — от чудища подале.
— Это серьезно, — сказал Тимофеев и задумался.
16. Как им хотелось есть
Есть им хотелось жутко.
Вдобавок Тимофеев измучился с чемоданом. Тот все время норовил чувствительно долбануть хозяина по ноге и на каждом ухабе вызывающе грюкал своим содержимым. Тимофеев менял руку, пробовал пристроить его на плече, и на голове, и подмышкой, но легче не становилось. «Вот вернусь домой, — решил он, — тотчас же куплю себе рюкзак!» Он с завистью смотрел на Фомина, непринужденно вышагивавшего с ретромотивом за спиной, и на беспечного Осена, уже позабывшего об угрожавшей впереди опасности в облике гипотетического чудовища и несколько раз начинавшего все ту же варварскую песню. С каким наслаждением Тимофеев бросил бы этот треклятый чемодан! Однако он отдавал себе отчет в том, что никогда не простит себе утраты в напластованиях времен всех этих микромодулей, тиристоров и зубчатых колес из нержавейки. Главным образом как историк: случайная находка в культурном слое седьмого века германиевых полупроводников могла бы породить нездоровую сенсацию в современной Тимофееву археологической среде.
— Велосипед бы сюда… — недовольно бурчал он.
— Пустое дело, — откликнулся Фомин. — А вот бронетранспортер в самый раз бы сгодился. Или что-нибудь на воздушной подушке… Между прочим, почему ты до сих пор не занимался транспортом?
Тимофеев не ответил. Он и сам не знал, почему, а тут вдруг задумался над этим. И ему в голову пришло сразу несколько дельных мыслей.
Лес давно кончился и они двигались в живописной долине по пояс в траве, отроду не ведавшей косы. В зеленое море изредка врезались островки ненормально раскидистых репейников, архипелаги васильков ростом с подсолнух и прочей дикой поросли. Цепляясь тяжелыми задами за головки цветов, лениво проплывали огромные шмели. Что-то весомое упало Тимофееву на плечо. Он повернул голову, чтобы сбросить нежеланную ношу, и едва не закричал от неожиданности: впившись мускулистыми лапами в рубашку, на него таращилась невероятных размеров стрекоза — нервно шерудила суставчатым хвостом и поигрывала мощными хвалами возле самого уха. К счастью, у нее были неотложные дела, и она снялась, на прощанье смазав потрясенного народного умельца крыльями по щеке.
— Река, — благоговейно сказал Осен и ткнул грязным пальцем вперед.
Вскоре можно было отчетливо разглядеть бликующую на солнце водную поверхность. Это несколько добавило энтузиазма добрым молодцам из будущего.
— Интересно, как мы ее назовем в наше время, — сказал Тимофеев.
— На Волгу не похоже, — заметил Фомин. — На Каму тем более. Узковата будет. Осен, что это за река?
— Известно что, — охотно отозвался проводник. — Бурлан.
— Бурлан? — переспросил Тимофеев и с недоумением подал плечами.
Долина внезапно оборвалась, и Осен шагавший впереди, замер на полшаге. Только что стеной колыхались пахучие стебли, и вдруг без всякого перехода началась ровная бурая плешь — никаких признаков растительности, ни малейших следов жизни, вовсю буянившей за спинами пораженных путников. до самой реки простиралась мертвая корка, сильно напоминавшая растрескавшийся застарелый асфальт. Над ней зависла пустая тишина и клубился тяжелый туман, за которым где-то рядом угадывался Бурлан.
— Что за ерунда? — побормотал Тимофеев. — Пожарище?
— Нет, — покачал головой Фомин. — Видел я такое в пустыне. Такыр называется.
— Откуда здесь, в самом сердце Евразии, такыр?
— Мне тоже это занятно, — Фомин присел на корточки и зачем-то потыкал пальцев горячую корку. — И не слишком-то нравится.
— Особенно в свете милых предостережений почтенной Кароги, — добавил Тимофеев. — Похоже, не медведь здесь обитает… Осен, быть может, ты нас просветишь насчет этого феномена?
Осен выглядел весьма жалко. Он поник, съежился и тихонько, неприметно глазу, пятился — назад, в живую зеленую траву.
— Не пойду я, — прохрипел он. — Морока это Кощеева…
— Да что с тобой? — поразился Тимофеев.
— Страшусь вельми, — жалобно сказал Осен и умоляюще поглядел на них. — Отпустите…
— И вправду, какое место нехорошее, — согласился Фомин. — Может, обойдем? Я видел, трава вокруг этой лысины к самой реке подходит. Что мы, в самом деле, через это кладбище полезем?
— Нельзя, — вздохнул Осен. — За Морокой мост. За мостом хоромина…
— Сдалась нам эта ваша хоромина, — упорствовал Фомин. — Двинулись в обход!
— Нельзя, — повторил Осен и сочувственно улыбнулся. — В той хоромине, глаголят, дева томится. Власа у нее златые. Красавица писаная…
Фомин чуть не подпрыгнул.
— Что же ты раньше молчал? — рявкнул он. — Хиханьки строил?!
— Так ведь мы к ней и шли, — удивился Осен. — Напрасно ли я вас до Кароги довел, досель сопроводил?
— Успокойтесь, соколы, — промолвил Тимофеев. — Пусть Осен объяснит наконец, куда и зачем ведет этот Калинов мост. Что за хоромина такая. Откуда здесь появилась Кощеева Морока…
— Темные вы! — разозлился Осен. — Доколе вам объяснять? Деву ли вы пришли вызволять из неволи, вопросы ли вопрошать?!
— Вызволять, разумеется, — сказал Фомин. — Но мы должны хотя бы представлять, куда идем.
— Эх, вы, — с досадой произнес Осен. — Вызволители, кощеева морока… Тако ли вызволять ходят? Вызволять без огляда ходят, без вопросов, поспешают деву-красавицу от мук избавить, зело давно томится она… Вы же только вопрошать горазды, но сами того и зри оборотитесь да деру дадите…
— Ты это… того!.. — тоже осерчал Фомин и полез за папиросой. — Полегче на виражах! Болтаешь много, а о деле пока что ни слова…
— Глаголено бысть, — с обреченностью в голосе заговорил Осен. — Посреди долины Бурлан-река течет, нельзя ту реку ни вплавь, ни вброд перебресть. На берегу той реки лежит Кощеева Морока, — он с ненавистью попинал взбугрившуюся нездоровую корку, — а за ней Калинов мост. Стережет его поганое чудище, никого на мост не пускает. А кто чудище одолеет, мост перебредет, тот да узрит хоромину. В ней томится дева, власа златые.
— Кто же ей мешает убежать из хоромины? — спросил Тимофеев.
— Как кто? — хмыкнул Осен. — Про то всем ведомо. Кощей мешает! Да и чудище не допустит. Что в хоромину, что из хоромины — одна дорога, на Калинов мост.
— Что-то ты напутал, — усомнился Тимофеев. — Калинов мост — из одной сказки, Кощей — из другой, а дева так и вовсе из третьей. Что я, сказок не знаю?
— Сказки ему подавай… — проворчал Осен. — А нам тут жить да маяться.
— Он прав, — произнес Фомин после недолгого размышления. — Сказки сказками, а в жизни все иначе. И куда как сложнее. Прискакал добрый молодец, отоварил змея мечом по башке — и вся недолга… А как быть, если змей не пожелает, чтобы его били по башке? И если меча под рукой не оказалось?
— Ну, про Кощея-то ты можешь нам что-нибудь сообщить? — спросил Тимофеев. — Хотя бы какой он.
— Не ведаю, — сердито ответил Осен. — Сам не сподобился узреть. А который узрел — тому не рад был.
— Что известно про чудище?
— Зело страшное. К мосту пойдешь — налетит, сожрет. Назад отвернешь — догонит, стопчет. Единое избавление — в траве схорониться, оно за Кощееву Мороку заступить не смеет.
— Странно, — сказал Тимофеев. — И часто добрые молодцы к мосту хаживали?
— Этим летом ни единого не было, — горестно промолвил Осен. — Вы первые. И мнится мне — последние… — он шмыгнул носом. — Деву жалко. Пропадет… Сам бы пошел, но ведаю — не совладать мне с чудищем.