Я не слыхал про эмигрантов и эмиграцию из Америки. Иммигрировали и продолжают иммигрировать скорее туда. Но вот небоскрёбы за пределами Америки кажутся эмигрантами из Соединённых Штатов.
Скребущие небо дома! Как в них живут люди? Я это себе не представляю. При этом я знаю, что многие небоскрёбы являются жилыми домами. В них есть квартиры, а значит, есть шторы на окнах, кухни, спальни, детские комнаты. В каждой квартире свой запах, своя жизнь. Мне трудно это представить, точнее, я этого совсем представить не могу.
Вот я не был в Японии, но жизнь в японском традиционном доме я как-то себе представляю. Я видел японское кино, какие-то передачи о Японии. Там традиционный дом совсем и абсолютно отличается от тех домов, которые я знаю у нас или, скажем, видел в Европе. У японцев в домах сдвижные двери, стены из бумаги, очаг посреди комнаты, нет кроватей и стульев, а столики – одно название. Но я могу представить, как там живут люди. И в Индии я не был, но представляю, как могут жить индусы в своих, с позволения сказать, домах. И как живут северные народы в домах из шкур, и жизнь африканцев в крошечных лачугах представляю. Как в Латинской Америке устроена жизнь в жутких трущобах, я себе тоже могу представить.
Я допускаю и даже знаю, что мои представления неверны. Но у меня есть эти неверные представления. А как человек может жить в небоскрёбе, я не могу себе представить совсем. Хотя, возможно, где-то в таком вот небоскрёбе живёт себе мой приятель Боря, который уехал в Америку и исчез из моей жизни безвозвратно. Живёт он там себе нормально. И в его комнате совершенно такой же беспорядок и такой же бардак, какой был у него всегда в то время, когда он жил в соседней пятиэтажке. Я представить себе этого не могу. Борю в небоскрёбе не представляю.
Не представляю, потому что в моих ощущениях небоскрёбы построены не для того, чтобы в них жить, и даже не для того, чтобы в них сделать офисы и там работать. Они в моих ощущениях сделаны исключительно для того, чтобы создать особый, неповторимый и отдельный от всех других стран и континентов ландшафт и пейзаж. Небоскрёбы, Манхэттен и центры многих больших американских городов – это какие-то особые условия жизни, какие-то рукотворные скалы и каньоны, в которых протекает, осуществляется, пульсирует неведомая мне американская жизнь. А иногда мне кажется, что небоскрёбы – это самая грандиозная и дорогостоящая декорация для американских фильмов.
Сколько же я видел фильмов, действие которых происходит среди небоскрёбов! Не сосчитать этих фильмов. И сколько я видел узких улочек, зажатых между глухих стен, уходящих куда-то ввысь. Чаще всего в кино эти улочки фигурируют ночью. Большие мусорные баки, железные лестницы вдоль стен, из канализационных люков вырывается и клубится пар, обычно подсвеченный синим светом. И всегда на этих улочках творится беззаконие и ужас. Звуки сирен полицейских машин долетают в эти тёмные щели между небоскрёбами уже приглушёнными и издалека.
Бесконечное количество раз я вместе с героями американских фильмов летал на вертолёте над Нью-Йорком и над другими большими американскими городами. Летал над самыми крышами небоскрёбов и даже между ними. Я видел множество этих гигантских зданий издалека, вблизи и при любом освещении, но не понимаю, как в них можно жить.
А сколько раз американские кинематографисты подвергали эти великолепные огромные строения разрушению или обрушивали на них ужасы и стихии. Я видел множество вариантов разрушений Нью-Йорка и других городов Америки.
Видел я, как на Манхэттен накатывали гигантские океанские волны, и в этих волнах гибло большинство жителей. Видел Нью-Йорк, замороженный лютой стужей и засыпанный снегом, в котором небоскрёбы стояли по пояс. На моих глазах, а точнее, на экране, на небоскрёбы падали астероиды из космоса, страшные землетрясения сотрясали их, вулканическая лава вырывалась из трещин в асфальте улиц между небоскрёбами. Безжалостные инопланетяне применяли по этим домам своё инопланетное оружие.
Я видел огромных роботов, которые устраивали битвы на улицах американских городов и тем самым несли разрушение и смерть. Динозавры или вышедшие из океанских глубин ящеры чудовищных размеров бегали по Нью-Йорку и крушили всё на своём пути. А кто не помнит очень большую обезьяну на крышах Манхэттена?!
Мы видели в кино пустующие после разнообразных катастроф и войн американские города, населённые дикими животными или превратившимися в безумных тварей людьми. Небоскрёбы в таких опустевших городах всегда были блёклыми, запылёнными или заплетёнными какими-то вьющимися растениями.
Меня всегда удивляло и удивляет, с каким удовольствием американские кинематографисты разрушают свои города. С особым наслаждением они уничтожают именно Нью-Йорк. Им почему-то это нравится. Но и американским зрителям, то есть жителям этих городов, тоже, должно быть, это нравится. Если бы им не нравилось, они бы не ходили и не смотрели такие фильмы.
А вот интересно, мне бы понравилось смотреть кино, в котором какие-то твари, или космические тела, или жуткие катастрофы уничтожали бы город, в котором я родился или живу теперь, или какой-то областной центр, или столицу моей страны? Таких фильмов я пока не видел, но зато я видел много военной кинохроники, где знакомые города лежат в руинах, горят или на улицах идут бои. Страшные кадры! На них грязь, пыль, битый кирпич. Страшно! Но совсем не так, как от зрелища разрушений в американских фильмах. То есть не завораживающе, не жутко, не захватывающе, а просто страшно. Страшно и некрасиво.
Конечно же, только среди небоскрёбов могли завестись такие герои, как Человек-паук, Бэтмен или Супермен. Ни в одном нашем городе или в Европе они не появились бы. Как нелепо выглядел бы Человек-паук среди наших типовых пяти-, девяти-, двенадцатиэтажек, из которых в основном состоят наши областные центры. Эти дома невысокие, а улицы довольно широкие. Так что паутина Человека-паука провисла бы из-за расстояния и под весом самого Человека-паука. Тогда он грохнулся бы об асфальт, или на трамвайные пути, или, того хуже, запутался бы в проводах. Так что у нас не могут завестись и появиться такие чудесные герои.
Ну а в старой Европе им тоже делать нечего. Там дивная архитектура, но там нет небоскрёбов. Для них там не будет размаха. К тому же там давно фигурируют граф Дракула, Джек Потрошитель, Мистер Хайд и Человек-невидимка. У них там уже сложился определённый репертуар, традиционный стиль поведения, действуют они по старинке, к ним все уже давно привыкли. Там их территория. Поэтому сложно представить себе Человека-паука в Венеции, на Монмартре или на Биг-Бене. Равно как и Дракула вряд ли убедительно смотрелся бы летящим над Гудзоном, на фоне знаменитых небоскрёбов. Он же граф.
Мне интересно было бы попробовать посмотреть фильм про Человека-паука глазами жителя Нью-Йорка. Каково это – видеть красиво летящего фантастического героя над знакомой тебе улицей, мимо знакомого тебе магазина, аптеки, парикмахерской, автобусной остановки, мимо дома, в котором ты живёшь, мимо твоих окон. Не могу представить себе такое кино, снятое в городе, в котором я живу.
Не могу представить, чтобы кто-нибудь смог снять фильм про цунами, накрывающее мой город, или про инопланетян, которые на него нападают. Почему? Да просто в моём городе нет небоскрёбов. И всё в нём какое-то такое простое, конкретное, приземистое. Так что разрушать это, затапливать или сжигать при помощи инопланетного оружия и киноэффектов будет неинтересно. И смотреть будет такое неинтересно. Будет страшно, просто грязно и некрасиво…
А когда я, забыв обо всём на свете, совершенно заворожённо смотрел в выпусках новостей, как самолёт врезается в одну из манхэттенских Башен-близнецов, а другая уже поражена и горит, мне никак не верилось в подлинность, документальность и невыдуманность того, что я видел на экране. Помню, эти кадры повторялись и повторялись по всем каналам. А я смотрел и смотрел, не в силах оторваться. Почему? Я думал об этом. И я понял. Это было красиво!!!
Яркое синее небо, блестящие башни отражали своими зеркальными окнами небесную синеву и солнце. Маленький, красивый, почти игрушечный самолёт летел над домами. И вот он врезался. Какая-то секунда тишины и неверия, что то, что мы видели, произошло в действительности. Потом взрыв, прорвавшееся сквозь окна и стены пламя. Жуткое пламя, и то же самое время – красивое, на фоне чистого, тёплого синего американского неба.
Я посмотрел это много раз, прежде чем мне удалось заставить себя задуматься о том, что этот игрушечный самолётик на самом деле настоящий лайнер, а в тот момент, когда он врезался в здание, все те люди, которые в нём находились, моментально погибли, исчезли, смешались с обломками и пламенем. А также в тот момент погибли и исчезли те люди, которые находились на этажах, куда угодил самолёт. Я заставлял себя так думать, чтобы перестать любоваться жуткой красотой произошедшего.
Яркое синее небо, блестящие башни отражали своими зеркальными окнами небесную синеву и солнце. Маленький, красивый, почти игрушечный самолёт летел над домами. И вот он врезался. Какая-то секунда тишины и неверия, что то, что мы видели, произошло в действительности. Потом взрыв, прорвавшееся сквозь окна и стены пламя. Жуткое пламя, и то же самое время – красивое, на фоне чистого, тёплого синего американского неба.
Я посмотрел это много раз, прежде чем мне удалось заставить себя задуматься о том, что этот игрушечный самолётик на самом деле настоящий лайнер, а в тот момент, когда он врезался в здание, все те люди, которые в нём находились, моментально погибли, исчезли, смешались с обломками и пламенем. А также в тот момент погибли и исчезли те люди, которые находились на этажах, куда угодил самолёт. Я заставлял себя так думать, чтобы перестать любоваться жуткой красотой произошедшего.
Когда в новостях я вижу репортажи из совсем далёких и совершенно экзотических, в моём понимании, стран, репортажи про землетрясения или ураганы, повлекшие большие разрушения и многочисленные человеческие жертвы, я сразу понимаю, и даже чувствую, беду и трагедию, хотя всё это произошло или происходит где-то очень и очень далеко с диковинными для меня людьми и в диковинной стране. Но в таких репортажах всегда: руины, пыль, грязь, битый строительный камень, пострадавшие или погибшие люди. Это всегда некрасиво, просто и страшно. Я стараюсь быстро переключить канал и не смотреть страшные кадры. Таким зрелищем невозможно любоваться. Я уже не говорю про кадры наших катастроф и бед.
А зрелище гибели двух гигантских небоскрёбов в центре Нью-Йорка было даже величественным. И снято оно было с разных точек. Профессионально снято. Я заставлял себя понять ужас и боль тех людей, которые погибли в этих самолётах и зданиях, но мне трудно это было сделать. Мне трудно было это почувствовать из-за красоты. А ещё из-за привычки видеть разрушающиеся небоскрёбы в кино. Американские кинематографисты приучили меня к такому зрелищу.
А как рухнули те две башни! Они разрушились совсем не так, как в самых высокобюджетных фильмах. Они это сделали неожиданно и удивительно. Они сложились и просто исчезли. Были – и не стало! Как, глядя на такое, можно было представить конкретных людей и их гибель? Это было трудно! Если я не могу себе представить жизнь в небоскрёбах, то представить себе в них смерть ещё труднее. Уж очень эти небоскрёбы непохожи на то, что я привык видеть в своей жизни, вокруг себя, в привычном мне городском пейзаже. Уж очень они из другой жизни.
И если… Или лучше сказать, когда мне удастся увидеть их воочию, то есть когда мне доведётся попасть в Америку, я, наверное, удивлюсь не тому, что они огромные, что их много, что каждый из них – это шедевр или почти шедевр инженерно-технической мысли и архитектуры. Нет, не этому! Мне кажется, что я больше всего удивлюсь, и удивлюсь очень сильно, просто тому факту, что небоскрёбы есть, тому, что они действительно существуют.
Правда, я опасаюсь, что сама Америка как таковая удивит меня прежде всего тем же самым.
Не помню как, но само собой слово «Америка» мною было освоено и перестало вызывать непонимание и удивление. Это слово в очень раннем возрасте укоренилось в моём сознании даже без знания его значения. Но я очень хорошо помню, как первый раз «Америка» зазвучала для меня не как какое-то приятное для слуха, но бессмысленное звукосочетание, а как конкретное, существенное явление и некий факт мироустройства, который имеет к моей жизни непосредственное отношение и влияет на неё. Я отчётливо это помню.
Мне было тогда восемь лет. Стояла суровая, и даже лютая, зима, но морозы не мешали нам проводить много времени во дворе и в играх. Помню, в тот день уже стемнело, хотя было ещё не поздно. Просто зимой день короток и стемнело рано. Дворовая команда мальчишек близкого мне возраста построила снежную крепость. Построили мы её возле фонаря, чтобы было светлее строить, а потом играть хоть при каком-то свете. Когда крепость была готова, возникли проблемы. Строили мы её все вместе, но, чтобы играть, нужно было разделиться на тех, кто будет крепость оборонять, и на тех, кто будет её атаковать. Крепость получилась очень хорошая, поэтому все хотели быть её защитниками. К тому же нужно было определиться и поделиться на «наших» и «не наших».
«Не нашими» в батальных играх были всегда «немцы». «Немцы» были главными врагами. Понятное дело, что оборонять крепость должны были «наши», а нападать «немцы». Это, во-первых, соответствовало исторической правде, а во-вторых, так было справедливо. «Немцами» быть никто не хотел, главным образом потому, что было известно всем и каждому, с самых ранних лет жизни, что наши победили, а немцы потерпели поражение. В любой игре в войну, когда мы делились на «наших» и «немцев», «немцы» были обречены заранее, так как противоречить истории было невозможно. Конечно! Кто хотел быть «немцами» и проиграть заранее? Все хотели быть «нашими» и быть уверенными в победе.
Я никогда «немцем» быть не соглашался. Я даже отказывался от участия в игре, но «немцем» не был, даже если мы тянули жребий и этот жребий выпадал мне. Я не мог! Как я мог быть «немцем»? Мой дедушка же воевал с немцами.
Мой дедушка воевал и победил, а значит, мы победили. У дедушки были ордена и медали. Он мне давал их подержать, когда я хорошо себя вёл, то есть с аппетитом ел и ничего не оставлял на тарелке, или качественно и без напоминания чистил зубы, или просто был некапризным и покладистым, тогда мне на майку или рубашку пристёгивали дедушкину медаль, и я чувствовал себя защитником Родины.
Мне нравилось смотреть кино про войну, особенно боевые сцены. В этих фильмах у немцев и форма была более красивая, и танки более страшными, но наши солдаты побеждали. Наши солдаты были сильнее всех! Кого всех? Сильнее немцев! И я это хорошо знал. И дедушка рассказывал. Он рассказывал, как было трудно, но всё равно мы победили.
Из этого моего знания следовало, что мы победили не только немцев, но и вообще мы всех-всех победили. Ну а если ещё не победили, то обязательно победим, потому что мы самые сильные, а главное – мы правы. В этом я не сомневался и был абсолютно в этом уверен.
А немцы были единственными известными мне врагами, врагами сильными, страшными и жестокими, но мы-то были сильнее. Сильнее всегда! И меня в этом убеждали фильмы, не только про последнюю войну с немцами, но и фильмы про стародавние времена, когда на нас нападали немецкие рыцари в рогатых шлемах, с большими мечами и с крестами на щитах и одеждах. Но и тогда наши воины в остроконечных шлемах, легко одетые и совсем не грозные на вид, немцев побеждали и разбивали наголову. Мы были сильнее всех, если так сокрушили немцев. Я это знал, и все это знали. Так что, конечно, никто не хотел в игре быть «немцем».
Мы спорили и рядились у стен снежной крепости. Мы ругались и галдели: «Ты будешь немцем!» – «А почему я?!» – «Сам ты немец!»…
Мы шумели, а всё это слушал парень Геша. Геша был много старше нас. Сейчас я думаю, что ему было лет четырнадцать, не больше. Но нам он казался очень взрослым. Геша слонялся по всему району, был свободным, весёлым и открыто курил при взрослых. Все мы знали, что он знаком с настоящими взрослыми и страшными хулиганами, что Геша бродяга и что родители будут не в восторге, узнав о нашем общении с ним.
Но когда Геша приходил в наш двор и снисходил до того, чтобы принять участие в наших дворовых незатейливых играх, все, конечно же, хотели быть в его команде, если это была командная игра. В дворовый хоккей или футбол Геша играл здорово и лихо. Но в азартные игры на денежки или на любой другой интерес с ним было лучше не связываться. Шансов не было никаких.
Ещё Геша мог предложить купить у него какие-то весьма ценные вещи, которые он невесть откуда брал. Кой-какие денежки у нас были, но денег не было. Да и вещи, которые он предлагал, были хоть и очень нужные, но какие-то опасные. Так что к родителям обращаться за деньгами не было смысла. А Геша мог предложить, например, старинную серебряную монету, ржавый штык, патроны для охотничьего ружья, блестящего железного оленя, который некогда украшал старый автомобиль «Волга», сигнальную ракету или настоящий хирургический скальпель, который, как он утверждал, легко резал что угодно, даже стекло. То есть Геша был авторитетный человек!
И вот он стоял, слушал, как мы пытаемся поделиться на «наших» и «немцев», и вдруг подошёл к нам решительно. Мы сразу притихли. А Геша покуривал и возвышался над нами худой, сутулый, в клочковатой рыжей шапке непонятного меха.
– Короче, – докурив и отбросив окурок, сказал Геша, – все вы можете быть хоть немцами, хоть кем, а я буду американцем. Кто за меня?
Мы молча стояли и смотрели на него. Мы все были готовы и рады даже быть за Гешу, но вот американцами быть были не готовы. Мы не знали, хорошо это или плохо. А вдруг это даже хуже и позорнее, чем быть «немцами». Геша-то был парень хитрый. Мы знали, что с ним надо быть поосторожней. К тому же я не знал, как мои папа и дедушка отнеслись бы к тому, что я решил побыть американцем под Гешиным руководством. Но самое главное, если в «наших» и «немцев» мы знали, как играть, то про то, как играть в американцев, понятия не имели.