Комендант брезгливо, рукавом, медленно стер плевок. Губы его побледнели, он подошел к подиуму.
– Ну давай! – Глаза Белки, белые, безумные, сверкали из-под железного колпака. – Сволочь!
Она снова хотела плюнуть, но комендант хлестко влепил ей пощечину. Голова дернулась, Белка ударилась затылком о край колпака. Комендант снова ударил ее. Во рту появился соленый привкус.
– Поиграть хочешь… – пробормотал комендант. – Сейчас мы с тобой поиграем…
Он резко затянул ремень на ее левой руке. Грубая свиная кожа сдавила запястье, Белка вскрикнула. Комендант уже затягивал ремень на правой руке. Белка рванулась – стул даже не шелохнулся, он был намертво привинчен к полу. Неожиданно для себя самой она зарычала жутким кошачьим фальцетом. Стала изгибаться, подпрыгивать, дергать руками, пытаясь высвободить кисти.
Комендант, с бледным, серым лицом, отступил назад и с размаху хлестнул ее ладонью еще раз. Из носа брызнула кровь. Белка языком быстро слизнула кровь с верхней губы и, подавшись вперед, изо всех сил пнула коменданта ногой. Ботинок угодил прямо в пах.
Комендант застыл. Хватая по-рыбьи воздух ртом, он вытянулся, потом тихо сложился и заскулил. Белка зарычала опять.
– Сволочь! Так тебе! – Она кричала, плюясь на кафель кровью. – Мразь! Сука!
Дверь распахнулась, появился испуганный охранник.
– Господин ко…
– Вон! – хрипло заорал комендант. – Пошел вон!
Дверь спешно захлопнулась. Комендант, морщась, разогнулся. Тяжело дыша, он отступил от подиума.
– Дура ты психованная, – сказал он устало. – Я ж с тобой по-хорошему хотел… А ты такая же падаль, как и все остальные. Падаль…
20
В тюремной парикмахерской стоял смрад прелых хризантем, тяжелый и приторный. Было жарко и грязновато. Охранник, не снимая наручников, усадил Белку в кресло. Сам сел у стены и тут же задремал. Белка выпятила губу, подалась вперед, к зеркалу. Нижняя губа набрякла и противно пульсировала.
Парикмахерша, старая негритянка с фиолетовым лицом, косолапая, в стоптанных клетчатых тапках, весело подмигнула Белке.
– Перманент? – Она широко улыбнулась, у нее оказались превосходные белые зубы. – Завивка? Бигуди?
Белка мрачно смотрела в сторону.
– Стрижка? Или что?
– Или что, – буркнула Белка.
– Или что, – довольно пропела негритянка, вытирая ладони о передник. Из кармана, как из сумки кенгуру, торчал парикмахерский хлам – расчески разных калибров, ножницы, какие-то по-щучьи хищные стальные прищепки.
Парикмахерша расправила и смачно тряхнула застиранной простыней. Ловко накинув на Белку, подоткнула концы у шеи.
– Не жмет?
– Не жмет.
Негритянка что-то утробно замурлыкала, бесшумно ходя вокруг кресла и вглядываясь в Белкину макушку.
– Ты зря так, с Пасечником… – сказала она.
Белка вопросительно посмотрела на ее отражение в зеркале. Парикмахерша засмеялась.
– «Медовый рай»! Тут все известно еще до того, как случилось. Тюремный интернет!
– Может, вашему интернету известно, чего это Пасечник меня так обхаживает?
Негритянка снова засмеялась – у нее был молодой звонкий хохоток. Белка невольно улыбнулась.
– Ну ты чисто маргаритка! Пасечник решил через тебя знаменитым стать. Ты со своей вышкой будешь самой молодой бабой. Из тех, кого закоптили. Не только в «Медовом раю», а вообще. За всю историю Америки, понимаешь? Это ж в Книгу рекордов Гиннесса! – Она выпучила глаза. – А ты его по яйцам!
Она снова зашлась звонким хохотом.
– Але! Слышь, ты! – Охранник, дремавший на стуле в углу, проснулся. – Хорош тут ржать! Давай стриги ее, жаба жирная!
Негритянка, давясь смехом, махнула рукой. Наклонилась к Белке.
– Он ведь хотел, чтоб интервью там всякие, телевидение. Журналисты… Чтоб фотографии в газете. А ты его, понимаешь, ногой по…
Она зажала рот рукой и беззвучно затряслась.
Белка глядела в зеркало – охранник снова закемарил, приоткрыв рот и уютно обняв ладонями живот. Над ним была приколота полинявшая в голубое древняя реклама мыла, а рядом с плакатом в кривой раме под мутным стеклом висела фотография какой-то женщины. Это был один из тех древних фотопортретов, черно-белых, с гладкой студийной ретушью, на которых все женщины выглядели усредненно-красивыми и отличались лишь мастью. Эта, на фото, была радикально гнедой. С ровной черной челкой и смоляными, будто прочерченными углем, бровями.
– Это кто? – Белка кивнула на фото.
– Джулия Расмуссен. – Негритянка повернула кран, подставила под струю редкозубую расческу.
– А кто она?
– Первая директриса Рая. Еще в Депрессию, почти сто лет назад.
Негритянка начала неторопливо расчесывать Белкины волосы. От воды они потемнели, стали прямыми. Негритянка взяла ножницы, застрекотала над головой.
– Хочешь, сварганим, как у нее, – типа ретро? Бабетту эдакую, а?
Белка помотала головой.
– Не мой стиль… – Она задумалась. – У тебя бритва есть?
Негритянка вопросительно посмотрела на нее.
Через двадцать минут голова Белки была гладкой и блестящей, как шар для игры в кегли. Парикмахерша стерла остатки мыльной пены полотенцем, отступила назад.
– А что… – глядя в зеркало, проговорила она. – Впечатляет.
Белка открыла глаза – все эти двадцать минут она сидела зажмурившись. Из зеркала на нее хмуро глядело чужое лицо, взрослое и злое. С внезапно потяжелевшим подбородком, синевой под глазами и новой упрямой складкой между бровями.
Белка подняла скованные браслетами руки, осторожно положила обе ладони на голову. Кожа оказалась по-младенчески нежной. Белка усмехнулась.
– Даже очень… – тихо проговорила она, не отрываясь от зеркала. – Даже очень…
21
Татуировки в их блоке колола Зуда, вертлявая жилистая бабенка, похожая на цыганенка. Белка как-то видела ее в душе – на теле Зуды не осталось живого места, вся кожа была покрыта наколками.
– Мощно… – Зуда уважительно кивнула, разглядывая бритую голову Белки. – Можно?
Белка кивнула. Зуда провела пальцами по макушке.
– Красиво… Слушай, – воодушевленно начала она. – А давай прямо от темечка дадим такие линии, они будут на затылке сходиться, а после по позвоночнику и как у летучей мыши… такие перепонки, знаешь? Крылья такие? А?
Белка покачала головой.
– Нет. Голову жалко. Я на шее хочу. Только у меня ничего нет. Заплатить…
– Да не гони! – Зуда махнула рукой. – Ты ж у нас как Майкл Джексон! Знаменитость! Лавандос – труха, нарисую от души.
Она нервно засмеялась. Белка слышала, что Зуда крепко сидит на коксе – дрянном тюремном кокаине, разбодяженном толченым стеклом и мелом.
– У меня тут есть улетные дизайны. – Зуда стала быстро листать засаленную тетрадку с рисунками. – Гляди, вот, с колючкой… Это вокруг бицепса, но можно и на шею. А вот – козырь пики! – кельтская херовина по кругу, а на узлах – черепа рогатые. И дым из ноздрей!
– А это что?
– Ха! Шик! – Зуда загорелась, хлопнула ладонью по тетрадке. – Линию вокруг шеи пустим, а ножницы… А ножницы где?
– Тут ножницы. – Белка провела пальцем под ухом. – Вот тут…
Зуда вытащила розовый школьный пенал с надписью «Диснейленд», расстегнула. Проворно стала доставать жуткого вида инструменты с острыми жалами. Черные от туши, в каких-то грязных тряпках, похожих на истлевшие кровавые бинты, они напоминали инквизиторский реквизит.
– А это, вообще… – Белка потрогала горло. – Не очень больно?
– Не потей! – Зуда откупорила черный пузырек, зачем-то понюхала. – Не больно. Нарядно исполню, как себе!
Одиночество – привилегия свободных людей. В тюрьме человек никогда не бывает один. Он всегда на виду. Даже когда спит. Даже в карцере – там одиночество еще более иллюзорно – мертвый зрачок камеры под потолком, волчок в двери. Каждую секунду ты ощущаешь цепкий взгляд – бездушный и враждебный. До Белки эта истина дошла как-то сразу, как готовая формула. Как аксиома.
Ночью она даже не пыталась заснуть. Неподвижно лежала на спине, широко раскрыв глаза и уставившись в сумрачный потолок. Сквозь решетчатую дверь пробивался слепой свет ночного фонаря из коридора, желтоватый и болезненный. Постепенно потолок утратил материальность, ей почудилось, что над ней теперь туманная высь, клубящаяся и раскрывающаяся, как грозовое небо. Из туч с мрачным величием выступили горы, неприступные колоссы, похожие на готические соборы. Белка подумала, что никогда не бывала в горах, подумала без сожаления, отстраненно. Теперь все это уже не имело никакого значения.
Горные колоссы подернулись рябью и стали оплывать, как свечи. Медленным, тягучим воском стекать в долины, между холмов и курганов, превращаясь в мерцающие озера. Над ними ленивыми хороводами кружились золотистые огни – то ли светлячки, то ли сильфиды. Белке хотелось их разглядеть. От их плавного танца начинала мутиться голова. «Я засыпаю, – подумала Белка. – Засыпаю, засыпаю…»
22
Она проснулась от собственного смеха, проснулась за секунду до подъема. Загремел звонок, началась утренняя суета. По иезуитской традиции охрана врубила радио на всю катушку – до хрипоты. Передавали разнузданное кантри. Суетливое, дребезжащее банджо было особенно оскорбительно для слуха в столь ранний час.
Белка даже не пошевелилась – она пыталась вспомнить свой сон. Сон ускользал, оставляя лишь послевкусие солнца и лета. Еще мгновение назад ей казалось, что она тянет за какую-то нить, что еще чуть-чуть – и она вспомнит. Но вдруг нить оборвалась, и все растаяло окончательно.
В умывальной стоял галдеж. Женщины смеялись, переругивались хрипловатыми со сна голосами. В металлические умывальники звонко хлестала вода, из динамика тоскливый тенор пел про город счастья, в который ему никогда-никогда не попасть. На жестянке, прибитой к кафелю, «Тщательно мой руки, грязь – источник инфекции» кто-то снова дописал непристойность. Пахло ржавчиной и хлоркой. Дождавшись своей очереди, Белка отвернула кран, посмотрела в запотевшее зеркало.
Лицо словно уменьшилось, проступили скулы, и пропали веснушки. Белка приблизилась вплотную к стеклу. Как все оказалось просто! Она пыталась выжить, пыталась спастись. Но она не понимала главного – чтобы спастись в аду, нужно убить себя. У той Сони Белкиной, дымчатой и наивной, шансов уцелеть не было. И Глория оказалась права на все сто. Единственное, о чем она не предупредила, – у реинкарнации возможен побочный эффект.
Белка провела мокрой рукой по зеркалу. Новые глаза, новые уши – заостренные, чуть хищные. Шея показалась тоньше. Татуировка почти не болела, Белка повернула голову набок, пытаясь получше разглядеть – пунктирная линия обвивала шею, под ухом были выколоты маленькие черные ножницы и аккуратная надпись «Линия отреза».
Белка набрала в ладони воды, медленно опустила лицо. Как все просто! Она прислушивалась к себе новой, к своим новым ощущениям – ее удивляло спокойствие, почти равнодушие. Словно происходящее вокруг было не важней, чем телепостановка, мерцающая на забытом экране в пустой комнате. У нее мелькнула мысль – а может, она сошла с ума? Но даже такое предположение не испугало ее. Какая разница? Главное – она теперь неуязвима. Никто не сможет причинить ей никакого вреда, она поставила крест на всем. В первую очередь – на себе самой.
На завтрак дали овсянку – серую размазню, цветом похожую на мартовскую грязь. Белка отодвинула миску, сложила перед собой руки. Выпрямив спину, она стала разглядывать дальнюю стену столовой. Цвет мышиный. Два окна – квадратных и мутных – были на одной линии, правое чуть выше.
– Завтра меня повезут на суд, – сказала Белка, обращаясь к правому окну. – И это факт.
Ее соседки по столу, прервав болтовню, замолчали. Уставились на нее.
– Рыжая Гертруда – это другой факт.
Некоторое время она смотрела в окно. Пыльный квадрат стекла был заляпан побелкой, небо за ним даже не угадывалось. Ей на секунду стало жаль это грязное окно, захотелось тут же разыскать лестницу, забраться туда, наверх, отдраить грязь, смыть пыль, чтоб синева в стекле заиграла, чтоб заблестело солнце. Чтоб было видно птиц, чтоб плыли в нем облака, похожие на верблюдов и на сахарные горы.
– Но смысла в этом нет… – Белка улыбнулась. – И это третий и самый главный факт. Смысла нет.
Ее короткая жизнь – скучная в процессе, нелепая в финале, – в ней смысла было не больше, чем в этом грязном окне. Как неудачный спектакль – глупая пьеса, скверные актеры, фанерная луна, и даже в антракте сухие булки и теплый лимонад в буфете, – не более чем пустая трата времени. Какой смысл в жизни отца? Какой смысл в его смерти? Что стало с матерью и Анютой? Где они? И кто растолкует смысл всего этого?
– Кто? – спросила она вслух. – Бог?
Она вспомнила чистенькую церковь, куда они ходили по воскресеньям. Беленые стены, деревянные скамейки. Похоже на спортзал в их школе, только воняло не потом, а теплым воском. У пастора была какая-то кожная болезнь, красное пятно расцветало на щеке и сползало по горлу под белый стоячий воротник, острый и тесный даже на вид. Он говорил торжественным округлым баритоном, приторным, но приятным. Делал паузы со значением, явно подражая телевизионным проповедникам. Из-за фальшивой значительности смысл проповеди терялся – Белка следила за модуляциями бархатистого голоса, словно качалась в лодке. Пастор любил говорить о грехах.
– Все мы грешны перед Господом, все! Кто мыслью, кто словом, а кто и делом. И, быть может, грех твой послан тебе во испытание, как посылает Господь потерю имущества или болезнь. Для укрепления веры.
Пятно на щеке пастора наливалось багровым, Белка прикидывала свои грехи – их было до обидного немного, особенно после того как Алекс, соседский парень с телом Адониса и мозгами фермера, записался в армию и был отправлен в Афганистан. Она продолжала грешить в одиночку, но это был скучный грех и явно относился к разряду второстепенных.
В паузах между проповедями оживал орган, сипло пыхтел, выдувая деревянные мелодии. Пели псалмы – отец, начисто лишенный музыкального слуха, лишь раскрывал рот, мать с Анютой старались, пели, заглядывая в потрепанный псалтырь.
Закрытие фабрики в Сан-Лоредо пастор назвал испытанием веры:
– Ибо сказано в Писании – и волос не упадет с головы нашей без воли Господней! Смиренно и с кротостью должны мы принимать испытания, какие Он возлагает на наши плечи. Грешны мы все перед Господом! Все грешны!
Он призвал прихожан молиться. Потеряв работу, прихожане действительно могли посвятить больше времени беседам с Богом. Строительство луна-парка пастор объявил даром Божьим – теперь каждый найдет работу, на каруселях или в закусочных. Или в сувенирных лавках. От туристов не будет отбоя, деньги потекут рекой. Отчасти он оказался прав – деньги действительно потекли рекой.
В то майское воскресенье в церковь залетел голубь, обычный сизарь. Он метался под потолком, бился в узкие окна. Наконец угомонился в нише над органными трубами. Пастор, поглядывая туда, тихо вышел к кафедре и, не включая микрофона, произнес громким шепотом:
– Это – знак! – Он указал пальцем на голубя. – Отец наш Небесный посылает нам благую весть.
Прихожане начали креститься. Белка услышала, как отец пробормотал:
– Это просто птица…
Больше отец в церковь не ходил.
В день открытия луна-парка на другом конце города случился пожар. Сгорела бензоколонка. В огне погибли хозяин – толстый уругваец по кличке Бобо – и какой-то невезучий мотоциклист, заехавший за куревом. Тогда никому в голову не пришло, что это было началом местной – маленькой, но упорной войны за передел сфер влияния. Бензоколонка стояла на отшибе, поэтому когда рванули подземные цистерны и горящее топливо превратило всю округу в пылающий ад, сгорело всего пять машин на соседней автостоянке и заброшенный гараж. Пожарники появились через пятнадцать минут, не спеша и без особого рвения потушили огонь и уехали. А еще через три часа, ровно в шесть вечера, торжественно открылся «Коллизеум». Так назывался луна-парк, имя хоть и звучное, но достаточно спорное для места семейного отдыха. Впрочем (как иронично заметил отец), у туристов оно вряд ли будет вызывать исторические ассоциации, связанные с гладиаторской резней и языческими жертвоприношениями. Для американцев вся история до президентства Джона Кеннеди выглядит наполовину мифической архаикой, наполовину голливудской фикцией – это было давно и, скорее всего, неправда.
В день открытия вход в «Коллизеум» был бесплатным. У ворот играл оркестр – утробно ухал басистый барабан, ряженые в гусарские мундиры трубачи усердно дули в сверкающую от закатного солнца медь, усатый тамбур-мажор лихо размахивал серебряным жезлом, крутил его, ловко подбрасывал, превращая в сияющее колесо. В воздухе сладко пахло карамелью и калеными орехами, к этому духу примешивалась горечь подгоревших сосисок и воздушной кукурузы. Из полосатых шатров раздавались зазывные крики румяных торговок лимонадом. Лимонад разливали из гигантских стеклянных сосудов, похожих на аквариумы, где среди колотого льда лениво ныряли мясистые яркие лимоны.
За шатрами, подобно сказочным циклопам, высились аттракционы. Карусели с пестрыми, сияющими свежим лаком конями. Гигантские качели с расписной ладьей размером с автобус (к корме была приделана раскрашенная фигура капитана Синдбада в золотом тюрбане), русские горки «Тайфун» с тройной мертвой петлей, башня свободного падения «Краш». Еще дальше, на холме, возвышалось чертово колесо с огромной светящейся надписью «Коллизеум» на самом верху.
Вся эта развлекательная механика крутилась, гремела, сияла разноцветными лампами. Восторженная публика визжала и хором охала. Опустился сиреневый вечер, где-то мощно грохнуло, затрещало, и небо над луна-парком расцвело небывалым фейерверком – такого Сан-Лоредо не видывал никогда.