— Н-да, — с самым серьезным видом сказал молодой джентльмен, склонясь над своим бумажником, — если вы действительно можете поручиться, что я приобретаю благочестие именно такого сорта и оно там, на небесах, мне будет зачтено, то, пожалуй, стоит кое-что и накинуть. Какого вы мнения по этому поводу?
— Нет, — растерянно пробормотал Хеллей, — за это я, конечно, поручиться не могу…
— Досадно, — сказал отец Евы, — но ничего не поделаешь! — Говоря это, он вынул пачку банкнотов. — Итак, дружище, считайте! — сказал он, протягивая работорговцу деньги.
— Все в порядке, — проговорил Хеллей. Вытащив из кармана старую дорожную чернильницу, он составил акт о продаже и протянул его молодому джентльмену.
— Хотел бы я знать, — сказал Сен-Клер, — если бы меня так разобрать по косточкам, какую можно было бы нагнать за меня цену? Столько-то за форму головы, столько-то за благородную линию лба, столько-то за руки, за плечи, столько-то за образованность, за знания, за одаренность, за скромность, за… благочестие. За последние статьи, пожалуй, дорого бы не дали. Но довольно! Ева, идем!
Взяв ее за руку, он направился на противоположный конец парохода.
— Ну-с, Том, — весело сказал он, касаясь пальцем подбородка негра, — погляди-ка, нравится тебе твой новый хозяин или нет?
Том взглянул на него, и на его глаза навернулись слезы.
— Тебя зовут Том, не так ли? Умеешь ты править лошадьми? — один за другим задавал ему вопросы Сен-Клер.
— Я умею обращаться с лошадьми, сэр. У мистера Шельби их было много.
— Отлично. Я назначу тебя кучером, при условии, что напиваться ты будешь не чаще одного раза в неделю, не считая, конечно, особо торжественных случаев.
Том удивился и даже обиделся:
— Я вовсе не пью, мастер.
— Мне уже рассказывали эту сказку! — весело улыбнулся Сен-Клер. — Увидим! Впрочем, тем лучше, разумеется. Да ну, ну, не обижайся! — добавил он, видя, что Том как будто смущен его шуткой. — Я уверен, что ты полон самых благих намерений.
— О, я буду стараться! — воскликнул Том.
— И тебе будет у нас хорошо, Том, — проговорила маленькая Ева. — Отец очень добрый, только он любит надо всем смеяться.
— Отец нижайше кланяется и благодарит вас, сударыня, за похвалу! — смеясь, сказал Сен-Клер и, повернувшись на каблуках, отошел.
Глава XV О новом хозяине Тома и еще кое о чем…
Раз уж нити скромной жизни нашего героя переплетаются с судьбами лиц, занимающих видное положение в обществе, придется познакомить читателя и с этими знатными господами.
Огюстэн Сен-Клер был сыном богатого плантатора в Луизиане. Семья его вела свой род из Канады. Из двух братьев, очень схожих по характеру, один поселился на цветущей ферме в Вермонте, второй стал богатым плантатором в Луизиане.
Мать Огюстэна была француженкой-протестанткой, предки которой эмигрировали в Луизиану. Огюстэн и его брат были единственными детьми у своих родителей.
Унаследовав от матери хрупкое сложение, Огюстэн по совету врачей был отправлен к дяде в Вермонт, где и провел бо́льшую часть своего детства. Холодный и здоровый климат этого края должен был, как предполагали врачи, закалить его и укрепить физические силы.
Огюстэн Сен-Клер был, что называется, человек во всех отношениях достойный и высокоодаренный. Но к практической деятельности, к торговым и деловым операциям он испытывал чуть ли не отвращение.
Вскоре после окончания колледжа он пережил романтическую любовь. Это была подлинная страсть, разгоревшаяся со всей силой и захватившая его душу без остатка. Он полюбил прекрасную молодую девушку и добился взаимности. Они обручились. Невеста Огюстэна жила в одном из Северных штатов, и ему пришлось вернуться на Юг, чтобы окончательно привести в порядок дела.
Внезапно Огюстэну были возвращены все его письма с короткой запиской опекуна молодой девушки. В записке его извещали, что раньше, чем это письмо дойдет до него, его невеста станет женой другого.
Слишком гордый, чтобы молить или требовать объяснений, Огюстэн в поисках забвения очертя голову ринулся в водоворот светских развлечений. Вскоре он уже был в числе поклонников прославленной царицы балов. Все совершилось с головокружительной быстротой: он женился, стал законным обладателем стройной фигурки, прелестного личика, пары сияющих черных глаз и ста тысяч долларов приданого. Все считали его счастливейшим из смертных.
Новобрачные поселились на роскошной вилле на берегу озера Поншартрен, окруженные блестящей толпой друзей.
Однажды молодому супругу подали письмо. Это был ее незабываемый почерк!
В своей комнате он вскрыл письмо, сейчас уже ненужное, увы, больше чем ненужное. Она подробно рассказывала о происках опекуна и его семьи: ее хотели принудить выйти замуж за сына этого человека. Прежде всего стали перехватывать письма Огюстэна. Не подозревая этого, она продолжала писать ему, хотя и не получала ответа. Затем она поддалась сомнениям и горю. Не выдержав потрясения, она заболела и слегла. В конце концов ей удалось раскрыть заговор. Все это было рассказано в письме. Оно заканчивалось выражением надежды и уверениями в вечной любви. Для Огюстэна это было страшнее смерти.
Он тут же ответил ей:
«Я получил Ваше письмо. Слишком поздно. Я поверил тому, что мне написали. Я пришел в отчаяние, потерял надежду. Я женат. Все кончено… Забвение — все, что остается и Вам и мне…»
Так кончилась романтика в жизни Огюстэна Сен-Клера.
В романе автор разбивает сердца людей или даже убивает их, и все кончается. В книге все очень удобно устраивается и даже кажется занимательным. Но в действительной жизни мы не умираем, даже если навсегда умирает наша радость. Остается печальная необходимость: нужно есть, пить, спать… Человек одевается, гуляет, посещает знакомых, читает, покупает, продает — это обычно и называют жизнью. Так жил и Огюстэн. Если бы его жена была настоящим человеком, она бы могла — женщина может все! — связать порванные нити этой разбитой жизни, но Мари Сен-Клер даже не была способна заметить, что нити порваны. Мы уже говорили: миссис Сен-Клер — это было только красивое лицо, изумительные глаза и сто тысяч долларов. Но все это не способно излечить страдающую душу.
Когда после получения письма Огюстэна нашли лежащим на диване и он сослался на головную боль, Мари посоветовала ему понюхать нашатырный спирт. Когда же головная боль затянулась на несколько недель, она мимоходом заметила, что никогда не думала, что мистер Сен-Клер такой хилый, болезненный. Но ничего не поделаешь: как видно, он подвержен мигреням; это очень печально… Всем покажется странным встречать ее в обществе без мужа через какой-нибудь месяц после свадьбы.
В глубине души Огюстэн даже был доволен, что его жена так мало проницательна, но, когда кончились визиты и празднества, заполнявшие первые месяцы их совместной жизни, он понял, что красивая молодая женщина, всю жизнь окруженная поклонением и баловством, может оказаться в домашнем быту жестоким тираном. Мари никогда не отличалась способностью любить. Она была лишена чувствительности, все лучшее, что еще жило в ее сердце, заглушалось беспредельным, отвратительным эгоизмом, не признающим никаких прав, кроме своих собственных. С раннего детства она была окружена слугами, поглощенными только тем, чтобы предупредить малейшее ее желание. Она даже никогда не подозревала, что у них могут быть какие-либо иные желания или помыслы, как только угождать ее прихотям. Никто более беспощадно не требует любви, чем эгоистичная женщина. Только чем более она желает быть любимой, тем менее она становится способной пробудить любовь.
Когда Сен-Клер стал меньше проявлять к ней внимания и реже оказывать любезности, к которым приучил ее в период ухаживания, он оказался лицом к лицу с султаншей, вовсе не желавшей отказаться от своего раба. Начались слезы и семейные бури, затем более резкие проявления неудовольствия, булавочные уколы и вспышки гнева. Сен-Клер, со свойственной ему мягкостью и снисходительностью, попытался умилостивить жену с помощью подарков. Когда же Мари произвела на свет прелестного ребенка, в нем проснулось даже нечто вроде нежности к жене.
Мать Сен-Клера была женщиной редкого благородства и душевной чистоты. Огюстэн назвал ребенка именем своей матери, надеясь, что девочка когда-нибудь явится повторением этого прекрасного женского образа. Это задело его жену и пробудило в ней жестокую ревность. Она недоверчиво, с неудовольствием наблюдала за глубокой привязанностью Огюстэна к дочери. Ей казалось, будто все, что он дарил девочке, он отнимал у нее. Ее здоровье после рождения ребенка стало заметно ухудшаться. Жизнь в полной бездеятельности, какая-то душевная спячка, тоска и скука, вместе с обычной для этого периода материнства слабостью, за очень короткий срок превратили цветущую красавицу в бледную, вялую и болезненную женщину. Все ее время было поглощено возней со всякими настоящими и мнимыми недугами. Она искренно считала себя самым несчастным существом на свете.
Жалобам не было конца. Мигрень привязывала ее к комнате, не позволяя двигаться. Все хозяйство было брошено на слуг. Дом начал казаться Сен-Клеру неуютным. Его девочка была очень хрупким ребенком, и он опасался, чтобы здоровье ее и даже жизнь не оказались в опасности из-за отсутствия материнского ухода. Он повез ее с собою в Вермонт, где ему нужно было побывать по делам, и там уговорил свою кузину, мисс Офелию, отправиться с ними в их южную резиденцию.
Мы познакомились с ними во время их обратного путешествия.
Но теперь, когда перед нашими глазами уже вырисовываются контуры соборов и шпилей Нового Орлеана, нам кажется необходимым представить нашим читателям мисс Офелию.
Тому, кто путешествовал по штатам Новой Англии[14], наверно, запомнился виденный среди прохладного селения обширный фермерский дом, окруженный поросшим травою двором, затененный густой зеленью сахарного клена. Все здесь дышит чистотой и порядком. Ни единого покосившегося колышка в заборе, ни соломинки, валяющейся на дворовых газонах. Под окнами пышно разрослись кусты сирени. Внутри дома — простор и чистота. Никакого беспорядка — все стоит на своем месте основательно, прочно, навеки; все идет размеренным, раз и навсегда установленным ходом, как старые стенные часы, висящие в одном из углов гостиной. В комнате, где обычно собирается семья, красуется солидный книжный шкаф с застекленными дверцами. «История» Роллэна, «Потерянный рай» Мильтона, «Странствия пилигрима» Бениана, семейная Библия — выстроились в торжественном порядке подле таких же солидных и не внушающих сомнения томов. В доме нет служанок; все делается самой хозяйкой. В белом чепце, в очках, она после обеда усаживается за шитье в кругу своих дочерей. Вся работа закончена утром, точно не укажешь даже часа, но так рано, что о ней уже забыли, и когда бы вы ни зашли, все уже давно сделано. На выложенном плитками кухонном полу — ни пятнышка, ни пылинки. Столы, стулья, вся кухонная утварь — словно бы никогда не сходили со своего места. А между тем здесь четыре раза в день едят, моют посуду, чистят кастрюли и приготовляют масло и сыр. Но когда, как? — никак не угадаешь!
Вот на такой ферме, в таком доме, в такой семье мисс Офелия провела сорок пять лет своего безмятежного существования, когда неожиданно приехавший кузен предложил ей отправиться вместе с ним в его южное поместье. Офелия была старшей дочерью в большой семье и до сих пор числилась в разряде «детей». Предложение поехать в Новый Орлеан было воспринято всеми членами семьи как событие огромной важности. Седовласый отец достал из шкафа атлас Морза, точно проверил широту и долготу, а затем, чтобы ближе ознакомиться с нравами и обычаями в этих дальних краях, прочел описание путешествий Флинта по Югу и Западу.
Добрая матушка с тревогой спросила, не господствуют ли в этом Новом Орлеане дурные нравы, добавив, что он представляется ей чем-то вроде Сандвичевых островов, населенных одними язычниками.
Вскоре и в доме священника, и в доме доктора, и у модистки мисс Прибоди только и речи было, что о предполагавшейся поездке мисс Офелии Сен-Клер в Новый Орлеан к ее кузену. Этот важный вопрос обсуждался всем селением. Священник, заметно склонявшийся в сторону аболиционистов, задумывался над тем, не будет ли эта поездка воспринята рабовладельцами как знак одобрения их системы. Зато доктор, будучи ярым сторонником колонизации, настаивал на поездке, дабы тем самым доказать жителям Нового Орлеана, что их северные братья в общем вовсе не так дурно относятся к ним.
Он лично считал, что следует поддерживать южан.
Когда решение мисс Офелии сделалось известным всем, на нее со всех сторон посыпались приглашения «на чашку чая» к друзьям и знакомым. Все ее планы и намерения подвергались всестороннему обсуждению.
Мисс Мослей, на которую пала ответственная задача пополнить дорожный гардероб мисс Офелии, сразу приобрела значительность и вес.
Всем было доподлинно известно, что эсквайр Сен-Клер отсчитал пятьдесят долларов, предложив своей кузине купить самую лучшую одежду. К этому добавляли, что два шелковых платья и шляпа были выписаны для нее из Бостона.
Серьезному обсуждению подвергся, между прочим, и вопрос о том, что «полагается» и что нет. Одни высказывались за то, что раз в жизни можно позволить себе такой расход. Другие придерживались мнения, что следовало эти деньги пожертвовать миссионерам. Все сходились, однако, на том, что никогда еще никому не приходилось видеть более роскошного зонтика и что, какого бы мнения ни быть о мисс Офелии, нельзя было не сознаться, что шелковое платье, присланное ей, может само стоять на полу[15]. Нескончаемо много разговоров было о носовом платке. Ходили слухи, что он обшит кружевами, а углы на нем вышиты. Последнее так и не удалось выяснить, и вопрос этот остается открытым по сие время.
И вот мисс Офелия стоит перед нами в своем нарядном дорожном платье из коричневого полотна. Это — женщина высокого роста, костлявая, угловатая. У нее худощавое, остро очерченное лицо. Губы поджаты, как у человека, составившего себе раз и навсегда незыблемое мнение обо всем на свете. Черные глаза с пронизывающим живым взглядом словно постоянно высматривают, не нарушен ли где-нибудь надлежащий порядок.
Все движения ее были резки, решительны и энергичны. Она говорила немного, но все сказанное было правильно и не могло быть подвергнуто сомнению.
В отношении привычек она была воплощением порядка, точности, методичности. Она была пунктуальна, как часы, и стремительна, как локомотив. Вдобавок она ненавидела все, что не походило на нее.
В ее глазах самым смертельным грехом, средоточием и основой всех бед было легкомыслие. Предельная степень ее презрения выражалась в слове «непоследовательность», произносившемся в таких случаях с особым ударением. Этим словом она клеймила все, что выходило за пределы ею самой очерченного круга понятий. Безграничное презрение вызывали в ней люди, которые из слабохарактерности не умели или не стремились идти прямым путем к намеченной цели и были лишены сознания долга. Это презрение не всегда выражалось словами, чаще особой гримасой и ледяной холодностью, словно бы она боялась унизиться, даже и упоминая о таких вещах.
Что касается ее духовной жизни, то она обладала прямым, ясным и деятельным умом. Знала историю и читала старинных английских классиков. В пределах определенных узких границ суждения ее были правильны и не лишены остроумия.
Ее религиозные воззрения были раз и на всю жизнь вылиты в определенные формы и сложены в голове в такие же аккуратные стопочки, как и белье в ее бельевом шкафу. Они существовали в определенном числе, и им не полагалось умножаться.
То же самое можно было сказать о ее практических взглядах, касавшихся повседневной жизни, взаимоотношений с друзьями и соседями.
Но в основе всего и выше всего было в ней чувство долга, совесть. Нигде это чувство не развито в такой мере, не поглощает в себе все, как у женщин Новой Англии. Для них это незыблемая основа мироздания, погружающаяся в недра земли и возносящаяся над вершинами гор.
Офелия была раба долга.
Докажите ей, что «стезя долга», как она выражалась, направлена туда-то и туда-то, и ничто уже не сможет заставить ее уклониться от этого пути. Во имя долга она готова была броситься в колодезь или пошла бы навстречу заряженным пушкам. Но это чувство долга было столь всеобъемлющим, в него входило столько обязанностей, у него было столько разветвлений, оно так мало оказывало снисхождения человеческим слабостям, что мисс Офелии, несмотря на героические усилия, не удавалось достигнуть идеала, и она была как бы подавлена сознанием недостаточности своих усилий и своей слабости.
Это сознание своего несовершенства придавало и религиозным ее воззрениям несколько мрачный оттенок.
Как могла мисс Офелия найти общий язык с Огюстэном Сен-Клером — веселым, легкомысленным, скептическим, страдающим полным отсутствием пунктуальности, с дерзкой небрежностью топчущим, если можно так выразиться, все взгляды и принципы, которые Офелия свято чтила?
Сказать по правде, она была нежно привязана к нему.
Когда он был ребенком, она учила с ним катехизис, причесывала его, чинила его одежду, окружала его заботой. В сердце ее оставался какой-то теплый уголок. Этот уголок Огюстэн сумел завоевать целиком. Поэтому ему и удалось без особого труда убедить ее, что путь долга ведет ее прямо в Новый Орлеан и она должна ехать с ним, чтобы охранять Еву и предотвратить полный развал, грозивший дому из-за постоянных болезней его жены. Представление о доме, о хозяйстве, которым никто не занимается, пронзило сердце мисс Офелии. Кроме того, она любила малютку Еву. Да и кто бы не полюбил эту очаровательную девчурку? И хоть она и считала Огюстэна язычником, все же она, как мы уже говорили, любила его, смеялась над его шутками и в своей терпимости к нему не знала предела.