Сен-Клер в задумчивости стоял у постели, когда в комнату неслышно вошла Роза с корзинкой белых цветов. Заметив Сен-Клера, она почтительно отступила на шаг, но, убедившись, что он не обращает на нее внимания, приблизилась к кровати. Сен-Клер, словно во сне, видел, как она вложила в руки Евы букетик роз и красиво расположила остальные цветы на смертном ложе.
Дверь открылась, и на пороге показалась Топси. Глаза ее опухли от слез. Она что-то прятала под передником. Роза сделала угрожающий жест, но Топси, не глядя на нее, ступила в комнату.
— Уходи отсюда, — повелительно зашептала Роза. — Уходи! Тебе здесь нечего делать!
— О, пустите меня! — взмолилась Топси. — Я принесла такой красивый цветок!
— Уходи! — еще резче сказала Роза.
— Нет, пусть она остается! — воскликнул Сен-Клер. — Пусть подойдет сюда…
Топси подошла к кровати и положила к ногам Евы свое приношение. Затем, неожиданно испустив какой-то дикий вопль и упав навзничь около ложа Евы, она разразилась рыданиями.
На шум вбежала мисс Офелия. Она попыталась приподнять девочку и заставить ее замолчать — все было напрасно.
— О мисс Ева, мисс Ева! — вскрикивала Топси. — Я тоже хотела бы умереть…
Такое глубокое страдание, такая боль звучали в этом крике, что Сен-Клер впервые после смерти Евы почувствовал, как слезы подступили к его глазам.
— Встань, ну, встань, детка, — мягко говорила Офелия.
— Я ведь никогда больше не увижу ее! — рыдая, твердила Топси. — Не увижу ее!
На мгновение в комнате все утихло.
— Она сказала, что любит меня, — снова заговорила Топси сквозь слезы. — Да, она меня любила… Да, да! А теперь у меня никого, никого не осталось! Никого!..
— Пожалуй, она права, — сказал Сен-Клер. — Но постарайтесь как-нибудь успокоить это несчастное маленькое создание, — добавил он, повернувшись к мисс Офелии.
Мисс Офелия ласково, но твердо подняла Топси с пола и выпроводила из комнаты. При этом она и сама не в силах была удержаться от слез.
— Топси, бедная девочка, — говорила она ласково. — Не горюй… Я ведь тоже люблю тебя, хотя я и не такая добрая, как наша дорогая маленькая Ева… Я помогу тебе стать хорошей, славной девушкой…
Голос мисс Офелии выражал больше, чем слова. А еще выразительнее были честные и искренние слезы, катившиеся по ее лицу.
— О моя маленькая Ева, — шептал Сен-Клер, — как много добра сделала ты за свою короткую жизнь! А я… какой пустой и бесплодной была моя жизнь…
После похорон Евы семья Сен-Клеров переехала в город. Истерзанная душа Огюстэна требовала перемены обстановки, способной изменить и ход его мыслей. Он покинул поэтому и дом, и сад, и маленькую могилку и, вернувшись в Новый Орлеан, с головой окунулся в жизнь большого города. Он пытался заполнить пустоту в своей душе. Люди, встречавшие его на улице или в кафе, о постигшей его утрате узнавали только по креповой повязке на его шляпе. Он казался спокойным, улыбался, разговаривал, просматривал газеты, спорил о политике, проявлял интерес к коммерческим делам. Кто мог подозревать, что за этой беззаботной внешностью скрывается сердце, как могила полное печали и мрака…
— Сен-Клер очень странный человек, — жалобно говорила Мари, обращаясь к мисс Офелии. — Право же, мне всегда казалось, что уж если ему что-нибудь и дорого на свете, так это наша маленькая Ева! Но я вижу, что и ее он с легкостью забыл… Я не могу добиться, чтобы он поговорил со мной о ней.
— Где вода спокойна, там и глубока, говорят у нас, — медленно произнесла Офелия.
— Эта пословица в данном случае неприменима, — возразила Мари обиженно. — Когда у человека есть сердце — это бывает видно, этого не скроешь… Как тяжко обладать чувствительным сердцем! Лучше бы уж я была такой, как Сен-Клер… моя чувствительность убивает меня!
— Взгляните на мистера Сен-Клера, мэ-эм, — сказала как-то Мэмми. — Он так исхудал, что превратился в тень. Он ничего не ест. Я знаю, что он не забывает мисс Еву. Ах, никто, никто не забудет ее, дорогую нашу крошку! — И Мэмми заплакала.
Глава XXVIII Сомкнулись волны…
Неделя за неделей проходили в доме Сен-Клера. Волны жизни, сомкнувшись на том месте, где скрылась маленькая ладья, продолжали свое обычное течение. О, эти мелочи повседневной жизни: холодные, жесткие, властные, неумолимые, — как безжалостно топчут они драгоценнейшие чувства нашего сердца! Приходится есть, пить, приходится спать, приходится даже просыпаться! Нужно покупать, продавать, спрашивать, отвечать на вопросы.
Надежды Сен-Клера, все его интересы до сих пор незаметно для него самого вертелись вокруг дочки. Ради Евы он украшал свой дом, заботился о своем поместье, о денежных делах. Время свое он распределял так, как было лучше для девочки. Все мысли его были полны Евой, все делалось только для нее. Евы не стало, и сразу теряли смысл и действия его и намерения.
Но какая-то невидимая, неуловимая связь продолжала существовать между ним и любимым ребенком. Часто в минуты отчаяния ему казалось, что он слышит детский голос, зовущий его к добру и правде. Он словно видел маленькую ручку, указывающую ему путь в жизни.
Сен-Клер стал другим человеком. У него появились иные взгляды на взаимоотношения с рабами. Он стал ощущать недовольство своим прошлым и настоящим.
Сразу же по возвращении в Новый Орлеан он предпринял кое-какие шаги к освобождению Тома, привязанность к которому росла в его сердце с каждым днем. Ничто в этом мире не напоминало ему так ярко дорогого образа его девочки, как ее старый чернокожий друг. Ему хотелось, чтобы Том постоянно находился около него, и Том всюду сопровождал своего хозяина.
— Итак, друг, — сказал ему однажды Сен-Клер, — я собираюсь сделать тебя свободным человеком. Складывай свои пожитки и готовься к возвращению в Кентукки.
Радость, как молния, сверкнула в глазах Тома.
Сен-Клера почти обидело, что Том с такой легкостью готов был расстаться с ним.
— Мне кажется, Том, — произнес он сухо, — что тебе здесь было не так уж плохо… Не понимаю, почему тебя так обрадовала возможность уехать.
— О нет, мастер, — воскликнул Том, — дело вовсе не в этом! Меня радует, что я буду свободным человеком.
— Скажи по совести, Том, не кажется ли тебе, что сейчас ты живешь лучше, чем если бы был свободен?
— Конечно, нет, мастер, — ответил с неожиданной твердостью Том. — Конечно, нет!
— На свой заработок ты никогда бы не мог так питаться и быть одетым так, как ты одет и как питаешься у меня, — сказал Сен-Клер.
— Я это отлично знаю, — согласился Том, — мастер был очень добр ко мне, слишком добр… Но я предпочел бы иметь самый бедный дом, самую плохую одежду, лишь бы знать, что это мое, а не хозяйское. Разве это не естественно, мастер?
— Думаю, что ты прав, Том. И ты скоро уедешь… это будет приблизительно через месяц. Хотя… может быть, тебе и не следовало бы этого делать, кто знает…
— Я не уеду, — сказал Том, — пока я могу быть полезен мастеру, пока мастера грызет тоска…
— Пока меня грызет тоска… — задумчиво, глядя в окно, повторил Сен-Клер. — Ты в самом деле думаешь остаться со мной так долго? Ах, добрый мой Том, — продолжал он, положив руку на его плечо, — славный ты человек… Нет, я не стану так долго задерживать тебя. Поезжай к своей жене и детям…
Разговор был прерван приездом гостей.
Мари Сен-Клер переживала смерть Евы настолько глубоко, насколько вообще была способна что бы то ни было переживать. А так как ей свойственно было делать несчастными всех окружающих, когда несчастье поражало ее, то рабы ее сейчас имели достаточное основание горевать и оплакивать свою маленькую хозяйку, мягкое обхождение и великодушное заступничество которой не раз ограждали их от деспотизма ее матери.
Мисс Офелия тоже по-своему болезненно ощущала потерю Евы. Но в ее честном и добром сердце горе приносило другие плоды: она стала покладистее и мягче. Так же ревностно относилась она к своим обязанностям, к любому делу, за которое бралась, но стала как-то спокойнее, сдержаннее. Офелия уделяла теперь большое внимание воспитанию Топси. Она уже не вздрагивала от отвращения при прикосновении к девочке, и ей не нужно было скрывать неприязнь, которую она уже не испытывала.
Топси также изменилась к лучшему.
— Мне кажется, вам в самом деле удастся сделать из Топси человека, — сказал однажды Сен-Клер. — Не покидайте ее, Офелия…
— Девочка делает успехи, — согласилась мисс Офелия. — Но, Огюстэн, — добавила она, касаясь руки Сен-Клера, — я хочу спросить вас об одной вещи… Кому принадлежит Топси — вам или мне?
— Что за вопрос! Я подарил ее вам.
— Но не законным путем. Я хотела бы, чтобы она была моей легально.
— О-о, кузина! А что скажет на это объединение аболиционистов? Вы в роли рабовладельца! Боюсь, что в покаяние за такой грех будет учрежден однодневный пост.
— О-о, кузина! А что скажет на это объединение аболиционистов? Вы в роли рабовладельца! Боюсь, что в покаяние за такой грех будет учрежден однодневный пост.
— Не говорите пустяков! Я хочу, чтобы Топси была моей для того, чтобы увезти ее в свободные штаты и там освободить. Тогда все сделанное мною не пропадет понапрасну.
— Кузина, кузина, планы у вас прямо бунтовщические! Я не имею права поддерживать вас на этом пути.
— Бросьте шутить, Огюстэн! Поговорим серьезно. Все мои старания сделать из нее порядочную девушку пропадут даром, если мне не удастся оградить ее от роковых условий рабства. Если вы хотите, чтобы она действительно стала моей, составьте формальную дарственную, официальный акт.
— Хорошо, хорошо, обязательно сделаю. — И, усевшись в кресло, он спокойно развернул газету.
— Сделайте это сейчас! — попросила Офелия.
— Что за поспешность?
— Сейчас как раз подходящий момент. Вот вам перо, чернила, бумага… Пишите!
Сен-Клер, как и большинство людей такого склада, не любил, чтобы его торопили с делом, спешность которого для него не была очевидной. Его раздражали педантичность и настойчивость мисс Офелии.
— Господи, не понимаю, неужели вам мало моего слова!
— Я хочу иметь полную уверенность, — сказала Офелия. — Вы можете умереть, разориться, и тогда, несмотря на все мои старания, Топси может быть продана с аукциона.
— Какая предусмотрительность! Ничего не поделаешь: раз уж я попал в вашу власть, мне остается только подчиниться.
Сен-Клер быстро составил акт. Он был знаком с необходимыми формальностями, и это не представило для него трудности.
— Вот, мисс Вермонт, все в порядке. — Он протянул ей бумагу.
— Давно бы так, — с улыбкой похвалила его Офелия. — Но разве не нужна еще подпись свидетеля?
— Вы правы. Мари, — произнес он, приоткрывая дверь в комнату жены, — кузине хочется иметь ваш автограф. Не подпишете ли вы этот документ?
— Что это? — спросила Мари, пробегая бумагу. — Да ведь это просто забавно! Я считала, что кузина такая противница рабства, и вдруг она допускает… Впрочем… — И она небрежно поставила на документе свое имя.
— Теперь она душой и телом принадлежит вам, — сказал Сен-Клер, подавая документ мисс Офелии.
— Она принадлежит мне не более, чем принадлежала до этого, — сказала Офелия. — Но теперь я имею возможность защитить ее, если это будет нужно.
— Она ваша по всем правилам закона, — сказал Сен-Клер и, вернувшись в гостиную, снова взялся за газету.
Мисс Офелия, избегавшая по возможности оставаться в обществе Мари, последовала за ним, не забыв, однако, убрать дарственную. Усевшись в кресло, она принялась за вязанье.
— Огюстэн, — сказала она неожиданно, — сделали ли вы что-нибудь для ваших слуг на случай вашей смерти?
— Нет.
— Ведь может наступить момент, когда ваша снисходительность по отношению к ним принесет им большой вред…
Эта мысль не раз приходила самому Сен-Клеру, но он ответил небрежно, продолжая читать газету:
— Я займусь этим как-нибудь на днях…
— Когда?
— Когда-нибудь… позже…
— А если вы умрете до этого?
— Да что вы, кузина! Что это значит?
Отложив газету, он вплотную подошел к ней и заглянул ей в глаза.
— Не находите ли вы у меня признаков желтой лихорадки или холеры? — спросил он. — Почему вы так настойчиво хотите заставить меня заняться моими предсмертными делами?
— И в расцвете жизни смерть стоит у нас за плечами, — проговорила Офелия.
Сен-Клер прошелся по комнате и остановился у дверей, которые вели на веранду. Он хотел оборвать этот разговор, который был ему неприятен. Но про себя он все время машинально повторял: «Смерть!» Он оперся о балюстраду и остановил свой взор на струях фонтана, которые взлетали вверх и, рассыпавшись на тысячу сверкающих брызг, падали обратно в бассейн. Затем, словно сквозь густой туман, он увидел цветы, деревья, расставленные во дворе вазы. Снова он повторил это таинственное, пугающее слово «смерть».
Долго просидел он на террасе. Затем встал и, углубившись в свои мысли, стал ходить взад и вперед по веранде. Казалось, он забыл обо всем окружающем, и Тому пришлось напомнить ему, что уже дважды звонили к чаю.
За столом Сен-Клер сидел все такой же задумчивый и рассеянный. После чая Мари, Офелия и он перешли в гостиную. Никто не произносил ни слова.
Мари улеглась на кушетку и вскоре уснула.
Мисс Офелия вязала.
Сен-Клер сел за рояль и сыграл несколько грустных мелодий. Спустя некоторое время он встал, выдвинул какой-то ящик и достал из него старую тетрадь нот с пожелтевшими листами. Опустившись на стул, он перелистал несколько страниц.
— Взгляните, — сказал он мисс Офелии. — Эти ноты принадлежали моей матери. Посмотрите, вот это вписано ее рукой… Это выдержки из «Реквиема» Моцарта. Она переписала это сама.
Мисс Офелия, поднявшись, подошла к нему и заглянула в ноты.
— Она часто пела это, — сказал Сен-Клер. — Мне кажется, я и сейчас слышу ее…
Он взял несколько торжественных аккордов и вполголоса запел.
Услышав пение, Том вошел в гостиную и остановился у дверей. Исполнение Сен-Клера было проникнуто страстью. Голос и инструмент изливали поток глубокой и чарующей гармонии, тайну которой Моцарт гениально раскрыл в своем изумительном реквиеме.
Умолкнув, Сен-Клер некоторое время продолжал сидеть за роялем, опершись головой на руку. Затем он поднялся и зашагал взад и вперед по комнате.
— Дорогая моя маленькая Ева! Бедная детка! — произнес он. — Это ты толкнула меня на путь больших перемен…
Впервые после смерти дочери он заговорил о ней, и видно было, что ему с трудом удавалось преодолеть волнение.
— Вот, — продолжал он, — как я понимаю долг человека: он обязан отдать все силы свои и способности на борьбу с чудовищной системой подлости и несправедливости, на которой зиждется наш общественный порядок. Он обязан даже быть готовым к тому, чтобы пожертвовать своей жизнью, если это окажется необходимым.
— Почему же вы до сих пор бездействовали? — тихо спросила Офелия.
— Потому, что благих намерений хватало только на то, чтобы лечь на кушетку и проклинать всех, в частности духовенство, за то, что они не способны на жертвы. Требовать же от других, чтобы они шли на мученичество, легче всего!
— А теперь вы готовы действовать?
— Никому не ведомо будущее… Я сейчас смелее, чем прежде. Я утратил все, а тот, кому нечего терять, спокойнее идет на риск.
— Что же вы рассчитываете делать?
— Выполнить свой долг по отношению к слабым и бедным так, как я его понимаю. Начну со своих слуг, для которых до сих пор ничего не делал. А позже, кто знает, я, может быть, постараюсь быть полезным целой категории людей… Попытаюсь сделать что-нибудь, чтобы спасти мою страну от позора, тяготеющего над ней.
— Считаете ли вы возможным, чтобы все рабовладельцы согласились на освобождение своих невольников?
— Не знаю… Но настало время решительных действий. То тут, то там на земном шаре проявляются героизм и готовность к жертвам. Быть может, и среди нас найдутся благородные сердца, которые не будут расценивать людей в долларах и центах.
— Трудно этому поверить, — недоверчиво произнесла Офелия.
— Но предположите, что в одно прекрасное утро мы возьмем да освободим тысячи наших рабов. Кто займется их воспитанием? Кто научит их правильно использовать свою свободу? Оставаясь среди нас, они ничему не научатся. Мы, южане, сами слишком ленивы и неподвижны, чтобы воспитать в них энергию и работоспособность, без которых из них не выйдет настоящих людей. Они отправятся на Север, где труд в моде и все люди работают. Но скажите откровенно: достаточно ли сильно у вас на Севере чувство долга и любви к ближнему, чтобы вы согласились взять на себя роль опекунов и воспитателей? Вы посылаете сотни тысяч долларов на содержание всяких миссионеров, но согласитесь ли вы на то, чтобы в ваши города и поселки хлынули эти чернокожие? Если мы освободим их, займетесь ли вы их воспитанием? Сколько семейств в ваших городах согласится приютить у себя семью негров? Найдется ли хоть один коммерсант, который согласится принять к себе Адольфа, если я сделаю из него приказчика? Если б я захотел поместить Джэн и Розу в школу, сколько школ в ваших свободных штатах согласится принять их? А между тем они по цвету своей кожи такие же белые, как многие наши северянки и южанки. Вы видите, кузина, что я рассуждаю здраво. Наше положение неприятно. Мы, южане, официальные угнетатели негров, но закоренелые предрассудки северян гнетут негров не менее жестоко.
— Это правда, кузен. Это правда, и я испытывала это сама… Но я преодолела эти предрассудки, и мне кажется, что на Севере есть люди, которым достаточно будет разъяснить, в чем заключается их долг… Я думаю все же, что мы это сделаем.