С первого же взгляда Том почувствовал к нему непреодолимое отвращение. Это чувство усиливалось по мере того, как человек приближался к нему. Он был невысокого роста, но в нем чувствовалась атлетическая сила. Голова у него была круглая, как шар. Над серовато-зелеными глазами топорщились желтоватые густые брови. Волосы были жесткие и прямые, красновато-рыжего цвета. За щекой он держал табачную жвачку и время от времени энергично сплевывал густую, окрашенную табачным соком слюну. Руки у него были несоразмерно большие, грубые и волосатые, а ногти грязные и запущенные.
Этот человек без стеснения приступил к осмотру группы рабов, к которой принадлежал Том. Взяв Тома за подбородок, он заставил его открыть рот, чтобы проверить зубы, вытянуть руки, чтобы показать мускулатуру, и сделать несколько прыжков вверх и вперед, чтобы убедиться в крепости его ног.
— Откуда родом? — спросил он резко.
— Из Кентукки, — ответил Том, оглядываясь вокруг и словно ища спасения.
— Что ты там делал?
— Управлял фермой хозяина.
— Вот так штука! — буркнул покупатель и пошел дальше.
Остановившись около Адольфа, он сплюнул табачный сок прямо на его до блеска начищенные сапоги, пробормотал какое-то ругательство и прошел дальше.
Через несколько шагов он остановился против Сусанны и Эмелины. Своей тяжелой, короткопалой лапой он притянул к себе девушку, провел этой лапой по ее шее, груди, ощупал плечи, осмотрел зубы. В конце концов он толкнул ее к матери, на лице которой отражались все муки, которые вызывало в ней поведение этого омерзительного человека.
Испуганная девушка заплакала.
— Эй ты, недотрога! Нечего хныкать! — прикрикнул на нее торговец. — Сейчас начнется аукцион.
Действительно, торги начинались.
Адольф был продан за довольно круглую сумму тому молодому человеку, который с самого начала высказал желание приобрести его.
Остальные слуги Сен-Клера достались разным покупателям.
— Твоя очередь! Ты! — крикнул Тому продавец. — Поскорей, уснул, что ли?
Том поднялся на помост, бросая вокруг тревожные взгляды. До него доносился глухой шум и гул, в котором ничего нельзя было различить. Визгливые выкрики аукциониста, на французском и английском языках восхвалявшего его достоинства, смешивались с возгласами торгующихся. Вот в последний раз упал молоток. Четко прозвенел и повис в воздухе последний слог слова «доллар». Все было решено. Том был продан. У него был хозяин.
Когда Том спускался с помоста, коренастый человек с круглой головой грубо схватил его за плечо и, толкнув в угол, резким тоном приказал:
— Стой здесь!
Том уже ничего не замечал.
Аукцион продолжался. Снова опускается молоток. На этот раз продана Сусанна. Она сходит с помоста, останавливается, оглядывается назад. Дочь протягивает к ней руки. На лице матери смертная мука, с отчаянием глядит она на человека, купившего ее. Это человек средних лет, представительной наружности. У него доброе сердце…
— О, сударь, купите и мою дочь!
— Я охотно сделал бы это, но боюсь, что у меня не хватит средств, — отвечает он, глядя на Эмелину с сочувствием и жалостью.
Робкая, трепещущая девушка, в свою очередь, поднимается на помост.
Кровь прилила к ее бледным щекам, в глазах лихорадочный жар. Мать испускает стон, видя, что она в эту минуту хороша, как никогда. Аукционист все замечает, старается не упустить эти преимущества и красноречиво расхваливает достоинства девушки. Предлагаемые суммы растут и растут.
— Я сделаю все, что могу, — говорит новый хозяин Сусанны. Он, как и другие, повышает ставки.
Но скоро ему приходится выйти из игры. Аукционист горячится. Число торгующихся все уменьшается. Борьба продолжается между одним новоорлеанским старожилом, известным своими утонченными аристократическими замашками, и коренастым человеком с круглой головой. Старый аристократ продолжает борьбу, с презрением поглядывая на своего противника. Но у коренастого человека двойное преимущество: упорство и деньги. Борьба заканчивается быстро. Молоток опускается. Молодая девушка стала собственностью этого человека с грубым лицом.
Нового хозяина зовут Сэймон Легри. Он владелец плантаций на берегу Красной реки. Эмелину присоединяют к группе, состоящей, кроме Тома, еще из двух невольников, недавно купленных Легри.
Добрый джентльмен огорчен. Но что поделаешь: такие случаи ведь происходят ежедневно. Да, на аукционах приходится видеть матерей, со слезами расстающихся со своими дочерьми и шепотом повторяющих слово: «Навсегда…» Нельзя этому помешать…
Два дня спустя поверенный по делам торгового дома Б. и К° в Нью-Йорке отправил своим доверителям кругленькую сумму.
Глава XXXI Путешествие по реке
В трюме корабля, плывущего вверх по Красной реке, сидел Том в ручных и ножных кандалах. На сердце у него лежал холодный груз, более тяжелый, чем эти кандалы. Для него угасли все небесные светила, померкли и луна и звезды. Подобно убегавшим вдаль деревьям на берегу, умчались и все мечты, так радовавшие его сердце: и ферма в Кентукки, и жена, дети, и добрые хозяева, и дом Сен-Клера, и золотистая головка маленькой Евы, ее нежный, ласковый взор, и сам Сен-Клер, красивый и гордый, иногда чересчур легкомысленный, но всегда снисходительный и добрый. Все это ушло навсегда. А взамен?..
В законе говорится, что раб «может в качестве движимого имущества быть продан из рук в руки или с аукциона», — таков закон!
Скупив в разных местах в Новом Орлеане восемь невольников, мистер Легри, новый хозяин Тома, отвел их, в наручниках и скованных попарно, на стоявший в гавани пароход «Пират», готовый к отплытию вверх по Красной реке.
Легри погрузил свой товар. Пароход отчалил, и тогда Легри с обычной для него деловитостью решил произвести смотр своим невольникам. Он остановился против Тома. Перед аукционом Тому было приказано надеть свое лучшее платье. На нем была хорошая крахмальная сорочка, ботинки его были до блеска начищены.
— Встань! — приказал ему Легри.
Том повиновался.
— Сними все это!
Так как Том, стесненный наручниками, раздевался недостаточно быстро, Легри помог ему, сорвав с его шеи крахмальный воротничок, который он тут же засунул к себе в карман.
После этого он подошел к сундучку Тома, с содержимым которого успел уже ознакомиться. Легри вытащил из сундучка пару старых штанов и поношенную куртку, которую Том надевал, когда отправлялся в конюшню. Затем Легри снял с Тома кандалы и указал ему на какую-то щель, образовавшуюся между тюками.
— Иди туда, — повелительно произнес он, — надень вот это.
Том исполнил его приказание и вернулся на прежнее место.
— Сними ботинки! — приказал Легри.
Том снял.
— Вот тебе! — крикнул Легри, бросая ему пару грубых, поношенных башмаков. — Походишь и в таких!
Затем, снова надев на Тома наручники, Легри занялся осмотром снятой одежды. Он вытащил из кармана шелковый платок, который тут же забрал себе. Разные мелочи, которые Том хранил словно драгоценности, так как ими некогда забавлялась Ева, Легри с презрением выкинул в воду.
В одном из карманов праздничной одежды Тома Легри обнаружил книжку методистских псалмов. Нахмурившись, он перелистал ее.
— Вот как! Мы, оказывается, набожны! Ты принадлежишь к церковной общине?
— Да, мастер, — твердо ответил Том.
— Значит, ты скоро выйдешь из нее. Не терплю у себя негров, которые молятся, распевают псалмы и воют! Запомни это и берегись! — И, говоря это, он топнул ногой, вперив в Тома жестокий взгляд своих маленьких серых глаз. — Отныне я твоя церковь! Слышишь? Поступай, как я тебе приказываю!
Том промолчал. Но какой-то внутренний голос твердил в его душе: «Нет!»
Мельком взглянув на опечаленное лицо Тома и захватив с собою сундучок, в котором был сложен весь запас чистой одежды Тома, Легри отправился на переднюю палубу, где вскоре вокруг него собрались матросы. Не скупясь на шутки по поводу негров, которые разыгрывают из себя господ, он распродал все содержимое сундучка Тома и в конце концов продал и самый сундучок. Он и покупатели были уверены, что сыграли веселую шутку; их забавляло, что Том грустными глазами провожал каждую из своих вещей, которые быстро расходились по чужим рукам.
— Вот видишь, любезный, — сказал Легри, подходя к Тому, — я избавил тебя от лишнего груза. Береги свое платье, ты не скоро получишь другое. Я люблю, чтобы негры берегли свою одежду. У меня костюм носят не меньше года!
После этого Сэймон направился к Эмелине, скованной вместе с другой женщиной.
— Ну, милая, — проговорил он, беря ее за подбородок, — веселей, веселей!
Эмелина бросила на него взгляд, полный отвращения и ужаса. Легри уловил этот взгляд, и брови его грозно сдвинулись.
— Эй ты, девка! — резко сказал он. — Нужно быть приветливой, когда я с тобой разговариваю! Слышишь? А ты, старая желтая шкура, — добавил он, обращаясь к женщине, к которой была прикована Эмелина, — не строй такую похоронную рожу! Нужно глядеть веселей!
Веселей! — крикнул он, отступая на шаг. — Посмотрите на меня! Прямо, прямо в глаза смотрите! Вот так! А теперь, — гаркнул он, сжимая свой огромный кулак, походивший на кузнечный молот, — видите вы этот кулак? Проверьте-ка, сколько он весит! — И Легри с размаху опустил кулак на руку Тома.
— Полюбуйтесь, какие кости! Предупреждаю вас, что этот кулак не уступит железному молоту, когда понадобится свалить негра. Мне ни разу еще не попадался негр, которого бы я не свалил одним ударом.
Он потряс кулаком у самого лица Тома, который отшатнулся, закрыв глаза.
— Я не полагаюсь на надсмотрщиков. Я сам себе надсмотрщик! Предупреждаю вас: я вижу все! Слушаться! Не увиливать! Со мной это не пройдет. Поблажки от меня не дождетесь! Жалости я не знаю!
Несчастные женщины не смели вздохнуть. Вся группа невольников в ужасе, с перекошенными от страха лицами, опустилась на пол.
Легри повернулся на каблуках и отправился в буфет, чтобы рюмочкой-другой подкрепить свои силы.
— Вот как я начинаю знакомство с моими невольниками, — сказал он, обращаясь к молодому человеку весьма благородной наружности, который в течение всей этой сцены стоял недалеко от него. — Это мой способ! Нужно с самого начала проявить энергию, пусть знают, что́ их ожидает.
— В самом деле? — протянул незнакомец, глядевший на Легри с тем любопытством, с каким естествоиспытатель рассматривает новую для него особь.
— Да, в самом деле! — повторил Сэймон. — Я не похож на вас, плантаторов-аристократов с беленькими ручками, которых обкрадывают и обманывают проклятые управляющие. Пощупайте-ка мои мускулы! Что? А кулак? Полюбуйтесь! Кожа на нем затвердела, как камень. Затвердела от ударов по этим неграм. Пощупайте!
Незнакомец коснулся пальцем кулака Сэймона.
— Действительно, довольно твердая, — сказал он просто. — У вас, наверно, и сердце от таких упражнений затвердело, — добавил он.
— Должен признаться, что так. Могу похвастаться! — со смехом ответил Сэймон. — Не знаю никого, кто был бы так неумолим, как я! Нет, никого! Никому не удается провести или смягчить меня — ни криком, ни плачем, ни мольбами. Можете не сомневаться.
— Вам удалось подобрать удачные экземпляры, — заметил незнакомец.
— Правильно, — сказал Сэймон. — Вот хотя бы Том, тот, что стоит в стороне. Я, пожалуй, немного даже переплатил за него. Его расхваливали как редкостный экземпляр. Я думаю сделать из него кучера. Но сначала придется выбить из него дурь, которая засела у него в голове от того, что с ним обращались так, как никогда не следует обращаться с неграми. Но это пройдет… Вон та женщина с желтым лицом… По правде сказать, она не совсем здорова. Я купил ее, зная, чего она сто́ит. Она протянет год или два… Я ведь не прилагаю особенных усилий к тому, чтобы они долго жили. Я выжимаю из них все, что можно, а потом покупаю новых. И хлопот и расходов меньше.
— Сколько времени они в среднем могут протянуть у вас? — спросил незнакомец.
— Право, не берусь сказать. Все зависит от их здоровья. Крепкие, здоровые экземпляры могут протянуть шесть-семь лет. Более слабые уже через год-два сходят на нет. Когда-то я прилагал неимоверные усилия, чтобы сохранить их подольше. Я ухаживал за ними, когда они болели, снабжал их одеждой, одеялами — одним словом, всем! Все мои старания пропадали попусту. Я лез из кожи вон, и деньги шли прахом. Теперь для больных ли, для здоровых — порядок один. Когда негр умирает, я покупаю другого. На мой взгляд, это обходится дешевле, и, уж во всяком случае, это много удобнее.
Когда Легри ушел, молодой человек уселся рядом с другим пассажиром, который с плохо скрываемым возмущением прислушивался к его разговору с Легри, и сказал:
— Не хотелось бы, чтобы у вас создалось впечатление, будто все наши южные плантаторы таковы, как этот парень. Это гнусный и подлый мошенник!
— Тем не менее ваши законы допускают, чтобы он владел человеческими существами, которые вынуждены полностью подчиняться его неограниченной воле, не находя нигде защиты от него! Как он ни отвратителен, вы все же не решитесь сказать, что не найдутся тысячи таких, как он!
Совсем другого рода разговор происходил в это время между Эмелиной и мулаткой, с которой она была скована. Они рассказывали друг другу о своей прежней жизни. Что могло быть естественнее в их положении?..
— Кому вы принадлежали? — спросила Эмелина.
— Моего хозяина звали мистер Эллис. Он жил на Леви-стрит. Ты, верно, видела его дом.
— Он был добр к вам?
— Да, пока не заболел. А болел он больше полугода и стал страшно капризен. Он не позволял нам спать ни днем ни ночью. Никто не мог на него угодить. День ото дня он становился все более требовательным. Он заставлял меня сидеть около него много, много ночей подряд. Я падала с ног от истощения. Однажды утром он увидел, что я уснула. Это привело его в такой гнев, что он решил продать меня самому жестокому хозяину, который подвернется. А между тем перед этим он мне обещал, что после его смерти я получу свободу.
— Были у вас близкие?
— У меня был муж, кузнец. Хозяин сдавал его внаем на сторону. Меня так внезапно увели, что я даже не успела повидаться с ним. У меня есть еще дети… четверо их… О боже мой, боже!
Женщина закрыла лицо руками.
Слушая такие печальные повествования, обычно стараешься найти слово утешения. Эмелина попыталась придумать что-нибудь, но не могла. Да и что, в самом деле, можно было сказать? Обе они, связанные общей судьбой, словно по уговору, рожденному страхом, не упоминали о своем новом хозяине.
Разрезая бурные мутные волны, пароход двигался вверх по течению, вдоль извилистых скалистых берегов Красной реки. Наконец он остановился у какого-то маленького городка, и Легри со своим гуртом невольников высадился на берег.
Глава XXXII Мрачные края
Том и его спутники выстроились позади тяжелого фургона и с трудом двинулись по изрытой выбоинами дороге.
В фургоне на скамейке восседал Сэймон Легри, и на куче багажа полулежали, по-прежнему скованные вместе, обе женщины. Группа направилась к плантации Легри, расположенной на некотором расстоянии от пристани.
Безлюдная, заброшенная дорога, бесконечно извиваясь, тянулась то сквозь сосновые рощи, где ветер свистел в высоких вершинах деревьев, то по болотам, где путь был выложен бревнами. Темные стволы сосен, опутанные гирляндами черного мха, поднимались из трясины. Кругом лежали стволы гигантских деревьев, гниющие в воде ветви и сучья. Изредка между ними проползали отвратительные на вид змеи.
Печальный путь! Это ощущает даже свободный человек, скачущий по этой дороге на добром коне с туго набитым кошельком в кармане. Но какое тяжкое впечатление она должна производить на несчастных, которых каждый их шаг уводит навсегда от всего, что дорого человеку, о чем он с тоской вспоминает…
Такая мысль пришла бы каждому, кто увидел бы исполненные безнадежного отчаяния лица рабов, когда перед ними открылась эта роковая дорога.
Один только Легри, казалось, был весел. Время от времени он вытаскивал из кармана фляжку с водкой и прикладывался к ней.
— Эй! — крикнул он, обернувшись и заметив печальное выражение на лицах рабов, шагавших позади его фургона. — Эй, мальчики, песню!
Негры переглянулись.
— Ну-ка, веселей! — крикнул Сэймон, щелкая бичом.
Том затянул одну из своих любимых старинных песен:
— Молчать, черномазая обезьяна! — заорал Легри. — Не думаешь ли ты, что я стану слушать твои проклятые методистские песни? Эй вы! Повеселей, говорят вам! Скорей!
Один из невольников запел бессмысленную песенку, довольно распространенную среди негров:
Певец считался не столько со смыслом, сколько с мелодией песни. Остальные подтягивали.
Пели громко, во всю силу легких. Негры покорно соглашались веселиться. Но ни стоны отчаяния, ни самые страстные мольбы не могли бы так ярко выразить душевную муку и боль, как дикая мелодия, которую время от времени подхватывал хор пронзительных голосов. Несчастные измученные сердца, пытающиеся в музыке излить свое горе! Да, даже в этой песне звучал призыв, мольба о помощи, которую не мог уловить Сэймон. Его слух различал лишь громкие звуки песни, которая была ему по душе потому, что поднимала, как он говорил, дух его негров.