С этим не хотелось мириться, но все говорило об одном: гостиница действительно мертва, не было в ней ни единого постояльца, кроме пахомовских девочек да наспех сколоченной банды во главе с Худолеем, потерявшим разум от любви к неизвестно куда канувшей красавице Юшковой.
Оказавшись на набережной, Пафнутьев и Халандовский оглянулись на «Верону» — почти все окна были темны, только в нескольких номерах горел свет — девочки распаковывали сумки с нарядами.
Однако все это оказалось мелочью, самое большое потрясение друзья испытали чуть позже. Проходя мимо столиков под открытым небом, оба почти одновременно увидели...
Да, Ивана Ивановича Сысцова.
Тот сидел за столиком один, перед ним стояла бутылка красного вина, наполовину опорожненный стакан. Сам Сысцов был в светлом костюме, в черной рубашке и в черно-белом полосатом галстуке. Выглядел он нарядным, моложавым и радушным — заметив Пафнутьева, поднялся со своего стула и радостно замахал рукой, приглашая присоединиться. Как ни был ошарашен Пафнутьев, но вечная его привычка вести себя дурашливо в самых неожиданных положениях выручила и на этот раз.
— О, Иван Иванович! — закричал он на всю набережную и, забыв вроде бы про Халандовского, бросился к старому своему знакомому. — Какими судьбами?
— Да вот, прилетел на сутки раньше вас... Прошу, Павел Николаевич, садитесь! Рекомендую — прекрасное итальянское красное!
— Это же надо, — продолжал причитать Пафнутьев. — Пролететь тысячи километров, забраться в совершенно неведомую страну, выйти на вечернюю набережную и — бац! Встретить человека, с которым расстался совсем недавно!
— Садитесь, Павел Николаевич!
— Да я вот не один... Со мной товарищ...
— Вы прилетели вместе?
— Прилетели вместе, но познакомились уже по дороге... Это Аркадий... Отчества не знаю...
— Обойдемся без отчества! — воскликнул Халандовский. — Аркаша — меня вполне устраивает, — он протянул большую свою мохнатую руку Сысцову. И тому ничего не оставалось, как тоже отказаться от отчества.
— Иван, — сказал он.
— Так мы все земляки? — возопил Халандовский с какой-то припадочной радостью. — Минутку! — И он рванулся к киоску, в котором, видимо, совсем недавно отоварился и Сысцов. Вернулся Халандовский ровно через три минуты и поставил на стол еще две точно такие же бутылки красного кьянти.
— О! — сказал Сысцов уважительно. — Вино-то не из дешевых, а?
— Где наша не пропадала! — азартно воскликнул Халандовский, незаметно для самого себя приняв роль хлебосольного хозяина, к каковой давно привык в своем городе.
Кьянти, при том что было густым и насыщенным, оказалось совершенно прозрачным, лилось легко и празднично, вспыхивая красными рубиновыми огоньками в ребристых стаканах, в которых отражался весь калейдоскоп набережной.
— Простите, Аркадий, а вы чем занимаетесь в обычной жизни? — спросил Сысцов.
— Торговля, Ваня, торговля! — Халандовский одним махом выпил стакан до дна, приложил ко рту тыльную сторону ладони, от нестерпимого блаженства закрыл глаза, а когда открыл, то в них светилась мысль четкая и корыстная. — Мне бы тут найти человечка, у которого можно приобрести партию этого самого кьянти! А? Как идея? Ваня, ты придешь в мой роскошный магазин и спросишь... Аркаша, скажешь ты мне, хочу кьянти! А я отвечу... Ваня, для тебя ящик доставлю в любую точку города!
— Как я понимаю, это будет дороговато?
— Ваня! Что я слышу! — продолжал орать Халандовский таким зычным голосом, что робкие европейские обыватели шарахались от столика с неподдельным ужасом, но, увидев горящие восторгом глаза Халандовского, сменяли гнев на милость и смотрели на него уже вполне доброжелательно, если не сказать восхищенно. — Ваня! И вот здесь, в Италии, в прекрасном городе Аласио, за бутылкой красного кьянти, когда не только твоя душа, но и моя душа, и душа моего нового друга Павла... Так вот, когда наши души радуются и ликуют... Мы будем говорить о деньгах?! Я дарю тебе ящик кьянти! Не здесь, здесь это может сделать любая бабуленция, — Халандовский устремил свой указательный волосатый палец в простирающееся вокруг итальянское пространство и провел им по лицам замерших в восторженном ужасе старушек, — я подарю тебе его там, на нашей с тобой малой родине! Принимаешь? Нет, ты мне скажи откровенно и чистосердечно — принимаешь от меня этот дар?!
— Паша, где ты его нашел? — спросил Сысцов.
— В одной придорожной забегаловке... В ста километрах отсюда. Кстати, мы там за кьянти и познакомились.
— Принимаешь мой дар? — Халандовский схватил Сысцова за лацканы пиджака и подтянул к себе.
— Аркаша, я готов принять от вас все, что угодно, и в любом количестве, но при одном условии...
— Во-первых, мы уже на «ты»! Во-вторых, слушаю! — рявкнул Халандовский.
— При условии, что ты меня отпустишь... Мне трудно дышать... И потом, кажется, вся набережная смотрит на нас.
— Набережная?! Нами будет любоваться весь этот славный городишко! — И Халандовский, отпустив наконец Сысцова, снова наполнил свой стакан, выпил его до дна, поставил на стол и торжествующе оглянулся на робко столпившихся вокруг зрителей: каков, мол, я!
А дальше произошло то, чего он никак не ожидал, — раздались жиденькие, слабенькие, но довольно дружные аплодисменты. Тогда Халандовский снова наполнил свой стакан и, встав, поднес его первому же старикашке, который неосторожно подошел к столику ближе других. От неожиданности старичок взял стакан и, беспомощно оглянувшись по сторонам, поднес его к губам.
— Пей до дна, пей до дна, пей до дна! — зачастил Халандовский, жестами показывая, чего именно он хочет. Итальянец понял, и что-то шалое, что-то живое, давно забытое сверкнуло в его угасающем взоре, он кивнул, давая понять Халандовскому, что понял, понял. И выпил, выпил кьянти до дна. Халандовский, подхватив со стола салфетку, промокнул ему губы и похлопал по сухонькой стариковской спине своей мошной, широкой ладонью.
Пафнутьев уже давно заметил Андрея — тот прошел несколько раз мимо, но не останавливался и, только встретившись с Пафнутьевым взглядом, дал понять, что надо переговорить. Пафнутьев незаметно кивнул: понял, мол, но пока не могу, идет, как видишь, братание, которое так просто не прервешь, да и грех прерывать братание-то. Андрей тоже кивнул: понимаю, дескать, не тороплю.
Переговорить удалось через час, когда кончились все три оплетенные бутылки кьянти, когда вдруг неожиданно, словно вспомнив о чем-то, заторопился и исчез в средиземноморских сумерках Сысцов.
— Какой все-таки приятный человек этот Ваня! — воскликнул Халандовский, проводив Сысцова взглядом. — Напрасно ты его обижаешь, Паша, ох напрасно!
— Больше не буду.
— Ну, почему же так сразу? Если надо, значит, надо!
— Хорошо, — кивнул Пафнутьев. — Пойдем, Аркаша, где-то здесь нас ждет Андрей.
Андрея они нашли на затемненной скамейке. Свет фонарей сюда не достигал, людей тоже было немного, все невольно стремились на места освещенные, многолюдные.
— Прекрасная погода, не правда ли? — спросил Андрей, когда по обе стороны от него сели Пафнутьев и Халандовский.
— Отличная! — подхватил Халандовский, на которого кьянти подействовало почему-то гораздо сильнее, чем на Пафнутьева. Может быть, потому, что пил стаканами, каждый раз глухо постанывая от наслаждения. «Послевкусие, какое послевкусие! — мычал Халандовский, снова и снова наполняя стаканы. — Когда с одной стороны Средиземное море, с другой — прекрасный городок Аласио, а по обе стороны друзья, надежные и проверенные...»
— Меня поселили рядом с номером Пияшева, — сказал Андрей. — А гостиница старая.
— Значит, слышимость хорошая, — добавил Пафнутьев.
— Совершенно верно. Едва Пияшев вошел в номер, к нему явился Сысцов. Похоже, он тоже поселился в этой гостинице и с самого начала знал, в каком номере окажется Пияшев. Я думаю, что он постоянно живет в этом номере. Все-таки окна на море, вид на набережную...
— А у меня на гараж, — вставил Халандовский.
— А у меня на кухонный двор, — пожаловался Пафнутьев.
— Значит, не заслужили, — без улыбки сказал Андрей. — Заслужите, тоже будете жить в номерах с видом на восход солнца.
— Так что Сысцов?
— Кричал. Ругался. Матерился.
— А Пияшев?
— Молчал. Но знаете, Павел Николаевич, молчал он как-то по-особенному. Так молчит человек, который владеет чем-то... Предметом спора, скажем.
— Другими словами, Сысцов в руках у этого гомика Пияшева?
— Я тоже так подумал. Чем-то он его держит. И хорошо так держит за одно место. Слова прозвучали... Я не все разобрал, но смысл сводился к тому, что Сысцов прилетел только для того, чтобы встретиться с Пияшевым. И еще... Я вышел на балкон, а у них дверь была приоткрыта, поэтому многие слова были вполне различимы... Пияшев уверен, что ночных грабителей... Павел Николаевич, вы знаете, о каких грабителях я говорю?
— Знаю.
— Так вот, Пияшев уверен, что их подослал Сысцов. Он несколько раз ему повторил... Сначала, говорит, верните восемьдесят тысяч, а потом мы продолжим разговор.
— А тот?
— А тот в мат.
— Где Шаланда? — спросил Пафнутьев.
— Прогуливается со своей благоверной.
— Он нас видел?
— Видел, но подойти не посмел. Отыгрывает версию.
— Как ты оказался рядом с Пияшевым?
— Видимо, решили, что так наиболее безопасно. Девочки что-то знают, вы, Павел Николаевич, вообще... А я... Кто я? Какой-то пацан непонятно как приблудился к этой странной компании. Гостиница большая, но номеров, пригодных к проживанию, не так много. Они не могут каждого окружить пустыми номерами.
— Странная гостиница какая-то, — пробормотал Халандовский.
— Ничего странного, — заметил Пафнутьев. — То ли она продается и никак не продастся, то ли замерла в ожидании ремонта, то ли кому-то в наследство досталась, а у нового хозяина нет денег на ремонт. И тут появляется клиент, который говорит — меня все это устраивает. Вполне возможно, что цена за проживание в ней гораздо ниже, чем в соседних гостиницах. Мы с Аркашей были у них на кухне... Эту кухню наверняка несколько лет не запускали. Но меня они напрасно запихнули в номер с окном на мусорные ящики. Напра-а-а-сно, — протянул Пафнутьев не то обиженно, не то угрожающе.
— У Пияшева и Сысцова номера с видом на море, — сказал Андрей.
— Пусть полюбуются, — заметил Халандовский. — Но чем этот гомик может взять могущественного Сысцова?
— Есть мыслишка, — негромко сказал Пафнутьев.
— Поделись?
— Не могу. Не уверен. Больно фантастично. Чуть попозже.
— Паша, скажи, а как тебе понравился местный напиток кьянти?
— Вполне пристойное вино.
— Знаешь, а я ведь жажды своей неутолимой... не утолил.
— Я тоже. — Пафнутьев поднялся. — Нас там уже знают, поддельного не подсунут.
— Как знать, Паша, как знать, — наставительно проговорил Халандовский. — Меня, например, в моем магазине высокие гости никогда не смущали.
— И ты им подсовываешь всякую дрянь?!
— Остановись, Паша! Как ты можешь произносить подобное?! Я отовариваюсь только в своем магазине. У тебя есть замечания, нарекания, жалобы?
— Только благодарности. Андрей, мы уходим, встретимся в гостинице.
— Пока, Павел Николаевич.
— Нет, Паша, — протянул Халандовский, — ты на меня бочку не кати, я не заслужил. Кстати, о какой тайной мыслишке ты говорил недавно?
— Какие мысли, Аркаша! — безнадежно проговорил Пафнутьев. — Их и мыслями-то назвать язык не поворачивается. Одни подозрения. Разве можно подозрения назвать мыслями?
— Можно, — твердо сказал Халандовский. — Если подозреваешь человека плохого, но убедительно, достоверно, с неоспоримыми юридическими доказательствами... Такое подозрение вполне сойдет за мысль.
Пафнутьев пропустил группу женщин, похоже, попутчиц, хотя в неверном свете набережной узнать их сразу было трудно, да и изменились они после автобуса, приобрели вид не просто соблазнительный, а даже товарный.
— Мне кажется, Сысцов вляпался очень круто.
— Может, просто разорился? Андрей сказал, что Пияшев требует с него восемьдесят тысяч долларов... Это разорение, Паша, это и для меня было бы разорением.
— Пияшева ограбили. Взяли эти самые восемьдесят тысяч долларов.
— Ты, конечно, знаешь, кто совершил это благородное деяние?
— Разумеется. Но не Сысцов, не его люди. А Пияшев уверен, что именно Сысцов.
— Значит, Пияшев думает, что тот разорился и пошел на крайние меры. Ты же ведь поприжал Пияшева?
— Не успел.
— Но он мог подумать, что это возможно?
— Он был в этом уверен.
— Вот и слинял в Италию. А Сысцов рванул за ним следом.
— Зачем?
— Чтобы объясниться!
— Сысцов прилетел в Италию, чтобы объясниться с этим поганым гомиком? Что ты несешь? Кстати, Сысцов приехал на сутки раньше.
— Паша, послушай меня. Когда речь идет о восьмидесяти тысячах долларов, отношения между людьми резко меняются. Самый крутой банкир будет пластаться перед собственным вахтером, если сам нанимал этого вахтера и знает, на что тот способен, знает, что у того за пазухой пистолет с глушителем. Банкир помчится за своим вахтером не только в Италию, а на Огненную Землю, потому что земля у него под ногами горит. Именно так и поступил Сысцов.
— Может быть, — проговорил Пафнутьев, но не было уверенности в его голосе, не было озарения и открывшейся истины, как это иногда бывает. — Может быть, — повторил он и свернул к столику, за которым они сидели недавно.
И на этот раз их за столом оказалось трое, но третьим был уже не Сысцов, а тот самый старикашка, которого они угостили вином час назад. Увидев Халандовского и Пафнутьева, старикашка метнулся к прилавку и тут же вернулся с оплетенной бутылкой кьянти. Поставив бутылку на стол, он посмотрел вопросительно — как, дескать, не возражаете? В глазах у него была неуверенность, даже опаска — вдруг откажутся, не примут его угощение и положение возникнет неловкое, унизительное, он вынужден будет брать со стола свою бутылку и уходить с ней по освещенной набережной, не зная, что с ней делать, куда сунуть...
Старикашка зря опасался.
Подобного не допустил бы ни Пафнутьев, ни Халандовский. Есть все-таки, есть некое питейное достоинство, свод неписаных правил и законов, никем не произнесенных, но тем не менее соблюдаемых свято. Халандовский обнял старичка, приподнял его от земли, снова поставил, потом усадил на пластмассовое кресло, принес из бара три стакана. И столько было радости в каждом его движении, столько было дружеского азарта и нетерпения выпить по глоточку красного с этим прекрасным человеком, который прожил в своей Европе всю жизнь, но, несмотря на это, сохранил, все-таки сохранил в себе высокое мужское достоинство.
Халандовский легко, играючи вырвал из горлышка пробку и протянул бутылку старичку. Тот взял ее, стесняясь и оглядываясь куда-то в темноту, где, видимо, дожидалась его старушка, наблюдая за ним ревниво и настороженно, чтобы не осрамился он, не оплошал, чтобы не обидели его отношением грубым и пренебрежительным. Но нет, все обошлось. Да что там обошлось — он в жизни не пил вино так радостно, с таким несокрушимым единением и, самое главное, так обильно. Старичок опять смущенно оглянулся в темноту, разлил сверкающее рубиновыми искрами вино в стаканы и поднял свой.
— Мир и дружба! — провозгласил Халандовский. — За победу на всех фронтах!
Старичок молча потряс кулачком в воздухе и выпил до дна. После этого поклонился, показал куда-то в темноту, развел руками: извините, мол, меня ждут.
Постепенно опустевала набережная Аласио, гасли огни, но забегаловка, у которой присели Пафнутьев с Халандовским, продолжала работать, и они не торопились в сыроватые свои номера. Косорылая луна какого-то красного цвета показалась из волн Средиземного моря и поднималась все выше, бледнея и становясь почти белесой. В легкой волне ее отражение дробилось, словно осколки разбитой тарелки, в то время как целая тарелка продолжала бестолково висеть в итальянском небе.
К столику подошел парень в белой куртке, видимо, официант, и молча показал на свои часы — все, ребята, закрываем, хорошего понемножку.
— О'кей! — ответил Халандовский на чистом английском языке и сделал успокаивающий жест рукой, давая понять, что с ним никаких сложностей не возникнет.
Улыбчивый белозубый парень что-то проговорил на своем языке, но Халандовский его понял.
— Не переживай, дорогой! Придем, обязательно еще заглянем! Потерпи до следующего вечера!
— О'кей! — ответил официант.
Когда Пафнутьев добрался до своего номера, открыл дверь, вошел и включил свет, в кресле он увидел спящего Худолея. От яркого света тот проснулся.
— Ты как попал сюда? — спросил Пафнутьев.
— Да ладно, Паша... Как попал, как попал... Как обычно. Завтра наша группа едет в горы на какие-то озера к швейцарской границе. Я, с твоего позволения, заболею. Останусь в гостинице.
— Так, — сказал Пафнутьев, опускаясь на уголок кровати.
— Если у Пияшева здесь постоянный номер, значит, он уже обжился, оброс бытовыми удобствами... У него в номере могут оказаться какие-нибудь подробности. Если будут неожиданности, с вами свяжусь по мобильнику, они здесь хорошо работают, я уже испытал.
— Может, Андрея оставить?
— Не надо. Для чистоты эксперимента. Если остаюсь один, значит, один и приехал. И никому в группе нет до меня дела. Если останется Андрей, возникнет подозрение, что мы в сговоре.
— Ты знаешь, что Сысцов с Пияшевым в конфликте?
— В конфликте? — переспросил Худолей. — Паша, ты называешь это конфликтом? Сысцов сегодня на моих глазах врезал Пияшеву в челюсть. В вестибюле. Тот просто рухнул.
— И что?
— Поднялся с улыбкой на устах. И хорошие слова произнес... Ну, что ж, говорит, Иван Иванович, этот удар вам обойдется всего в один процент. Теперь я прошу не пятьдесят процентов, а пятьдесят один.