Хозяйка дома подозвала Нагеля и предложила ему мѣсто у дамскаго стола. Чего онъ хочетъ выпить? А онѣ какъ разъ вели разговоръ о Христіаніи, да, говорила она. У него, право, престіоанная идея пріѣхать въ такой маленькій городишко, тогда какъ выборъ вполнѣ зависѣлъ отъ него и онъ точно такъ же могъ бы жить въ Христіаніи.
Нагель находилъ, что идея вовсе не такъ удивительна: ему хотѣлось пожить гдѣ-нибудь въ родѣ деревни, устроитъ себѣ каникулы. Ужъ во всякомъ случаѣ онъ не хотѣлъ бы быть въ Христіаніи; Христіанія — послѣднее мѣсто, которое онъ выбралъ бы.
— Въ самомъ дѣлѣ? Но вѣдь это все-таки же столица; все, что только страна создаетъ великаго, знаменитаго въ отношеніи искусства, театровъ и всего другого — все собрано тамъ.
— И кромѣ того всѣ путешествующіе иностранцы, — замѣтила фрейлейнъ Андресенъ;- иностранные актеры, пѣвцы, музыканты, представители всѣхъ родовъ искусства.
Дагни Килландъ сидѣла молча и только прислушивалась.
Ахъ, да, это-то, разумѣется, возможно; онъ не знаетъ, какъ тамъ и что, но только каждый разъ, какъ упоминаютъ о Христіаніи, передъ глазами его является уже частица какой-то "границы", а въ носу ощущаетъ онъ запахъ готоваго платья, выставленнаго на продажу. Право, это вовсе не выдумка съ его стороны, Въ немъ возникаетъ представленіе о маленькомъ, напыщенномъ городѣ съ парой церковокъ, парой газетокъ, одной гостиницей и единственной водокачкой для всеобщаго употребленія, но съ массою "величайшихъ людей въ мірѣ". Онъ нигдѣ не видывалъ, чтобы люди такъ чванились, какъ тамъ, и, Господи Боже мой, какъ онъ стремился удрать оттуда, пока жилъ тамъ.
Судья не могъ понять, какъ можно испытывать подобную антипатію не по отношенію къ какому-либо опредѣленному человѣку, а къ цѣлому городу, главному городу цѣлой страны. Христіанія, на самомъ дѣлѣ, ужъ вовсе не такъ мала, она начинаетъ занимать мѣсто среди другихъ перворазрядныхъ городовъ Европы. Что можно, напр., сказать о такомъ кафе, какъ "Grand"?
Ну, да и Нагель также ничего не могъ возразить противъ "Grand"; "Grand" еще туда-сюда, сказалъ онъ. Но тотчасъ вслѣдъ за тѣмъ онъ поморщился и замѣтилъ во всеуслышаніе:
— Собственно говоря, "Grand" — это славное помѣщеніе для выставокъ.
Что онъ подразумѣваетъ подъ этимъ?
Онъ засмѣялся. Въ Христіаніи одинъ кафе, именно "Grand". "Grand" и Христіанія это приблизительно одно и то же; вотъ почему "Grand" — великое мѣсто, гдѣ всѣ великіе люди назначаютъ другъ другу rendezvous. Тамъ сидятъ величайшіе въ мірѣ живописцы, молодежь, подающая наибольшія въ мірѣ надежды, дамы, наиболѣе изящныя въ мірѣ, издатели, наиболѣе извѣстные въ мірѣ, и величайшіе въ мірѣ писатели! Ха ха! Вотъ сидятъ они тамъ и величаются другъ передъ другомъ и кокетничаютъ своими духовными богатствами, каждый вполнѣ довольный тѣмъ, что другой его чествуетъ, и превозноситъ, и цѣнитъ. Господи! великолѣпнѣйшая комедія, какую только можно видѣть! Въ сущности же, "Grand" — это ни болѣе, ни менѣе, какъ маленькій, модный кабачокъ, гдѣ добрые буржуа въ сюртукахъ могутъ тянуть себѣ свою водочку; съѣстная лавочка, гдѣ каждый садится и радуется, что вокругъ него тоже сидятъ и каждый за нимъ наблюдаетъ. Вотъ что такое "Grand".
Эта рѣчь вызвала всеобщее недовольство. Судья наклонился къ стулу Дагни Килландъ и сказалъ довольно громко:
— Во всю свою жизнь не встрѣчалъ подобнаго самомнѣнія!
Она очнулась и быстро оглянулась на Нагеля; онъ, пожалуй, слышалъ слова судьи; однако онъ, повидимому, не принялъ ихъ къ сердцу. Напротивъ онъ чокнулся съ юнымъ студентомъ и съ равнодушнымъ видомъ заговорилъ о другомъ. Да, это сознаніе своего превосходства въ немъ раздражало и ее. Что долженъ былъ онъ думать о нихъ всѣхъ, угощая ихъ подобными высокомѣрными глупостями! Эта. надменность, эта превыспренняя важность! Когда судья спросилъ ее: "Ну, что же вы на это скажете?" она отвѣтила преднамѣренно громко: "Какъ нахожу я? Я нахожу, что Христіанія достаточно велика для меня".
Это также не нарушило спокойствія Нагеля. Когда онъ услыхалъ эту громко произнесенную фразу, наполовину относившуюся къ нему, и замѣтилъ выраженіе недовольства на лицѣ Дагни Килландъ, онъ задумчиво посмотрѣлъ на нее, словно спрашивая себя, чѣмъ именно могъ онъ разсердитъ ее. Дольше минуты, не отрывая глазъ, смотрѣлъ онъ на нее блестящимъ взглядомъ и вникалъ въ этотъ вопросъ, что придавало ему почти печальный видъ.
Какъ только адьюнктъ заслышалъ, о чемъ шла рѣчь, онъ сталъ горячо протестовать противъ того, будто Христіанія была меньше Бѣлграда, хотя о Бѣлградѣ даже и не упоминалось ни единымъ словечкомъ. Есть столицы и меньше Христіаніи; есть также столицы, въ которыхъ гораздо меньше предметовъ искусства и достопримѣчательностей, не говоря уже о томъ, что въ Христіаніи безподобная гавань. Да впрочемъ о чемъ тутъ еще разговаривать? Въ общемъ Христіанія ни чуть не меньше другихъ столицъ средняго размѣра…
Тутъ всѣ разсмѣялись: адьюнктъ былъ такъ забавенъ со своими пылающими щеками и непоколебимыми убѣжденіями. Прокуроръ Гансенъ, маленькій, толстый человѣкъ съ голымъ черепомъ, безъ удержу смѣялся надъ нимъ, онъ даже упалъ на колѣни отъ хохота.
— Средней величины, средней величины, Да! — воскликнулъ онъ. — Христіанія не меньше другихъ сто лицъ той же величины, точно такой же величины, нѣтъ, во всякомъ случаѣ не меньше! Ахъ, ты добрая душа! Пью за твое здоровье!
Нагелю однако надоѣлъ этотъ разговоръ. Зачѣмъ, чортъ побери, открылъ онъ ротъ! Вѣдь онъ же твердо вознамѣрился молчать, чтобы не затѣвать ссоръ въ чужомъ домѣ, и вотъ опять онъ врѣзался въ самую свалку и всѣ были противъ него. Ну, зато на будущее время онъ возьметъ себя въ руки; впередъ уже никто не посмѣетъ ни въ чемъ укорить его.
Онъ сталъ оглядывать комнату. Въ ней не царилъ безупречный порядокъ и не вездѣ была безукоризненная чистота, но краски въ ней были пріятны, было много свѣта благодаря тремъ большимъ окнамъ, а вокругъ стола стояло много удобныхъ стульевъ. Стулья, какъ и вся остальная мебель, были подержаны, и все-таки были недурны на видъ. На трехъ стѣнахъ висѣли картины Хенердоля, Хіальмара Іонсена и какого-то германскаго художника; картина Хіальмара Іонсена была марина.
Нагель все еще разговаривалъ со студентомъ Ойеномъ. Да, въ юности своей онъ, Нагель, тоже бредилъ музыкой, особенно Вагнеромъ, но съ годами это какъ-то стушевалось. Впрочемъ онъ едва научился читать ноты и умѣлъ взять два-три аккорда.
— На рояли? — спросилъ студентъ. Фортепьяно было его конькомъ.
— Нѣтъ. Фу! На скрипкѣ. Но, какъ я уже сказалъ, я далеко не пошелъ и скоро забросилъ это.
Случайно взглядъ его упалъ на фрейленъ Андресенъ, которая уже съ четверть часа сидѣла у печки, болтая съ судьей. Ея глаза встрѣтили его взглядъ нечаянно, мимолетно; но тѣмъ не менѣе она безпокойно задвигалась на своемъ стулѣ и вдругъ забыла, что хотѣла сказать.
Дагни сидѣла какъ разъ одна, барабанила по столу пальцами и перелистывала какой-то альбомъ. На длинныхъ бѣлыхъ пальцахъ ея не было колецъ. Нагель тайкомъ наблюдалъ ее. Боже, какъ она хороша была въ этотъ вечеръ! При этомъ освѣщеніи на темномъ фонѣ марины на стѣнѣ ея толстыя свѣтлыя косы казались еще свѣтлѣе, тогда какъ рѣсницы были еще темнѣе. Сидя, она казалась немножко слишкомъ пышной, но, когда, вставала, это впечатлѣніе исчезало, она была высока, немножко полна, но имѣла легкую, удивительно привлекательную походку.
Нагель всталъ и направился къ ней. Увидавъ его, она сказала поспѣшно:
— Вы не сердитесь на меня за то, что я сказала? Не сердитесь!.. Тогда, о Христіаніи, вѣдь вы же помните!
Онъ удивился и отвѣчалъ, что онъ вовсе даже и не думалъ объ этомъ; онъ даже не могъ бы сказать теперь съ увѣренностью, разслышалъ ли онъ ея слова; нѣтъ, онъ все время болталъ о музыкѣ съ тѣмъ молодымъ человѣкомъ.
— Ну, все-таки же! — сказала она. — Вы слышали, я видѣла по вашему лицу. Но съ моей стороны было очень необдуманно соваться: вѣдь я никогда не была за границей, а потому никакъ не могу судить о величинѣ нашихъ городовъ и т. п.
— Да, но я со своей стороны не долженъ былъ спорить съ людьми: все равно, мы никогда не придемъ ни къ какому соглашенію. Да и потомъ — что за нужда? Споромъ никого не убѣдишь ни въ чемъ; никогда! Этого никогда не бываетъ.
— Ну, я надѣюсь, что вы меня простите. Это-то вотъ и было то, что я хотѣла сказать вамъ.
Онъ взглянулъ на нее. Она устремила на него взглядъ своихъ своебразныхъ темно-сннихъ глазъ, и вдругъ онъ необдуманно воскликнулъ:
— Господи помилуй, до чего вы хороши сегодня вечеромъ!
Эта откровенность окончательно смутила ее; она сидѣла съ открытымъ ртомъ, не зная, что дѣлать.
— Ну, будьте же хоть сколько-нибудь благоразумны, — пробормотала она.
Затѣмъ она тотчасъ же встала и направилась къ роялю, гдѣ съ раскраснѣвшимися щеками стала перелистывать ноты.
Разговоръ между тѣмъ сталъ общимъ. Докторъ, горѣвшій желаніемъ поговорить о политикѣ, спросилъ вдругъ, обращаясь ко всему обществу:
Затѣмъ она тотчасъ же встала и направилась къ роялю, гдѣ съ раскраснѣвшимися щеками стала перелистывать ноты.
Разговоръ между тѣмъ сталъ общимъ. Докторъ, горѣвшій желаніемъ поговорить о политикѣ, спросилъ вдругъ, обращаясь ко всему обществу:
— Читали вы сегодня газеты? Чортъ меня побери! Этотъ Morgenblatt становится прямо-таки гнуснымъ. Это уже не человѣческая рѣчь, а какая-то брань, какая то площадная ругань.
Всѣ согласились, что Morgenblatt гнусенъ.
Но разъ всѣ были согласны съ докторомъ, то возражать ему было не на что. Имѣя это въ виду, прокуроръ Гансенъ сказалъ:
— Впрочемъ я нахожу, что и либеральная наша пресса довольно-таки груба.
— Ну, знаешь ли! — воскликнулъ докторъ, вскакивая со своего мѣста. — Не станешь же ты утверждать, что тутъ возможно хоть какое-нибудь сравненіе? И потомъ. что можно думать о министерствѣ, которое…
Столъ былъ накрытъ. Общество перешло въ столовую, докторъ съ прокуроромъ горячо спорили о тонѣ прессы. Разговоръ продолжался за столомъ; Нагель, сидѣвшій между хозяйкой и юной фрейлейнъ Ойенъ, дочерью полицеймейстера, могъ не принимать въ немъ участія. Когда встали изъ-за стола, разговоръ перешелъ уже на европейскую политику; каждый высказывалъ свое мнѣніе о царѣ, о Констансѣ, о Парнеллѣ, а когда очередь дошла наконецъ до- Балканскаго вопроса, шумный адьюнктъ снова получилъ возможность накинуться на Сербію. Да, довольно ему этой Сербіи; онъ только что прочелъ "Статистическій Ежемѣсячникъ"; тамъ господствуютъ возмутительнѣйшіе порядки, школы въ совершенномъ пренебреженіи.
— Нѣтъ, только одно изъ всего еще радуетъ меня! — заявилъ докторъ, и глаза его увлажнились. — Это то, что Гладстонъ еще живъ. Чокнемтесь, господа, и выпьемъ за здоровье Гладстона, да, за Гладстона, этого великаго и чистаго демократа, человѣка настоящаго и будущаго.
— Погоди же, дай и намъ къ вамъ присоединиться! — воскликнула жена; она наполнила рюмки дамъ, проливая мимо отъ излишняго усердія, и дрожащими руками обнесла дамъ подносикомъ.
Всѣ выпили.
— Да, онъ — настоящій кряжъ! — воскликнулъ докторъ, прищелкивая языкомъ. — Онъ, бѣдняжка, простудился немножко, но это, навѣрно, пройдетъ. Ни одного изъ политическихъ дѣятелей не было бы мнѣ такъ жаль, какъ Гладстона. Боже мой, когда я только думаю о немъ, онъ представляется мнѣ блистающей звѣздой, озаряющей весь міръ!.. У васъ какой-то отсутствующій видъ, господинъ Нагель; или вы не согласны со мною?
— Я? Какъ угодно! Только я вовсе не отсутствую, милѣйшій докторъ; разумѣется, я совершенно согласенъ съ вами.
— Ну, разумѣется. У Бисмарка есть также многое, что меня подкупаетъ, но Гладстонъ побьетъ хоть кого. Хотѣлось бы мнѣ знать, сколько времени будетъ еще Бисмаркъ тянуть эту безполезную борьбу!…
Доктору опять никто не возражалъ; онъ попробовалъ еще задѣть императора Вильгельма, но и на этотъ разъ всѣ придерживались его взгляда на предметъ. Въ концѣ концовъ бесѣда, настолько истощилась, что докторъ предложилъ ради препровожденія времени карты. Не желаетъ ли кто-нибудь составить партію? Но тутъ госпожа Стенерсенъ крикнула черезъ всю комнату:
— Нѣтъ, это я должна разсказать! Знаете, что мнѣ сейчасъ сказалъ господинъ Ойенъ? Господинъ Нагель, вы однакоже не всегда находили Гладстона такимъ великимъ человѣкомъ, какъ сегодня. Онъ однажды слышалъ васъ въ Христіаніи, — въ рабочемъ союзѣ — не правда-ли? — гдѣ отъ васъ Гладстону таки порядкомъ досталось. Да, вотъ я васъ вывела на чистую воду! Что же это — правда?
Хозяйка дома говорила это съ величайшей любезностью, съ улыбающимися губами и шутливо приподнявъ указательный пальчикъ. Она повторила свой вопросъ о томъ, правда ли это.
Нагель сталъ втупикъ.
— Я не помню, чтобы я когда-нибудь осуждалъ Гладстона, — сказалъ онъ. — Когда же это могло быть?
— Нѣтъ, я и не говорю, собственно, что вы его осуждали, — возразилъ Ойенъ, — но вы сильно нападали на него. Я помню, вы сказали про Гладстона, что онъ лицемѣръ.
— Царь небесный! Лицемѣръ! Гладстонъ — лицемѣръ! — воскликнулъ докторъ. — Да что вы: пьяны были, что ли, божій человѣкъ?
Нагель засмѣялся.
— Нѣтъ, вовсе не былъ. А, можетъ быть, и былъ, не знаю. Похоже на то, что былъ.
— Да, похоже, Богъ свидѣтель, похоже, — сказалъ докторъ съ видомъ удовлетворенія.
Нагель не желалъ объясняться; мало того: онъ избѣгалъ этого, и Дагни Килландъ стала проситъ госпожу Стенерсенъ вовлечь его въ объясненіе.
— Заставь его еще разговаривать, — шептала она быстро, — заставь его объяснить то, что онъ подразумѣвалъ подъ этимъ. Это такъ забавно!
— Что именно вы хотѣли этимъ сказать? — спросила тогда молодая женщина. — Когда вы высказывались, должна же была у васъ быть какая-нибудь цѣль? Такъ сообщите же намъ ее! А кромѣ того, доставьте намъ этимъ удовольствіе, а то будетъ ужъ слишкомъ скучно, если вы сядете играть въ карты.
— Я, право, уже не знаю, о какомъ именно случаѣ говорить господинъ Ойенъ, — сказалъ Нагель, все еще смѣясь, — но… если я объ этомъ предметѣ не высказалъ ужъ чего-нибудь прямо-таки вопіющаго, то я и сейчасъ готовъ подтвердить свои слова. — И становясь снова серьезнымъ, онъ прибавилъ:- Я въ самомъ дѣлѣ не совсѣмъ согласенъ съ вами относительно Гладстона. Къ сожалѣнію, не согласенъ! Конечно, никому не слѣдуетъ принимать этого къ сердцу, и я прошу извиненія, что вторгаюсь въ эту область. Вѣдь я вовсе не фанатикъ. Я отлично могу и помолчалъ. Видалъ ли кто-нибудь изъ васъ и слыхалъ ли кто изъ васъ, какъ онъ говоритъ? Когда онъ на кафедрѣ, то получаешь одно впечатлѣніе: это человѣкъ удивительной чистоты, удивительной прямоты! Словно этотъ человѣкъ не хочетъ ничего знать, кромѣ вещей въ ихъ чистомъ видѣ. Какимъ образомъ могъ онъ натолкнуться на зло и погрѣшить передъ Богомъ? И такъ глубоко проникнутъ онъ этимъ созерцаніемъ чистыхъ вещей, что, видимо, предполагаетъ подобное же міросозерцаніе и въ своихъ слушателяхъ…
— Такъ это же именно прекраснѣйшая черта въ немъ! Это и доказываетъ его честность, его гуманный образъ мыслей, — перебилъ докторъ. — Слыханное ли дѣло, это просто безуміе!
— Ну, да я и самъ тѣхъ же взглядовъ; я только прибавляю это къ его характеристикѣ, какъ прекрасную черту его образа, хе-хе-хе! Гладстонъ — провозвѣстникъ справедливости и правды. Умъ его застылъ въ разъ навсегда принятыхъ имъ выводахъ. Что дважды два составляютъ четыре, это для него величайшая истина подъ солнцемъ. А можемъ ли мы отрицать, что дважды два — четыре? Нѣтъ, разумѣется, нѣтъ; я говорю это только въ доказательство того, что Гладстонъ всегда правъ. Впрочемъ, мнѣ лучше замолчать, — заключилъ Нагель.
Всѣ снова усѣлись по мѣстамъ, и произошла нѣкоторая пауза. Случилось только что-то удивительное, и именно то, что адьюнктъ совершенно протрезвился. Когда онъ поѣлъ, въ головѣ у него перестало шумѣть, и онъ сидѣлъ себѣ смирно и незамѣтно, какъ и всегда, когда голова эта была еще свѣжа. Онъ еще изрядно пилъ, но, повидимому, это не оказывало на него никакого дѣйствія, между тѣмъ какъ прокуроръ Гансенъ становился все веселѣе.
Пробило десять часовъ: снова зашла рѣчь о картахъ; но въ то же мгновенье раздался звонокъ въ пріемную доктора. Госпожа Стенерсенъ вздрогнула; ну, конечно, доктору таки придется теперь уѣхать, какая жалость! Но другіе не должны нарушатъ компанію, ни въ какомъ случаѣ! По крайней мѣрѣ до двѣнадцати. Фрейлейнъ Андресенъ должна снова спокойно усѣсться; Анна сейчасъ принесетъ еще кипятку для тодди, побольше кипятку.
— Господинъ судья, вы ничего не пьете.
Какъ же, напротивъ: судья не отстаетъ отъ другихъ.
Докторъ вернулся изъ своей комнаты; онъ проситъ извиненія; ему придется уѣхать; опасный случай: кровотеченіе. Ну, да это не очень далеко, черезъ два-три часа уже вернется; онъ надѣется застать общество еще въ сборѣ. Общій поклонъ всѣмъ! До свиданія, Іетта!
И онъ быстро вышелъ. Минуту спустя, его уже видѣли въ сопровожденіи другого человѣка бѣгущимъ къ пристани; вотъ какъ это было къ спѣху.
Жена его сказала:
— Что же намъ предпринять теперь?.. Ахъ, можете судить, какъ часто бываетъ мнѣ скучно, когда я одна остаюсь дома, а онъ уѣзжаетъ. Въ особенности въ зимнія ночи это ужъ слишкомъ тяжело, я тогда не всегда даже бываю увѣрена, что онъ вернется.
— Въ этомъ домѣ нѣтъ дѣтей, какъ я вижу? — спросилъ Нагель.
— Нѣтъ, дѣтей у насъ нѣту… Ну, да теперь-то я все-таки начинаю привыкать къ этимъ длиннымъ ночамъ; но вначалѣ было ужасно. Увѣряю васъ, мнѣ бывало такъ страшно, я такъ боялась въ темнотѣ, - да, къ сожалѣнію, я еще темноты боюсь, — что я иногда принуждена была вставать и итти ложиться спать въ комнатѣ горничныхъ… Нѣтъ, Дагни, должна же ты хоть что-нибудь сказать! О чемъ же ты думаешь наконецъ? Навѣрно, о своемъ сокровищѣ?
Дагни зардѣлась, засмѣялась въ смущеніи и отвѣтила:
— Во всякомъ случаѣ я о немъ думаю; вѣдь это же понятно. Но ты лучше спроси, о чемъ думаетъ господинъ судья; во весь вечеръ не произнесъ онъ ни слова.