А закончился вечер традиционно, А-ля рюс, то бишь со скандалом. «Зажгли свечи, покурили табаку, и стало походить на возню чертей наше сборище, — замечал хмельной глаз таганского „Нестора-летописца“. — Спели „Баньку“. Володя попел. Стал подливать себе в сок водку. Марина стала останавливать его, он успокоил ее:
— Ничего-ничего… немножко можно».
Но «после литры выпитой…», когда все были уже изрядно подшофе, актриса Таня Иваненко заявила Марине Влади, что ОН мой — и только, и завтра же он придет ко мне. Марина, не собираясь публично обнажать свои отношения с Высоцким, не стремясь ни перечить, ни спорить, недоумевала: «Девочка моя, да что это с тобой?» Высоцкий попытался вмешаться в перепалку, то затыкал рот Татьяне, то вдруг сорвал с Марины колье и рассыпал по полу сверкающие жемчужины… В общем, было «весело». Угомонились только к трем часам ночи, когда одному из гостей — кинорежиссеру Анхелю Гутьерресу — все-таки удалось в конце концов увести Иваненко домой. А Высоцкий поймал одинокий молоковоз, отвез на нем Марину в «Советскую» и в ее роскошном номере благополучно уснул. Скромно, на диванчике. Под утро ему приснились строки:
* * *Но вновь дела семейные, киношные, театральные и прочие, прочие упорно тянули Марину домой, в Париж. Да и с некоторыми сердечными проблемами нужно было окончательно разобраться. Легкий флирт, возникший во время съемок с красавчиком, румынским актериком Кристи Аврамом, не требовал продолжения. Мальчик, кажется, развоображался и придумывал о них уже черт знает что. Да и сестрам он абсолютно не нравился. Они в один голос твердили: «Пустышка с гонором и претензиями». Хватит, точка.
«…Птицы на Запад уносят любимых», — писал Высоцкий. Очередная разлука с Влади терзает его чуть ли не физически. Случайно встретившейся в ресторане ВТО актрисе Вале Малявиной, только что вернувшейся со съемок из Румынии, он изливает душу и требует совета: «Я люблю Марину до сумасшествия. А она опять уехала в Париж. Говорят, у нее… Что мне делать, Валь?»
— Жди.
Потом он не выдерживает и звонит в Париж. Раз, другой, третий.
Маринина мама, наблюдая за выражением лица и интонациями дочери во время очередного странного телефонного разговора, прямо говорит ей: «Ты влюблена…»
Наплевав на вероятную чопорность семейства Поляковых, Высоцкий обращается с отчаянно-нежным посланием к, возможно, будущей теще:
«Дорогая Милица Евгеньевна! Это первое письмо, которое я пишу Вам. Не сомневаюсь, что будут и другие, и много!..»
Каков нахал, добродушно усмехнулась Милица Евгеньевна, покачала головой и все же продолжила чтение:
«Недавно я снова перечитал Ваше письмо нам с Мариной, которое Вы написали нам летом, — очень теплое и нежное письмо с фотографией отца Марины в роли Гришки Кутерьмы… Марина очень много мне рассказывала об отце. Так много и хорошо, что у меня впечатление, будто я видел его и хорошо с ним знаком, так же, как мне кажется, что и Вас я встречал очень часто, хотя мы виделись всего 2 раза. Я даже расстроился, что никогда никто не напишет о Вашем муже, потому что он был очень талантлив и прожил такую яркую жизнь. Марина сказала мне, что я немного его напоминаю, и если это так, то мне очень приятно, потому что я хотел бы быть похожим на него. Марина очень любит отца, так же, как он любил Вас…»
Вот же хитрец, умеет, знает, как подольститься.
«А я, конечно же, живу наполовину ее чувствами и смотрю на людей ее глазами и отношусь к ним, как она. И мне хорошо от того, что Вы всегда рядом с ней, а значит, немного и со мной.
У Вас — прекрасные дети, Милица Евгеньевна! Для <меня>, конечно, особенно прекрасна — одна, но все они — очаровательны. Конечно, жаль, что мы так мало смогли видеться в Москве, но я надеюсь на встречи с ними в будущем. И обязательно с Вами. Вероятно, летом. Чтобы Вы отдохнули здесь. А потом, если все выйдет так, как мы с Мариной придумали, — мы сможем встречаться еще чаще. Мне бы этого очень хотелось.
…Я обнимаю Вас, желаю, прежде всего, здоровья, хорошего настроения и счастья.
И поцелуйте Марину, хотя я думаю, что достаточно много делаю это в письмах к ней. Но… я думаю, она не обидится.
До скорой встречи. Володя».
«Мама каждый день читала мне твои письма, — рассказывала Марина, — потому что я еще не умела тогда бегло читать по-русски…»
# # #«…Не было случая, чтобы ему нужно было говорить мне делать что-то так, а не этак, — говорила Марина. — Я старалась предугадать, опередить его. У меня характер все-таки попроще и чисто по-женски более пластичный. К тому же у него в голове было больше, чем у меня, так что прислушаться к его мнению было не зазорно… Он был больше, чем просто муж… Володя мне так много дал и открыл».
Именно рядом с ним она, совершенно состоявшаяся женщина, звезда, может быть, впервые ощутила безоглядное стремление доказать самой себе и всем остальным, что вправе жить и любить так, как она хочет, а не так, как полагается жить, и идти наперекор всему и всем. Потому что поняла, какие все-таки ценности имеют реальное значение в этом мире. Марина умом и сердцем осознала, кто такой Высоцкий, увидела в нем удивительный дар и почувствовала его как никто иной.
«Мы общались не только как муж и жена, — объясняла она особенности своих взаимоотношений с Владимиром, — мы общались как люди, как актеры. И думаю, что я… ему помогала. Не писать, конечно, — это не моя сфера. Но иметь хорошую жизнь (ну, по моим возможностям), чтобы он мог работать спокойно…»
Когда Марина говорила о том, что никак не помогала Высоцкому писать, она, безусловно, скромничала, а может, просто лукавила. Без ее присутствия в жизни поэта не родились бы у него прекрасные, как будто выдышанные, строки: «Нет рядом никого, как ни дыши…», «Это время глядело единственной женщиной рядом…», «Не сравнил бы я любую с тобой, хоть казни меня, расстреливай!..», «Кровиночка моя и половинка..», «Я жду письма… Мне все про тебя интересно…», «Люблю тебя сейчас, не тайно — напоказ!..», «Из пены уходящего потока на берег тихо выбралась Любовь…», «Я верю в нашу общую звезду..», «Здесь лапы у елей дрожат на весу…» и многие-многие другие, вплоть до последнего, предсмертного признания в любви:
Близкие люди знали, что Марина приобщала его ко многим духовным ценностям, которых он до нее не знал, вводила в круг людей, которые до того представлялись недосягаемыми вершинами.
«Володя был невероятно пытливым человеком. Ведь если бы он жил только среди вэтэошных мальчиков, которые с ним пили водку, наверняка бы он не встретил всего того, что встретил, — мрачно предрекал близкий товарищ Высоцкого начала 1970-х годов Иван Дыховичный.[20] — Они бы, мальчики эти, его бы пихали на другое… Сколько мы знаем людей, которые на одной песне закончили… Вот они написали одну хорошую песню — и на ней закончили. Закончили — и на первой и последней своей песне ехали дальше всю жизнь. А Володя — он же до самой смерти еще что-то ломал, что-то писал. А была бы с ним рядом какая-нибудь красотулька или обывательница, или баба, которая заставляла бы его только бабки зарабатывать… так и пел бы без конца концерты, ни одной новой песни бы не написал, а просто тиражировал бы то, что уже сделано… Марина, безусловно, оказала влияние не только на Володину жизнь, но и на его поэзию. Здесь никаких сомнений быть не может…»
Вот лишь один пример. Во многом Марине Владимировне мы обязаны хотя бы тем, что узнали Льюиса Кэрролла в удивительной интерпретации Владимира Высоцкого. До поры до времени поэт знать ничего не знал о девочке Алисе и о таинственной Стране чудес, и, естественно, когда ему предложили принять участие в создании музыкального дискоспектакля, он искренне удивился: «А при чем тут я?..»
«Уговаривали мы Володю невероятно долго, — рассказывал Абдулов, основной закопёрщик „Алисы“, — и помогла в этом Марина. Она как раз приехала, начала объяснять Володе, что это лучшее произведение из тех, которые написаны для детей. Дети всего мира читают это, и это будет замечательная работа…» Влади, которая только что сама в Париже участвовала в радиопостановке «Алисы», предприняла настоящую интеллектуальную атаку: «Это была лекция о мировом значении Льюиса Кэрролла, о предрассудках, мешающих восприятию классики, и о многом другом, касающемся поэзии… И Высоцкий погрузился в чужеземную сказку…»
Не зря, выходит, Михаил Шемякин сравнивал Влади с Теодором, братом Ван Гога, который служил неистощимым источником творческой энергии для великого художника.
Марину переполняла гордость, что именно она становилась первой слушательницей новых песен Высоцкого: «Были тексты, которые очень долго не материализовывались, он про них думал. Я чувствовала, как они рождаются… Вдруг он вставал ночью и, стоя, писал там на бумажке какие-то обрывки, и из этого рождалась песня через какое-то время. Ему нужно было записать то, что у него в голове было. Я всегда была первым зрителем или слушателем. Он очень любил, когда работал, чтобы я лежала на диване, около стола. Я засыпала, конечно. Он меня будил, пел. Я снова спала…»
С ним было так легко жить, утверждала она. Когда он не пил, конечно. Когда был в своем нормальном состоянии, он был мягким, добродушным, тактичным и очень щедрым. «Он был работяга. Работал днем и ночью. В этом смысле он был очень сильным…»
В один из вечеров, когда они, как ни странно, никуда не спешили, Владимир положил перед ней десяток сколотых скрепкой страничек машинописного текста: «Почитай…»
«…А он хотел разговаривать только о ней и не скрывал этого, и все время думал, как ему сказочно повезло, и снова просил:
— Улыбнитесь.
И она улыбалась. Только почему-то ей вдруг показалось, что он вовсе не играет в какую-то игру, что он в самом деле верит, что все его слова и такие милые, смешные жесты, когда не хватало слов, но все это не ей, вернее, совсем не ей. Но они не могли уже остановиться, уж очень ей нравилась ее новая роль и ее новый знакомый.
…Когда они опять оказались вдвоем, он сказал ей, что у него мало времени, что он так не хочет уходить и еще, и еще… А когда не хватало слов и жестов, он незаметно начал петь какие-то красивые слова на мелодию уплывающего города, и она иногда вступала вместе с ним, и у них удивительно хорошо получалось вдвоем.
— …Ты с ума сошла, — говорила ее подруга. — Ты с ума сошла. Он ведь сегодня уедет! И все. Ну и что, что он смешной и трогательный, и красивый. Он просто сумасшедший. И ты тоже!
— Да, — ответила девушка, — это так заразительно. Мне даже показалось, что все так, как он говорит, и что я тоже верю в это!»
— Откуда ты это знаешь? — прижав ладонью рукопись, спросила Марина, глядя на Владимира.
— Что именно? — он поднял голову и отложил в сторону гитару.
— Ну вот что именно говорили мне подруги, что ты сумасшедший и что я дура. Разве я тебе все это рассказывала?
— Об этом не так уж трудно было догадаться. А что, разве тебе такое не говорили твои добрые подружки? — Высоцкий, тепло и мягко улыбаясь, любовался Мариной, которая уютно, очень по-домашнему устроилась на дряхлой, скрипучей чужой тахте в очередной чужой квартире и, подперев рукой свою золотую голову, читала его «Удивительную историю, которая произошла с очень молодым человеком из Ленинграда и девушкой из Шербура». Всего несколько страничек текста, то ли фрагменты повести или сценария, то ли заявка на него. Что это, Высоцкий сам толком не знал. Жанр как таковой его вообще не интересовал. Главное — Марине нравилось то, что он написал или списал с их собственной «удивительной истории».
Но ей ведь действительно была по душе его новелла, чем-то напоминавшая сюжет романтической картины «Шербурские зонтики», которая недавно побила все сборы советского кинопроката. Фильм о любви — и больше ни о чем. А зачем еще что-то, если есть любовь?..
Прочитав Володины прозаические наброски, Марина чутьем профессионала (многолетнее общение с продюсерами все-таки дало свои плоды) поняла, что, возможно, это есть их реальный шанс. Это можно и нужно снимать! Риска никакого. Материал «Истории» изначально предполагает широкую аудиторию и в России, и во Франции, а при удачной рекламной раскрутке — и в Европе. От кого здесь зависит судьба фильма? Романов?[21] А кто это?..
О, так я его прекрасно знаю! И он должен меня помнить. Если не по фильмам, то хотя бы по тому, как я ему помогала в Париже устраивать прием. Я не знаю Романова?! Смешно… Год назад, когда я увидела, на каком уровне в советском посольстве готовился прием для французской светской публики, то в ужас пришла: водка, икра, балалаечники — и все!.. Да этих посольских засмеяли бы. Не в лицо, разумеется, а потом — в газетных комментариях. Потешался бы весь Париж… И потом, самое главное — они понаприглашали каких-то никому не известных людей, совсем не того уровня, чье мнение в обществе не имеет никакого веса, от которых ничего не зависит. В общем, все организационные хлопоты я, конечно, взвалила на себя. И финансовые расходы, кстати, тоже…
Но в Москве добиться приема у Романова даже ей оказалось не так-то просто. Правда, советский министр кино Марину все-таки вспомнил, назначил время и при встрече старался проявить максимум любезности. Поинтересовался впечатлениями о Москве, наговорил кучу комплиментов, спросил о проблемах.
Пока Марина говорила, Алексей Владимирович распорядился накрыть столик в комнате отдыха — «кофе, ну и все, что полагается», угощал армянским коньяком, предлагая выпить за дружбу и взаимообогащение двух культур. Странно, но Маринина идея сделать совместный фильм сразу привела его в восторг и вызвала бурю энтузиазма. Мысль замечательная, сюжет превосходный, и вы опять будете сниматься в Советском Союзе! Автор Высоцкий? Хорошо, пусть Высоцкий.
Главное: «Вы, Марина Владимировна, самая надежная гарантия европейского успеха нашей картины! Только надо будет тщательно продумать, как это все получше устроить. Но с вашим-то именем, вашими связями…» Напоследок даже блеснул лингвистическим изыском: «Ну, вы-то, Марина Владимировна, компрене ву?..»
Она, в отличие от Высоцкого, еще не все понимала. А Владимир, выслушав «отчет о встрече в верхах», уверенно сказал: «Ничего не будет, вот увидишь».
Потом протянул ей свежий номер «Советского экрана»:
— А что же ты скромничаешь, ничего не говоришь? У тебя, оказывается, новая картина вышла. — Он ткнул пальцем в рецензию:
— «„Время жить“ на поверку оказывается временем разрушения человеческих ценностей, — вслух прочла Марина. — Таков грустный вывод из фильма. Грустный потому, что автор фильма не видит решения жесткой драмы и разрушений». Автор Р. Соболев.
— Кто такой? Известный критик, не знаешь?
— Понятия не имею…
— Да ну, на самом деле пустенький фильм, но с претензиями. Жак Тати вознамерился препарировать историю средней, «витринной», французской семьи — муж, жена, ребенок. В общем, ничего особенного. Обычные семейные сложности, знаешь, как бывает…
Владимир кивнул, мол, знаю. А потом вдруг тихо произнес:
— Давай поженимся…
* * *Тридцать лет — это, конечно, возраст, который означает, что у человека есть прошлое.
«Долгие годы мне нравилось быть любимой, — признавалась Марина. — Я любила мужчин — мне нравилось в них мое отражение… Я любила любовь, удовольствие, получаемое мною, и сознание обладать кем-либо. И, безусловно, я верила, что отдаю всю себя, и не переносила, не получая взаимности. Для меня невозможно быть обманутой, тут я рвала все отношения… Либо ты живешь с человеком и никого больше нет рядом, либо живи одна. В моей жизни всегда было так! Никаких авантюр! Никогда! Это не пуританство. Это моя личная мораль… У меня необычайная жажда быть любимой, единственной, землей и небом. Быть всем. И если я замечаю, что это совсем не то, я спускаюсь с облаков. Володя заставил меня измениться!.. Иногда он нуждается в материнской помощи, чтобы я потрепала его за уши…»
Ими любовались.
«При съемке мне мешали волосы Высоцкого, — вспоминал Валерий Плотников, режиссируя свою жанровую фотосессию. — Я попросил Марину: „Причеши Володю“. Она начала причесывать, и я вдруг увидел, что лицо у него стало детским, таким, каким бывают лица у детей, когда их причесывает мама…»
«Она улыбается всем сразу, но видит только его. А он уже рядом, и они страстно целуются, забыв про нас, — все замечает поэтесса Инна Гофф. — Нам говорят, что Марина только что прилетела из Парижа. Они садятся рядом… Она в черном скромном платьице. Румяное с мороза лицо. Золотисто-рыжеватые волосы распущены по плечам. Светлые, не то голубые, не то зеленые глаза… Звезда мирового кино. Колдунья… Вот и его заколдовала… Приворожила… Они забыли о нас. Они вместе. Они обмениваются долгими взглядами. Она ерошит ему волосы. Кладет руку ему на колено. Мы не в кино. Это не фильм с участием Марины Влади и Владимира Высоцкого. Это жизнь с участием Марины Влади и Владимира Высоцкого…»
Владимир называл происходящее своим «французским сном». И фрагменты «сновиденья» мелькали, как кадры в рапидной съемке, 24 кадра в секунду: