Колокола потом звонили в его память. Евгения Васильевича Энвальда похоронили с воинскими почестями, принятыми в сербской армии, на православном кладбище в Субботице. Он завещал, чтобы его останки перевезли в Россию, но только «после окончательного падения коммунизма».
Повзрослев, Милица покинула ставшую чужой постылую Субботицу и перебралась в Белград, где устроилась выступать в ночных клубах. Тогда многие из сверстниц торопились перейти границу между юностью и взрослой жизнью. Жизнь требовала: неси, девица, свой крест. Крест, сработанный из свинца безнадежья и ржавчины разочарований. Жить и нести на себе этот крест? Жить и знать, что жизнь не удалась? Жить, обманывая себя тем, что живешь ради высоких целей? Зачем? Этот простой вопрос разбивал вдребезги все прежние помыслы о жертвенности и непременной женской мужественности.
И что теперь? Она уже выросла и осознает, что раньше или позже… нет, лучше не думать об этом. Сначала должен появиться он, самый сильный, самый красивый, самый-самый… И вот тогда она потеряет голову от любви…
Он пригласил ее на танец. Вел ее уверенно, ей приятно было ощущать на талии его крепкую руку. Молодой человек представился:
— Владимир Поляков.
Потом они сидели рядом за столиком и разговаривали. Она слушала его рассказы, напомнившие ей былины о похождениях Еруслана и Ивана-царевича.
Единственный наследник владельца знаменитых самарских самоварных заводов даже в мыслях не имел продолжать процветавшее дело отца. Для начала он окончил юридический факультет Московского университета и Московскую же консерваторию по классу вокала. Обладатель хорошего голоса, Владимир быстро стал солистом филармонии, но одновременно еще и танцевал в опере Зимина.
— Милица, вы мне можете не поверить, но, хотя и вокал, и балет я ужасно любил, однако футбол мне нравился еще больше, я даже выступал за сборную Москвы. Но вы еще не знаете главного: перед вами — чемпион по стипль-чезу!
— Это еще что такое?
— Ну как же! Steeple-chase — бег с препятствиями! Правда, на ипподроме такие дистанции тоже обычно практикуют, но на бегах я только делаю ставки. И нередко успешно.
— Не слишком ли много увлечений для одного человека? По-моему, вы чересчур разбрасываетесь, Владимир, и… любите прихвастнуть…
— О чем вы говорите, милая Милица! Нет, конечно, нет! Но я вам хотел сказать: у вас очень интересное лицо… Я вас сейчас нарисую. Вы позволите?
В руке у него, как у фокусника из рукава, тут же возник карандаш. Он разгладил салфетку и несколькими уверенными штрихами быстро набросал изящный девичий профиль.
— Это я?
— Нет, вы — лучше! Я же только учусь.
— Вы еще и учитесь?
— Сейчас уже нет. Но прежде учился, и очень много. И в Императорском техническом институте, и в Военной школе аэронавтики. Ведь я один из первых российских дипломированных пилотов. Хотите, мы с вами пролетим как-нибудь над Парижем?
— Вы живете в Париже?
— Да, уже лет десять, еще с войны… Можно я вас поцелую?
— …
Славный город Белград. Поистине белый, светлый, теплый, праздничный, словно созданный для рождения романтических увлечений. Как замечательно, что он случайно оказался здесь, забрел в Панчево в этот пригородный кабачок, чтобы опрокинуть рюмку-другую вкусно пахнущей сливовицы… Но совершенно не случайно, что он встретил эту удивительную стройную девушку, которая так задорно отплясывала в самом центре зала, что самому захотелось закружиться с ней в танце.
Едва он пригласил ее, обнял за плечи и талию, сделал первый танцевальный шаг, едва затеял разговор за столиком, и сразу понял, что безоглядно влюбился в ту, которую родители назвали прекрасным старославянским именем Милица. Потом они долго гуляли по местным узким улочкам, болтали о пустяках и о главном, вспоминали о жизни в России и целовались на каждом шагу. Славный город Белград…
— Так, значит, ты еще с войны живешь в Париже?
Владимир засмеялся:
— Ну да! Вернее, и в Париже тоже. Когда началась мировая война, я сразу собрался на фронт. Думал, буду военным летчиком. Но, увы…
— Сказали, что не годен?
— Да нет, — Владимир даже обиделся. — Меня, как единственного сына вдовы (отец к тому времени уже умер), по закону …
— А, знаю, знаю, не имели права призывать, тем более в действующую армию.
— Откуда тебе это известно?
— Я как-никак все же дочь генерала, — напомнила Милица.
Но что для бравого авиаторы были эти законы? Конечно, молодой Поляков отыскал лазейку. В 1915 году он, с немалыми трудностями и приключениями добравшись до Парижа, стал волонтером французского военно-воздушного флота. Оставшиеся дома друзья называли Владимира неисправимым романтиком, кто-то — авантюристом, другие считали анархистом…
В одном из воздушных поединков с германским летчиком Poliakoff (теперь его фамилия уже писалась именно так) был тяжело ранен и сбит. Французское правительство наградила героя Военным крестом.
— …Потом в Сен-Рафаэле я окончил центральную авиационную школу, — продолжал он пересказывать Милице свою одиссею, — а когда меня демобилизовали, пошел работать на авиационный завод. Но это совсем неинтересно.
Тем более что именно тогда в ателье знаменитого мастера Антуана Бурделя Владимир уже всерьез занялся скульптурой, лепкой бюстов, увлекся рисунком, даже выставлялся в престижных салонах. Он водил знакомство со всеми видными художниками Монмартра, с которыми кутил в «Куполе». Гуляли, как правило, широко, безрассудно, но красиво. Поляков гордился своим дружеским прозвищем Владимир Щедрый.
Но сцена его по-прежнему манила. Поляков начинает с пения в ресторанах, принимает участие в вечерах и благотворительных концертах, которыми увлекались многочисленные русские эмигрантские организации — артистическое общество, союз студентов, офицеров и т. п. Он гастролирует, выступает в оперных театрах Парижа, Монте-Карло, Латинской Америки. Кроме оперных арий, в его репертуаре появились также русские и цыганские романсы. К моменту встречи с Милицей Владимир Васильевич уже был солистом театра «Русская опера» князя Церетели.
После венчания молодожены отправились в Париж. Милицу приняли в труппу прославленного театра «Гранд-Опера», а Поляков по-прежнему продолжал выступать на сцене и гастролировать с концертами. Однако разразившийся экономический кризис разрушил все их мечты и планы. Парижанам, лондонцам, жителям Монте-Карло, как и остальным европейцам, стало не до музыки и балетов.
Пришлось Владимиру Васильевичу вспомнить свои былые инженерные навыки, и он устроился работать на завод холодильных установок в парижском пригороде Клиши. Что такое Клиши? Clichy-la-Garenne — коммуна в департаменте О-де-Сен, в верховьях Сены. Места весьма живописные и примечательные. Не зря же во времена Меровингов здесь располагалась резиденция короля Дагоберта, а позже — королевские охотничьи угодья. Чета Поляковых довольствовалась маленькой квартиркой в рабочем квартале Клиши.
* * *Отцу очень хотелось сына. Но в счастливом браке у супругов Поляковых одна за другой рождались дочери, которых награждали русскими именами — Ольга, Татьяна, Елена. 10 мая 1938 года на белый свет появилась Марина. В ее метрику записали: «De Poliakoff-Baidaroff Marina Katrin».
(«Байдарова» Владимир Васильевич позаимствовал у своей бабушки-татарки, когда в Париже обнаружился еще один исполнитель цыганских романсов, его полный тезка Владимир Поляков.)
К рождению Марины отцу девичьего семейства было уже под пятьдесят, а маме — чуть-чуть за сорок. Родители уже окончательно покинули профессиональную сцену. Но не искусство. Владимир Васильевич активно занимался организацией званых вечеров, концертов, фольклорных песенных и танцевальных праздников для многочисленной русской колонии, выступал сам. Мама давала еще и частные уроки хореографии.
Благодаря бабушке, которая наконец-то перебралась в Париж, в доме общались исключительно на русском языке. До шести лет Марина вообще не знала ни слова по-французски. Бабушка много рассказывала внучкам о России, о себе, дальних и близких родственниках. Как вспоминает Влади, она «учила меня русским песням, сказкам, стихам, водила в православную церковь. Верующей я не стала, но русское начало во мне навсегда окрепло…».
На семейном столе неизменно присутствовали традиционные российские блюда — борщ, лапша, котлеты с гречневой кашей, суп с куриными потрошками. По вечерам основательно, со смаком, чаевничали, обязательно с домашним вареньем и отливавшим янтарем медом. Но, конечно, пироги, блины и прочие вкусности для девочек оставались под строжайшим запретом. Не дай бог ослушаться — марш к станку!..
Семья у них, утверждала Марина, была замечательная, гостеприимная, радушная. Но, безусловно, богемная. В небольшой квартирке постоянно толклись самые разные люди. Приходили-уходили, выпивали, закусывали, дамы кокетничали, обмахиваясь изящными китайскими веерами, мужчины галантно пыжились, топорщили усы и набивали свои курительные трубки душистым английским табаком. Загорался зеленый глаз радиоприемника, несравненный Морис Шевалье пел «Париж остается Парижем», художники хвастались своими картинами, кто-то читал стихи, другие в лицах показывали свежие театральные байки. Нешуточные страсти загорались по поводу последних политических событий. Наиболее беспечные заявляли, что в Польше немцы ведут обычную колониальную войну, которая Франции никак не может коснуться. Но тут же очевидцы рассказывали, что на Елисейских Полях доморощенные фашисты в кровь избивали продавцов левых газет, рабочих, требовавших создания Народного фронта, и евреев. Владимир Поляков авторитетно заявлял, что Гитлер ни за что не остановится и непременно будет мстить всей Европе за Версаль. Новая мировая война уже стояла на пороге и стучалась в двери кованым сапогом.
В июле 1940-го пал Париж, над Триуфальной аркой взвился флаг со свастикой, и миллионы французов, в том числе, конечно, и семья Поляковых-Байдаровых, оказались «под немцем».
«Я помню запах войны, — говорила Марина. — Для меня это запах немецких сапог… Прекрасно помню один день. Мне было всего четыре годика… Мы с мамой выходили из магазина, когда увидели в конце улицы немецкие танки, медленно въезжавшие в наш квартал на окраине Парижа. Я так испугалась, что вырвалась из рук матери и бросилась к стоящему на тротуаре военному. Крепко обхватив его за ногу, я прижалась щекой к его хромовому сапогу. Мне казалось, что этот сильный, красивый человек в военной форме должен защитить меня. Оторвав от танков свои полные слез и ужаса глаза, я подняла их вверх… и, о боже! Это был немецкий офицер, который быстро-быстро заговорил что-то непонятное на своем отрывистом, гортанном языке. Эти звуки до сих пор далеким эхом отдаются у меня в ушах. Я люблю немецкую культуру, оперу, музыку, но и сегодня я не могу равнодушно слушать немецкую речь…»
Для гитлеровцев, понимала девочка, мы были ничто, и только поэтому они на нас не обращали внимания. «Мы жили около большого вокзала, который бомбили все время. И американцы потом бомбили… Голод… Моя мать похудела на 30 килограммов… Она ничего не ела, все отдавала детям… И были очень суровые зимы в то время. У нас не было отопления, спали одетыми, в пальто… У отца был полушубок, нас им накрывали. Когда отец уходил на работу, он давал мне кусочек мяса. Он единственный, кто в семье ел мясо, потому что он трудился на складе-холодильнике в Клиши и, кроме того, подрабатывал садовником. Он мне давал кусочек мяса, и я его весь день сосала. Отец не был коммунистом, он был анархистом. Но родители очень переживали за Россию…»
В годы войны германские оккупационные власти предложили инженеру Полякову работу, связанную с авиастроением. Видимо, о его изобретении закрылок для самолетов им стало что-то известно. Владимир Васильевич под надуманным предлогом отказался. Отец, говорила Марина, очень боялся, что немцы воспользуются его техническими разработками, и сжег все свои чертежи. Удивительно, но его не тронули.
«la Ragazza in Vetrina» — «Золушка в витрине»
«Я не проснулась однажды утром с решением, что буду актрисой! — заверяла Марина. — Но и не избрала эту профессию случайно — меня к ней сознательно готовили. Конечно, мне повезло — я не провела годы простой статисткой. Благодаря моим родным еще ребенком работала на радио и в дубляже. Меня это очень развлекало, но я еще и гордилась тем, что зарабатывала деньги. Мне никогда не приходило в голову, что я могла бы заниматься чем-то другим. Кроме того, это был способ избавиться от бедности…»
Впервые она вышла на сцену в два с половиной (!) года. Родители готовили представления сначала в православной церкви в Клиши, потом в русской консерватории в Париже, а накануне мама три дня кряду пекла пирожки для гостей. Маринка тянулась к угощению, танцевала и пела. «Что танцуешь, Катюня?» — «Польку-полечку, мамуня…» Мама позвала отца, и они с интересом стали наблюдать, как их кроха точь-в-точь повторяет все танцевальные па и помнит наизусть тексты песенок, с которыми перед публикой уже выступала восьмилетняя Елена.
«Ну как? — родители посмотрели друг на друга. — Дебют? Дебют!»
Чтобы танцующую Марину было лучше видно зрителям из задних рядов, ее ставили на стол. Девчушка пела и танцевала:
Потом русская община в Париже на Рождество устроила домашний концерт. Семейство Поляковых-Байдаровых в полном составе блистало в одном из номеров. Марина в нарядном сарафане и ярком платочке изображала матрешку и звонко подпевала родителям и старшим сестрам, которые исполняли частушки. В качестве гонорара Марине досталась красивая кукла, с которой она потом долго-долго не могла расстаться.
С девяти лет Марина уже начинает пробовать свои силы на радио. В своей первой радиопьесе она играла вместе с самим Франсуа Перье, популярнейшим актером театра и кино. Когда в 1963 году они встретились на съемках фильма «Драже с перцем», то хохотали до слез, вспоминая Маринины мучения со всеслышащим микрофоном и то, как она вздрагивала, едва раздавалась грозная команда режиссера: «Тишина в студии!» Чуть позже начинающей актрисе уже доверили роль ведущей одной из детских передач. Потихоньку она начинает приобщаться и к кино — ей поручают дубляж иностранных фильмов…
Все та же зловредная соседка Поляковых, Танька Фролофф, завидовала нарядам Марины, в которых она выступала перед гостями: голубое платье с синим бантом на поясе, серебряные туфельки… Но танцевала эта красотка, по мнению соседки, непристойно: «Все время пыталась задрать юбку выше головы и постоянно подмигивала мужчинам. А взрослые хлопали и хвалили ее… Она всегда была очень раскованна. А мама ее все твердила, что ее дочь станет известной актрисой…»
Следом за старшими сестрами Марина поступила в хореографическое училище при театре «Grand Opera». Уже умудренные горьким опытом, они предупреждали ее: манеры у тамошних балеринок кошмарные, так что держи ухо востро. Действительно, очень скоро соученицы попытались верховодить и помыкать Мариной, называя ее не иначе, как «sale Russe» — «мерзкая русская». «Но ничего, я сильная, — успокаивала сестер Марина, — и их луплю». Недаром же папа, воспитывая ее как мальчишку, в свое время давал ей уроки бокса! Но, сознавая свое физическое превосходство, она все же старалась не перебарщивать и не применяла силу бездумно. Правда, сознавалась Марина, как-то чуть не задушила одну девчонку, которая посмела вновь обозвать ее «грязной русской». Я повалила ее на землю и могла бы убить, если бы не дворник…
Марина не отрицала, что росла гордой, самоуверенной и дерзкой, и для близких, наверное, была невыносима. Не всегда считалась с мнением матери, отца, была разбалована до такой степени, что когда ее просили вынести мусор, могла нахально ответить: «Нет!», глядя прямо в глаза. Но только один-единственный раз получила пощечину от мамы за очередной отказ, и однажды отец наказал ее, когда она не хотела идти в школу.
Несмотря на природную пластику, гибкость и грацию, она прекрасно понимала, что второй Анной Павловой ей никогда не бывать. Для профессионального балета она, конечно, была слишком крупной девочкой.
Но, как часто бывает, палочкой-выручалочкой и стартом артистической карьеры стал случай…
У Жана Жере все было готово к началу съемок — от декораций до исполнительницы главной роли, и даже девушка с хлопушкой вызубрила свои слова и в любой момент была готова воскликнуть перед камерой: «Дубль номер один!» — но актриски на эпизодическую роль младшей сестры героини по-прежнему не было. Режиссер нервничал, весь график съемок летел к черту, продюсер недовольно фыркал чуть ли не в лицо. На правах первой актрисы Одиль Версуа решила рискнуть:
— Может быть, попробуете мою сестру?
Так состоялся дебют юной Марины на большом экране. «Сниматься в фильме в одиннадцать лет — это не совсем работа, — рассказывала счастливая девочка. — Мой первый фильм в Риме был для меня скорее приключением и чудесными каникулами, я успевала покататься на велосипеде и на роликах, а в перерывах объедалась цыплятами, пиццей, пирожными — всем, чем меня угощали. Киностудия „Чинечитта“ казалась мне парком развлечений».
Приглядывать за дочерью было поручено отцу. Но, завершив «дневную смену», Владимир Васильевич, дождавшись, когда Марина уснет, на цыпочках тихонько подходил к двери — и исчезал в казино, которое, как на грех, располагалось прямо под балконом снятой для Поляковых квартиры. Утром, когда он возвращался, похожий на нашкодившего ребенка, Марина уже собиралась на съемки. Им было достаточно обменяться взглядами. У нее уже тогда проявлялся мужской характер, и в свои юные годы она запросто отчитывала отца, не переставая при этом его обожать и боготворить.
Затем Марину пригласили на съемки в английскую картину «В жизни все устраивается». Название фильма оказалось пророческим. Она сама чувствует: да-да, в жизни мадемуазель де Полякофф действительно все устраивалось. «Меня отчислили из школы „Оперы“, — беспечно сообщала она подружкам. — На этом и закончилось мое образование».
Первый успех вдохновлял на новые победы, крепла вера в свой бесспорный талант и обязательный успех.