Все молчали. Туманов встал и, ни с кем не прощаясь, уехал.
Позже, касаясь этой непростой темы, он деликатно обмолвится: «Она часто и подолгу жила в Париже, Володя оставался в Москве один, с ним рядом почти всегда находились люди, в том числе женщины…»
Вообще, присутствие некой Оксаны в жизни Владимира Семеновича, как выяснилось после трагического июля 1980 года, стало полной неожиданностью для многих. Даже Валерий Золотухин, который неизменно стремился быть в курсе всех сердечных сует друга, откровенно недоумевал: «…Что это за девица? Любил он ее, оказывается, и два года жизни ей отдал… Ничего не знал… Ничего… Любовь не вечна, и с годами страсть проходит. Высоцкий был чертовски обаятельным человеком, женщины его обожали, да и он — натура увлекающаяся. Марина многого не знала из его донжуанского списка…» И, блюдя мужскую солидарность, на всякий случай добавлял: «Да и Володя, думаю, не подозревал, чем живет без него Марина…»
Однако о существовании Оксаны знали другие. В свое время она была (без церемоний) представлена и Абдулову, и Бортнику, и Ласкари, и Бабеку Серушу, и соседу Валере Нисанову, и тому же Вадиму Туманову. Поначалу друзья отнеслись к ней как к очередной девушке Высоцкого, а потом, как уже она сама полагала, это переросло в совсем другое отношение: кто-то принял, кто-то — нет. Нина Максимовна Высоцкая даже общалась с «этой девицей», но на поминках, обнимая Марину, твердила сквозь слезы: «Мариночка, ты — наша с Семеном Владимировичем единственная дочка. Надеемся, ты будешь с нами…»
Через два дня после похорон Марина улетела домой. Москва стала для нее чужим городом, отобравшим у нее Володю, городом, населенным людьми, которые предали ее. На все уговоры остаться, побыть еще она говорила: «Я должна лететь. Я не могу оставаться тут и бесконечно лить слезы. Не могу и не хочу. И не буду. Я должна, я не имею права срывать контракт. Меня ждут. Я не могу никого подводить».
В самолете она думала: «Речь не о том, чтобы закрывать глаза на измену, а о том, чтобы уметь прощать. Мужчины не могут не смотреть на других женщин. У них другой подход к жизни… У французов есть поговорка: „Макать перо в чужую чернильницу“. Но в итоге это не имеет никакого значения. Больно, конечно, но надо иметь мужество сказать: „Ну, хорошо, пусть будет так…“ Это в двадцать лет я думала по-другому… Но своим мужьям я никогда не изменяла. Никогда… Так-так-так, надо приводить себя в порядок. Помни, тебя ждут. Из-за тебя остановили съемки. Фильм по Мопассану. Как же он называется? Ах, да — „Сильна, как смерть“. Ну что ж, превосходное название. В точку. Спасибо».
На «девятины» в Москву она решила не возвращаться — собрала близких в квартире Михаила Шемякина. «На столе хаос. Шемякины вообще баламуты, — вспоминал „братик“ Даниэль Ольбрыхский. — Кроме них, Марины и сестер, гитарист Высоцкого Костя Казанский и я с Зузанной. Посредине стола хозяева поставили пустой прибор, при столе — пустой стул. Икра, свежие огурцы, рыба — все из лучших армянских магазинов Парижа. На горячее — отличный украинский борщ… ну и бефстроганов с гречневой кашей. Наконец, водочка. Московская, столичная — бутылки обросли толстым льдом. На стене — гитара и фотография усопшего. Стараясь, чтобы не оставались пустыми рюмки, вспоминали лишь забавные приключения с Володей, потому что печали за столом он, боже сохрани, не переносил. Мы не плакали, потому что раньше отплакали в церкви, где одетый в черное, опохмелившийся — тут я его понимаю — Шемякин рыдал в голос, чем не нарушил церемонию, так как еще громче звучали прекрасные грегорианские хоры. Впрочем, каждый из нас всхлипывал потихоньку…»
Марина, уткнувшись лицом в неизменный черный френч Шемякина, тихо-тихо рассказывала ему про какую-то неведомую Ксюшу, говорила: «Представь, Мишка, сижу, снимаю маску с любимого человека, а душа раздирается на части: хочется дать ему пощечину, и в то же время целую его мертвое лицо…»
А Михаил, утешая, говорил ей, как ему казалось, успокаивающие слова: «Женщин у него, конечно, хватало. Но по-настоящему Володя любил только тебя…» Гладил ее по плечу и думал: «Боже, что с ней случилось? Мешок с костями…», но вслух тихонько повторял: «Ну, Марина… Марина, успокойся. Я не терплю женских слез». Его жена Рива все плакала и твердила: «Володя так и не успел попробовать мой „мокрый наполеон“. Все время просил, а я, лентяйка…»
Потом, покончив с неотложными делами, Марина вновь вернулась в Москву. На Малой Грузинской не появлялась: уж слишком тягостны и горьки воспоминания. И вообще она считала, что свой долг перед матерью Володи она исполнила, Моссовет решение принял, стало быть, делать ей там, на Грузинах, больше нечего. Поселилась в Красной Пахре, у Володарских.
Ее осаждали вопросами: что делать с архивом? Оказывается, здесь якобы существует такая правовая норма, как «творческое наследие». Хотя при чем тут какой-то литературный архив? Да не было у Володи никакого ни литературного, ни какого другого архива! Он что, Максим Горький? Почему надо все его бумаги перебирать, перечитывать, потом куда-то сдавать, нумеровать, брать на архивный учет?! Вы же даже в Союз писателей не хотели его принимать! Чего же сейчас спохватились?.. Опомнились?..
Она не могла расстаться ни с одним листочком, исписанным быстрым почерком Владимира. Но убедили: все полагалось сдать. Ну хоть копии-то можно сделать? Можно. Валера Плотников заниматься этим кропотливым делом отказался, сославшись на страшную занятость. Но посоветовал одного паренька, Диму, профессионального фотографа, который вроде бы в последнее время часто крутился в театре. А он справится? Конечно! Он владеет новой технологией — микрофильмированием…
Наблюдая за работой фотографа, Марина мрачно шутила, спрашивая: «Как вы думаете, хватит ли объемов моего бюста для вывоза всей этой контрабанды?» Хватило с лихвой.
«Я не увезла ничего, что связано с творческим наследием Володи, — говорила Марина. — А две самодельные книжки[35] в Париж привез сам Володя. И они хранятся у меня как память о нем…»
В Москве она оставалась до традиционных «сороковин». После поминального обеда вновь поехала на Ваганьковское кладбище. Темнело, лил дождь, и вся улица была запружена народом. На могиле Высоцкого белели листочки бумаги со стихами-посвящениями. Стихи неумелые, бесхитростные, школярские, но искренние. Мелькало в них и ее имя…
Какая-то ясновидица Дарья Миронова, загнав Марину в укромный угол, все нашептывала: «А в последние годы его пыталась приворожить одна из его женщин. Она хотела любой ценой увести его из семьи. Приворот мощнейший! Поэтому он и мучился, и пил, и нервничал, и не понимал, что происходит. В результате летальным стал сердечный приступ. „Сердечный“ — здесь ключевое слово… Останься он с тобой и был бы верен, жил бы долго…»
Боже мой, да как же еще и это вынести?!.
Марина мечтала установить на могиле Высоцкого вместо обычного памятника вросшую в землю глыбу гранита, в которую бы врезался осколок метеорита с брызгами от него по камню. И чтобы выбито только «ВЫСОЦКИЙ» и даты его жизни. «Это был бы памятник-символ, лаконичный, — считала она, — но говорил бы он гораздо больше, чем те, где хотели передать портретное сходство… Удивительно красиво и со смыслом — по небу пролетела звезда».
Художник Давид Боровский сделал очень красивый макет с метеоритом, который по ее просьбе Туманов сумел отыскать где-то в тайге. Но, увы… Мечта осталась мечтой. Вернее, метеорит разбился о бронзово-нерушимое решение родителей Владимира, которые настояли на установке полюбившегося только им надгробного памятника.
Увидев это на Ваганьковом в январе 1986 года, Марина ужаснулась: «Карлик с гитарой над головой…» — и заплакала. Потом добавила: «Для меня могила Володи ничего не значит, он у меня все время — до конца жизни — в сердце. На этой могиле мне вообще не хочется бывать из-за этого памятника… Это оскорбление Володиной памяти, который ненавидел именно такой стиль…»
«Женщина, преследуемая смертью…»
Ей казалось, что она медленно умирает, и уже ничто, никто и никогда не заставит ее вернуться к жизни. Папарацци, которым однажды удалось засечь Марину в сопровождении французского режиссера Жан-Пьера Сантье,[36] были разочарованы: если роман между ними и был, то скоротечный и горячечный — как сиюминутный порыв, попытка бежать, попутно мстя за причиненную обиду…
Ей казалось, что она медленно умирает, и уже ничто, никто и никогда не заставит ее вернуться к жизни. Папарацци, которым однажды удалось засечь Марину в сопровождении французского режиссера Жан-Пьера Сантье,[36] были разочарованы: если роман между ними и был, то скоротечный и горячечный — как сиюминутный порыв, попытка бежать, попутно мстя за причиненную обиду…
Что говорил ей Гамлет голосом ее Владимира?
«Забыться сном»? Ну, что ж, пусть будет так.
Очнувшись, она сразу вспомнила свой «Сон номер семь»: «Я иду по знакомой мне улице в сторону кладбища, на котором похоронена моя мама. По другой стороне улицы в том же направлении идет человек моего возраста — я знаю, что он старел вместе со мной. Это Владимир Высоцкий. Я зову его. Он подходит и обнимает меня. Спрашиваю: зачем тогда давно ты притворился мертвым? Зачем тем самым принес мне столько горя? Владимир улыбается, но не отвечает. Я расспрашиваю Владимира, как он прожил все то время, что мы не виделись. Оказывается, он женат, у него маленькие дети, дом — и я вижу это совершенное деревянное архитектурное строение. Он нежно прощается со мной…» И снова мокрые глаза…
Нет, это невозможно!
Какое счастье, что удалось-таки расквитаться с квартирными, дачными и прочими имущественными делами, которыми донимали ее Володины наследники.
27 февраля 1981 года между «гражданкой Франции де Полякофф Марина Катрин, проживающей — Франция, 10 АВ Марина Мэзон-Лаффит, корпус 4, кв.41, гражданином Высоцким Семеном Владимировичем, Высоцким Никитой Владимировичем… Высоцким Аркадием Владимировичем…» заключен договор о разделе наследственного имущества. В собственность Н.М. Высоцкой и ее внуков переходили «накопления в жилищно-строительном кооперативе „Художник-график“ (7179 руб. 61 коп.) …и паенакопления в гаражно-строительном кооперативе „Художник-график“ (1753 руб. 43 коп.). При подписании договора гражданка де Полякофф в возмещение полученного имущества (двух битых автомобилей) обязывается выплатить определенные суммы наследникам и оплатить расходы по заключению договора…»
Кое-как, с трудом пройдя через череду публичных дрязг, перепалок, разбирательств, рассоривших многих ранее очень близких людей, удалось также оставить за спиной и навсегда забыть дурацкий и никчемный спор по поводу дома Высоцкого, который они построили на дачной территории Володарского. Можно было облегченно вздохнуть и брезгливо отряхнуться: уф-ф-ф!
…Улетая после траурных мероприятий по поводу годовщины смерти Высоцкого, в Шереметьево Марина столкнулась с Аллой Демидовой. Нетерпеливая очередь к посту паспортного контроля тихо поругивала медлительных пограничников, каждый мечтал поскорее добраться до уютного кресла в самолете «Air France», принять из рук стюардессы чего-нибудь освежающего… Мельком окинув Марину профессиональным взором, Алла сразу отметила: не выспалась.
Угадывая ее мысли, Марина потерла ладонями лицо: «Вчера с ребятами до утра сидели в „Каме“ на Таганке. Не хотелось расставаться, неизвестно, скоро ли еще увидимся… А в Париж надолго?» — «По частному приглашению. По срокам — как получится».
В салоне Марина критически огляделась, досадливо поморщилась: «„Эконом-класс“, все понятно… Хорошо хоть ты рядом». Салон был забит французскими туристами, что называется, под завязку. Средние буржуа — публика шумная и бесцеремонная. Но главное — непоседливая. Марине досталось крайнее место, и снующие туда-сюда пассажиры то и дело задевали ее — кто рукой, кто сумкой. «Трам-тарарам! Мать твою! — ругалась Влади исключительно по-русски. — Знали бы они, с кем летят, ноги бы мне целовали!»
Алла засмеялась: «Знаешь, а вы с Володей все-таки так похожи! Как-то мы куда-то вместе летели, не помню уж куда, и когда ему стюардесса не разрешила курить в салоне, он грустно так посмотрел ей вслед и сказал: „Эх, знала бы ты, девочка, кого везешь…“»
За разговорами время прошло незаметно. «И вот, уже в парижском аэропорту, мы стоим на эскалаторе, — рассказывала Демидова, — о чем-то говорим, и вдруг вижу: она на глазах меняется — лицо светлеет, молодеет, вытягивается, вся опухлость проходит. Я оборачиваюсь, стоит какой-то маленький человечек. Она меня знакомит: „Шварценберг — известный онколог…“»
— Да-да, — рассеянно кивнула Алла Сергеевна, а в голове у нее почему-то мелькнули старые-престарые шаловливые евтушенковские строки: «Какие девочки в Париже, черт возьми! И черт — он с удовольствием их взял бы!..» Не желая служить помехой, решила деликатно распрощаться. — Adieu. To есть au revoir…
* * *Начало знакомству Марины Влади с Леоном Шварценбергом положили события печальные. Впервые она обратилась к профессору, когда заболела мама, чуть позже к нему же привела новая беда, которая стряслась с Одиль. Ну а когда летом 1980-го саму Марину с головой накрыла темная волна депрессии, сестры, опасаясь за нее, обратились за советом к доктору Шварценбергу. Нет, не как к узкому специалисту, но как к человеку, врачующему души.
Марина сутками лежала в нетопленом доме, укрывшись до бровей толстым пледом, не зажигая света, отказывалась от еды. Друзей и родных гнала прочь, швыряла в них все, что попадалось под руку, — тапочки, телефонный аппарат, книги, настольную лампу… Кричала в спины убегавшим: «Проваливайте! Никого не хочу видеть! Мне никто не нужен!»
В один из дней в Maisons-Laffitte появился профессор Шварценберг. Она его не приняла. Он пришел еще раз. Опять неудачно. На третий день все-таки удалось немного поговорить. Потом Марина уже признала: «Это счастье, что я с ним встретилась после смерти Володи. Каждый день он вытаскивал меня из бездны… Он пытался меня разговорить, встряхнуть, мы общались, и он дал мне возможность жить и работать, чувствовать себя нормальной женщиной… Жизнь продолжалась…»
В какой-то момент ей показалось, что она нашла выход из кризиса: «Я стала работать, как сумасшедшая. Все, что мне предлагали, я брала, брала, брала…» Телевизионщики, словно ловчие, почуяв легкую добычу, взяли ее в оборот и завалили заявками. Марина работала без отдыха, без остановки, без пауз. Опомнившись, прикинула: за неполных три года она снялась более чем в десятке телефильмов и сериалов. Изабелла Брабантская? Пусть будет Изабелла! Маркиза Деспард? Тоже неплохо. Мадам Берделей? Хорошо. Мадам Дольной? Да пожалуйста! Почему бы и нет? Главное — самой бы в них не запутаться и не заблудиться… Что у нас там завтра? «Тайна принцессы Кадиньян» или «Игры графини Долинген де Грац»? Какая, в сущности, разница?!. Куда там Годару с его актерами-роботами, снаряженными горошинами-микрофончиками в ушах?!.
Но эта трудотерапия, бесконечный марафон окончательно глушили сознание, доводили до полного душевного и физического истощения. Она даже решила, что болевого порога у нее вообще больше нет. Только полное отупение. И вновь руку помощи протянул Леон: «Я встретила человека, который был совершенно не похож на других. Никакой другой человек не мог бы мне помочь так».
Исповедальными становились домашние разговоры. О политике, музыке, литературе, искусстве, философских проблемах бытия. Тема жизни и смерти, многим кажущаяся запретной, греховной, для них тоже была естественна, обсуждалась совершенно свободно и спокойно.
— Я помню, вы, Марина, вместе с сестрами в свое время вынуждены были давать согласие на отключение аппарата жизнеобеспечения, когда поняли, что вашей матушке он уже не помогает, а лишь продлевает агонию. Ведь вы тогда были уверены, что вы жестокие, неблагодарные дочери, казнились, что палачи, что выносите своей маме смертный приговор. Не так ли?
Марина кивнула: «Да, и это было так страшно и мучительно».
— Но почему вы не задумывались над тем, что, с вашей стороны, это было актом милосердия? — продолжал Шварценберг. — Сегодня, когда можно заставить биться сердце уже после его остановки, а легкие дышать при помощи специальных аппаратов, очищать кровь искусственной почкой, когда можно заменить больные органы здоровыми и так далее, — прежнее определение смерти безнадежно устарело… Смерть человеческого существа должна устанавливаться с того момента, когда умирает сознание. Человек мертв не потому, что его органы прекратили работу, а потому, что он умер для рода человеческого, его нет, так как уже его сознание затихло…
— То есть вы полагаете, вся разница между человеком и остальными живыми существами — это сознание?