— А что, — Якоб не может не спросить, — слон делал на Дэдзиме?
— Батавия послала его в подарок сегуну. Но магистрат отправил в Эдо сообщение, что слон много ест, поэтому в Эдо посовещались и отказались от подарка. Компании пришлось взять слона обратно. Очень скоро он умер от загадочной болезни…
Слышен топот спешащих шагов по лестнице Сторожевой башни: это посыльный.
Якоб догадывается по реакции Ханзабуро, что тот принес плохую весть.
— Мы должны идти, — говорит ему Огава. — Грабители в доме директора Ворстенбоса.
— Сейф слишком тяжел для грабителей, — объясняет Унико Ворстенбос толпе, набившейся в его личные покои. — Они притащили его сюда и принялись вскрывать молотом и зубилом: взгляните, — он показывает кусок тикового дерева от рамы сейфа. — Пробив достаточно большую дыру, они вытащили добычу и скрылись. Это были не простые воришки. Они принесли нужные инструменты. И точно знали, за чем пришли. У них были шпионы, помощники и навыки, чтобы разбить сейф в абсолютной тишине. Кто‑то им помогал и у Сухопутных ворот. Короче говоря… — директор уставился на переводчика Кобаяши. — …им помогли.
Полицейский Косуги задает вопрос.
— Расследователь спрашивает, — переводит Ивасе, — когда вы видели в последний раз чайник?
— Утром. Купило проверил, не повредило ли его землетрясение.
Полицейский тяжело вздыхает и оглядывает комнату.
— Расследователь говорит, — переводит Ивасе, — что раб был последним, кто видел чайник на Дэдзиме.
— Грабители, — восклицает Ворстенбос, — были последними, кто видели его!
Переводчик Кобаяши склоняет набок проницательную голову.
— Сколько стоил тот чайник?
— Исключительное мастерство исполнения, серебряное листовое покрытие по нефриту — и за тысячу кобанов не купишь другого такого! Вы же сами видели его. Он принадлежал последнему правителю Китая династии Минь — императору Чжу Юцзяню, насколько я помню. Старинная вещь, второй такой не найти: кто‑то, конечно же, рассказал о ней грабителям, дьявол выдери им глаза.
— Император Чжу Юцзянь, — замечает Кобаяши, — повесился на пагодном дереве[35].
— Я позвал вас сюда не для уроков по истории, переводчик!
— Я очень надеюсь, — объясняет Кобаяши, — что на чайник не наложено заклятие.
— О-о, он и есть заклятие, для тех псов, которые украли его! Чайник принадлежит Компании, а не Унико Ворстенбосу, посему жертва преступления — Компания. Вы, переводчик, прямо сейчас пойдете с полицейским Косуги в магистратуру.
— Магистратура закрыта, — Кобаяши просительно складывает руки. — По случаю Обона[36].
— Магистратуре, — директор бьет по столу тростью, — придется открыться!
Якоб уже видел этот взгляд на японских лицах: ох уж зги невозможные иностранцы.
— Могу я предложить, господин директор, — говорит Петер Фишер, — чтобы вы потребовали провести обыск японских складов на Дэдзиме? Скорее всего, хитрые мерзавцы пережидают, пока не закончится вся эта кутерьма, чтобы потом утащить сокровище к себе.
— Дельная мысль, Фишер, — директор поворачивается к Кобаяши. — Передайте это полицейскому.
Наклоненная голова переводчика выдает нерешительность.
— Но прецедент…
— К черту прецедент! Я сам прецедент сейчас, и вам, и вам… — он тычет им в грудь, и Якоб мог бы поставить на кон пачку банкнот, что до этого он никогда никого не тыкал, — …платят немерено, чтобы защищать наши интересы! Выполняйте свою работу! Какой‑то кули, или торговец, или инспектор, или — о да! — даже переводчик стащил собственность Компании! Этот поступок — вызов чести Компании. И, черт возьми, я обыщу даже Гильдию переводчиков! Мы будем гнать грабителей, как свиней, и я услышу, как они завизжат. Де Зут — идите и скажите, чтобы Ари Грот сварил большой жбан кофе. Всем нам какое‑то время будет не до сна…
Глава 8. ПАРАДНЫЙ ЗАЛ В РЕЗИДЕНЦИИ ДИРЕКТОРА НА ДЭДЗИМЕ
— Ответ сегуна на ультиматум — это сообщение мне, — жалуется Ворстенбос. — Почему лист бумаги, свернутый рулоном и положенный в пенал, должен провести целую ночь в магистратуре, словно какой‑то почетный гость?
Если письмо пришло вчера вечером, почему его сразу не принесли мне?
«Потому что, — думает Якоб, — послание сегуна равноценно эдикту римского папы, и вручение без церемонии сродни измене».
Но он держит свои мысли при себе: в последнее время он заметил в поведении директора нарастающую холодность к нему. Она проявляется неявно: там похвальное слово о Петере Фишере, здесь сухая ремарка Якобу, и недавно «незаменимый де Зут» опасается, что его ореол потихонечку меркнет. Ван Клиф тоже не решается на ответ директору. Давным-давно у него появилась способность отличать риторические вопросы от тех, что по существу. Капитан Лейси откидывается на спинку скрипнувшего кресла, заложив руки за голову, и что‑то очень тихо насвистывает. На японской стороне стола сидят переводчики Кобаяши и Ивасе и два главных писца.
— Мажордом магистрата, — объясняет Ивасе, — должен доставить послание сегуна очень скоро.
Унико Ворстенбос недовольно хмурится, разглядывая золотой перстень — печатку на пальце.
— А что Вильгельм Молчаливый, — интересуется Лейси, — думает о своем прозвище?
Старинные напольные часы идут мерно и громко. Мужчинам жарко, они молчат.
— Небо сегодня, — замечает переводчик Кобаяши, — переменчиво.
— Барометр в моей каюте, — соглашается Лейси, — обещает бурю.
На лице переводчика Кобаяши вежливость и невозмутимость.
— Бурю, — добавляет ван Клиф, — а то и тайфун.
— А-а, — понимает переводчик Ивасе. — Тайфун… мы говорим, тай-фу.
Кобаяши потирает выбритую голову. «Похороны лета».
— Если сегун не согласится поднять квоту на медь, — говорит Ворстенбос, скрестив руки, — это будут похороны Дэдзимы. И острова, и тепленьких местечек переводчиков. Кстати, господин Кобаяши, правильно ли я понимаю из вашего молчания, что поиски украденной вещи, привезенной из Китая и принадлежащей Компании, не продвинулись ни на дюйм?
— Расследование движется, — отвечает главный переводчик.
— Со скоростью улитки, — цедит сквозь зубы директор. — Даже если мы остаемся на Дэдзиме, мне придется послать рапорт генерал-губернатору ван Оверстратену о том, с каким безразличием вы защищаете собственность Компании.
Якоб — спасибо острому слуху — слышит марширующие шаги. Ван Клиф тоже их слышит.
Заместитель директора подходит к окну и смотрит вниз, на Длинную улицу.
— A — а, наконец‑то.
Два стражника встают по обеим сторонам двери. Знаменосец заходит первым: на знамени — символ сегуната Токугава, три листа мальвы. Входит мажордом Томине, держа священный пенал с документом на блестящем лакированном подносе. Все в комнате кланяются свитку, за исключением Ворстенбоса, который говорит: «Заходите, мажоржом, садитесь и позвольте нам узнать, решило ли Его высочество в Эдо спасти этот остров от бедствий».
Якоб замечает еле скрываемую недовольную гримасу на лицах японцев.
Ивасе переводит слово «садитесь» и предлагает стул.
Томине брезгливо смотрит на иностранную мебель, но у него нет выбора.
Он кладет лакированный поднос перед переводчиком Кобаяши и кланяется.
Кобаяши кланяется ему в ответ, кланяется пеналу и пододвигает поднос директору.
Ворстенбос берет цилиндр, запечатанный с одной стороны трехлистной печатью, и пытается его открыть. Потом пытается открутить крышку. Ищет рычажок или какой‑нибудь намек на способ открытия.
— Простите, господин директор, — шепчет Якоб, — нужно провернуть по часовой стрелке.
— О-о, сзаду наперед и вверх тормашками, как и вся эта чертова страна…
Из пенала выскальзывает пергамент, туго намотанный на два стержня из вишневого дерева.
Ворстенбос раскатывает свиток над столом, вертикально, как принято в Европе.
Якобу хорошо виден весь документ. Орнаментные колонки знаков кандзи предстают перед глазами клерка, и он узнает эти символы: уроки голландского языка Огаве Узаемону полезны и ему, и теперь в его тетради — около пятисот разных символов. Тайный студент узнает «дать», потом — «Эдо», в следующей колонке — «десять»…
— Естественно, — вздыхает Ворстенбос, — никто в канцелярии сегуна не пишет на голландском. Кто нибудь из вас, гениев, — он смотрит на переводчиков, — решится помочь?
Напольные часы отсчитывают одну минуту, две, три…
Глаза Кобаяши бегают по документу — вниз, вверх и поперек.
«Не такое уж письмо сложное и длинное, — думает Якоб. — Он просто тянет время».
Он кладет лакированный поднос перед переводчиком Кобаяши и кланяется.
Кобаяши кланяется ему в ответ, кланяется пеналу и пододвигает поднос директору.
Ворстенбос берет цилиндр, запечатанный с одной стороны трехлистной печатью, и пытается его открыть. Потом пытается открутить крышку. Ищет рычажок или какой‑нибудь намек на способ открытия.
— Простите, господин директор, — шепчет Якоб, — нужно провернуть по часовой стрелке.
— О-о, сзаду наперед и вверх тормашками, как и вся эта чертова страна…
Из пенала выскальзывает пергамент, туго намотанный на два стержня из вишневого дерева.
Ворстенбос раскатывает свиток над столом, вертикально, как принято в Европе.
Якобу хорошо виден весь документ. Орнаментные колонки знаков кандзи предстают перед глазами клерка, и он узнает эти символы: уроки голландского языка Огаве Узаемону полезны и ему, и теперь в его тетради — около пятисот разных символов. Тайный студент узнает «дать», потом — «Эдо», в следующей колонке — «десять»…
— Естественно, — вздыхает Ворстенбос, — никто в канцелярии сегуна не пишет на голландском. Кто нибудь из вас, гениев, — он смотрит на переводчиков, — решится помочь?
Напольные часы отсчитывают одну минуту, две, три…
Глаза Кобаяши бегают по документу — вниз, вверх и поперек.
«Не такое уж письмо сложное и длинное, — думает Якоб. — Он просто тянет время».
Неспешное чтение переводчик сопровождает задумчивыми кивками.
В других помещениях резиденции директора слуги заняты своими делами.
Ворстенбос не позволяет Кобаяши и дальше наслаждаться чтением, резко высказывая свое нетерпение.
Кобаяши энергично откашливается, открывает рот…
— Я прочитаю еще раз, чтобы избежать ошибок.
«Если бы взгляд мог убивать, — думает Якоб, наблюдая за Ворстенбосом, — Кобаяши уже орал бы, корчась в муках».
Проходит минута. Ворстенбос поворачивается к Филандеру, своему рабу:
— Принеси мне воды.
Со своей стороны стола Якоб продолжает изучать свиток сегуна.
Проходит две минуты. Филандер приносит кувшин.
— Как, — Кобаяши обращается к Ивасе, — перевести «роджу» на голландский?
Подумав, Ивасе отвечает: «Первый министр».
— Теперь, — объявляет Кобаяши, — я готов перевести послание.
Якоб окунает только что заостренное перо в чернильницу.
— Послание гласит: «Первый министр сегуна шлет сердечное приветствие генерал-губернатору ван Оверстратену и главе голландцев на Дэдзиме Ворстенбосу. Первый министр заказывает… — переводчик пристально вглядывается в свиток, — …одну тысячу вееров из самых лучших павлиньих перьев. Голландский корабль должен отвезти этот заказ в Батавию, чтобы веера из павлиньих перьев прибыли в следующий торговый сезон».
Перо Якоба дописывает последние слова.
Капитан Лейси шумно рыгает. «Устрицы на завтрак… несвежие…»
Кобаяши смотрит на Ворстенбоса, словно ожидая ответа.
Ворстенбос выпивает стакан воды.
— Что там о меди?
С наглостью невиновного Кобаяши моргает и отвечает:
— В послании ничего нет о меди, господин директор.
— Не говорите мне, — вена пульсирует на виске Ворстенбоса, — господин Кобаяши, что это все послание.
— Нет, — Кобаяши смотрит в левый угол свитка. — Первый министр также надеется, что осень в Нагасаки будет спокойная, а зима — мягкая. Но я подумал, что это не относится к главному.
— Одна тысяча павлиньих вееров, — ван Клиф протяжно свистит.
— Лучших павлиньих вееров, — поправляет его Кобаяши без тени смущения.
— Дома, в Чарлстоне, — говорит капитан Лейси, — мы называем такое письмо прошением.
— Здесь, в Нагасаки, — отвечает Ивасе, — мы называем его приказом сегуна.
— Эти сукины дети в Эдо, — спрашивает Ворстенбос, — играют со мной?
— Хорошие новости в том, — заявляет Кобаяши, — что Совет старейшин продолжает обсуждение вопроса о меди. Несказанное «нет» — уже наполовину «да».
— «Шенандоа» отплывает через семь-восемь недель.
— Медная квота, — Кобаяши поджимает губы, — сложный вопрос.
— Напротив, очень простой. Если двадцать тысяч пикулей меди не приедут на Дэдзиму к середине октября, единственное окошко этой варварской страны заложат кирпичом. Там, в Эдо, решили, что генерал-губернатор шутит? Они думают, это я написал ультиматум?
«Ну, — говорит пожатие плеч Кобаяши, — я тут ничего не могу поделать…»
Якоб откладывает в сторону перо и изучает ответ первого министра.
— Как отвечать Эдо про павлиньи веера? — спрашивает Ивасе. — «Да» может помочь…
— Почему мои петиции должны ждать, — вопрошает Ворстенбос, — решения императорской власти, и в то же время свита чего‑то хочет, а мы обязаны что‑то делать? — Он щелкает пальцами. — Этот министр полагает, что павлины — голуби? Может, еще несколько ветряных мельниц порадуют его просветленный взгляд?
— Павлиний веер, — говорит Кобаяши, — очень хороший подарок первому министру.
— Мне надоели, — Ворстенбос обращается с жалобой к небесам, — надоели эти проклятые… — он стучит свитком по столу, и японцы ахают от такого неуважения к посланию из Эдо, — …«знаки внимания». По понедельникам чистильщик помета сокола магистрата просит рулон бангалорского ситца, по средам дрессировщику старейшей обезьяны в городе нужна коробка перчаток, по пятницам его светлость Такой-Сякой из Такого-Всякого восхищается столовым набором с ручками из китовой кости. Он влиятельный друг иностранцев, так что, тру — ру — ру — ру, мне остается оловянная ложка. А когда нам нужна помощь, где все эти «влиятельные друзья иностранцев»?
Кобаяши наслаждается победой, упрятав ее под грустную маску сочувствия.
Якоб решается рискнуть:
— Господин Кобаяши?
Главный переводчик смотрит на клерка с неопределенным статусом.
— Господин Кобаяши, ранее, при продаже черного перца, произошел некий инцидент.
— Черт побери, — восклицает Ворстенбос, — каким боком этот черный перец связан с нашей медью?
— Je vous prie de m’excuser, monsieur, — уверяет Якоб своего начальника, — mais je crois savoir ce que je fais[37].
— Je prie Dieu que vous savez, — предупреждает его директор. — Le jour a déjà bien mal commencé sans pour cela y ajouter votre aide[38].
— Видите ли, — Якоб обращается к Кобаяши, — господин Оувеханд и я поспорили с одним торговцем о китайских иероглифах — кондзи, так, мне кажется, их называют?
— Кандзи, — говорит Кобаяши.
— Извините, кандзи — для цифры десять. В Батавии от китайского купца я выучил несколько цифр, и, скорее всего, он неразумно использовал мои ограниченные познания вместо того, чтобы обратиться в Гильдию, где бы нам дали переводчика. Страсти разгорелись, и, боюсь, обвинения в нечестности могут быть предъявлены одному из ваших соотечественников.
— Какая… — Кобаяши предчувствует приближение еще одного унижения голландцев, — …кандзи вызвала сомнения?
— Но я сказал Оувеханду: нет, настоящая кандзи для «десяти» рисуется так:
— Видите ли, господин Оувеханд сказал, что кандзи для обозначения «десяти»… — с напускной неловкостью Якоб рисует иероглиф в своем блокноте, — … рисуется так…
— Но я сказал Оувеханду: нет, настоящая кандзи для «десяти» рисуется так:
Якоб рисует неровно, преувеличивая свое неумение.
— Торговец клялся, что мы оба не правы. Он нарисовал… — Якоб вздыхает и хмурится, — …крест, мне кажется, такой:
— Я не сомневался, что торговец нас дурит, и сказал ему об этом. Не сочтет переводчик Кобаяши за труд объяснить мне, кто из нас прав, а кто нет?
— Число господина Оувеханда, — Кобаяши указывает на верхний знак, — это «тысяча», не «десять». Число господина де Зута тоже неправильное: оно означает «сто». Это, — он указывает на крест, — от плохой памяти. Торговец нарисовал вот что… — Кобаяши поворачивается к одному из писцов за кисточкой. — Это «десять». Две линии, да, но одна вертикальная, а другая — поперек…
Якоб виновато стонет и пишет цифры 10, 100 и 1000 рядом с рисунками. — Значит, они и есть правильные иероглифы для этих чисел?
Осторожный Кобаяши еще раз изучает числа и согласно кивает.
— Я чрезвычайно вам благодарен за помощь, — говорит Якоб и кланяется главному переводчику.
Кобаяши обмахивается веером.
— Больше нет вопросов?
— Только один, — продолжает Якоб. — Почему вы сказали, что первый министр сегуна запросил одну тысячу павлиньих вееров, когда в соответствии с номерами, которым вы меня только что научили, в письме указана более скромная сотня? — взгляды всех присутствующих следуют за пальцем Якоба, остановившимся на кандзи «сто» на свитке.